Письмо, о котором упомянул Солсбери, было от вдовы. Конечно, он глупо поступил, напомнив Джону об этой женщине. Солсбери пьяно усмехнулся. Хоть раз у него появился повод быть признательным ревнивой злобе Фулка, который вечно пытался опорочить Солсбери в глазах брата. Желая лишить Солсбери чести авторства плана успешного штурма, Фулк оказал ему большую услугу, отвлекая внимание короля от вдовы Саймона.

Однако пока думы Солсбери витали в прошлом, грубая лесть королю подошла к концу, и имя Саймона, к сожалению, опять оказалось в центре внимания.

— Небольшая потеря, — согласился Джон и улыбнулся.

Его улыбку можно было бы считать приятной, если при этом не смотреть ему в глаза. Короля можно было назвать даже красивым. Джон унаследовал от отца характерную фигуру: он был невысок и очень широк в плечах и обладал недюжинной силой. Волосы он унаследовал от матери: жесткие, черные как воронье крыло, блестящие, но теперь с проседью. Рот у него был красивой формы, однако тонкая верхняя губа выдавала жестокость, а полная нижняя — похотливость. Широкие ноздри могли бы служить предупреждением о его злобном нраве, но никто не нуждался в таком предупреждении, ибо нрав короля был всем хорошо известен.

Все анжуйцы были норовистыми, и в Джоне это проглядывалось даже менее, чем в отце иди брате. Первый из них впадал временами в такую ярость, что катался по полу и рвал зубами ковры и подушки. Второй гораздо чаще проламывал мебель или головы. Джон редко использовал силу, гнев горел в нем самом, сжигая адовым огнем его душу. Поэтому и было страшно смотреть в его большие темные глаза, которые в другом человеке стали бы привлекательной чертой.

Хор подобострастного смеха встретил пренебрежительное замечание короля о вассале, который если и не любил Джона, то, во всяком случае, был предан ему и отзывался на каждый призыв к военной службе, пока болезнь не положила этому конец. Солсбери было грустно видеть такое неостывающее затаенное злопамятство сводного брата, которого он защищал и оберегал с самого детства.

— Он умер, так что забудем его, — примирительно произнес Солсбери. — Скажи мне, брат…

— Но его очаровательная и богатая вдовушка еще не умерла, — оборвал его Джон, предупредив попытку Солсбери увести разговор от опасной темы.

Голос Джона снова стал мурлыкающим, и Солсбери невольно вздрогнул. Он не мог заставить свой опьяненный разум придумать предмет для разговора, который заинтересовал бы короля.

Джон вдруг рассмеялся.

— Бедняжка. Наверное, она так же рада избавиться от него, как и я. Он, похоже, все эти долгие годы был для нее бесполезным мешком. Мне пришло в голову, что я мог бы оказать этой леди честь, укоротив траур и обеспечив мужем, который знал бы, как сделать ее счастливой в постели и вне ее. Мне говорили, она довольно пылкая бабенка. Возможно, ее следовало бы немного приручить. Не хотел бы ты этим заняться, Фулк, или ты. Генри? Достаточно ли вы крепкие мужчины, чтобы взяться за такую работу?

— Тебе было бы лучше, — теряя надежду, произнес Солсбери, — взять с нее хороший налог и ставить ее в покое. Каждый фунт, который ты заработаешь на ней, уменьшит дань, которую тебе придется собрать с королевства в целом. Любой муж, которого ты для нее выберешь, очень скоро перекачает золото леди в свой собственный кошелек, если ты этого не сделаешь сам.

Джон посмотрел на брата долгим взглядом, и на мгновение линия его губ смягчилась, а злые глаза потеплели.

— Ты всегда находишь для меня самый лучший путь, Вильям. Это очень мудрая идея. Да, Конечно. — Он отрывисто рассмеялся. — Я предоставлю леди самой выбрать, и за то, что она сама сделает выбор, ей придется щедро заплатить. И вы, — его глаза Хищно обшарили присутствующих, — мои дорогие и любящие друзья, не сможете возложить вину на меня. Леди сама, а не я, выберет того мужчину, который станет хозяином ее владений.

Солсбери, конечно, имел в виду другой вариант, но в любом случае это лучше, чем навязать ей кого-нибудь из окружения Джона. Некоторые, без сомнения, выложат кругленькую сумму, чтобы их имена попали в письмо к вдове Саймона. Джон, безусловно, выждет день-два, пока аукцион не закончится. Затем будет написано и отослано письмо. Но если Джон впадет в один из периодически случавшихся с ним приступов черной меланхолии, — а это было весьма вероятно, по мнению Солсбери, который уже распознавал не которые признаки такого состояния, — тогда, возможно, пройдут недели, прежде чем делу будет дан ход.

Колебания между периодами безудержной активности и мрачной депрессии долгие годы были головоломкой для Солсбери — как и для всех приближенных. В течение недель или месяцев Джон бывал занят каждую минуту, переезжая от замка к замку, вникая во все дела государства, самолично заседая в суде, предаваясь всем обязанностям и развлечениям в полную силу.

Ни для кого не было секретом, что в такие периоды король часто сменял постель королевы на постель одной из своих очередных любовниц, а иногда, не останавливаясь на одной, переходил к другой, а потом и к третьей. Затем его бурная деятельность начинала увядать. Джон проявлял все меньше интереса к государственным делам, проводил все больше времени на охоте или в развлечениях с друзьями, устраивая попойки, затягивавшиеся до глубокой ночи. Но даже активному отдыху приходил конец.

Затем у него наступал период какого-то необычного, почти летаргического существования. Король возвращался к жене и, исполнив супружеский долг, оставался в спальне жены несколько дней, не разговаривая, а лишь разглядывая ее прекрасное лицо и формы.

В середине такого периода, своего рода летаргии, ничто не могло пробудить короля. Именно подобное состояние стоило ему Нормандии. Даже когда его уговорами или лестью удавалось выкурить из норы и отправить на войну, он не мог принимать активного участия в ней. Затем без всякой видимой причины Джон становился беспокойным — иногда удалялся от двора на ночь или на несколько дней. Возвращаясь, он опять уже кипел энергией.

Солсбери, конечно, не надеялся, что за время летаргического периода король забудет свои слова насчет Элинор. В его мурлыкающем упоминании о вдове Леманя слышалась жгучая ненависть. Солсбери не понимал этого, но знал, что брат никогда не забывает о задуманной мести человеку, помеченному его ненавистью. Солсбери никогда не выступит против воли Джона, но, если ему удастся защитить эту женщину, не причиняя вреда брату, он с удовольствием сделает это ради дружбы с Иэном де Випоном.

2.

Проблема, стоявшая перед Иэном, не уменьшилась, когда Элинор прислала Джоанну разбудить рыцаря и помочь ему одеться. Девочка с важностью в голосе сообщила, что его отряд и оруженосцы уже прибыли, но мать отправила их отдыхать, и она надеется, что он не станет возражать против ее скромной помощи. Естественно, Иэн не нашел ничего плохого в этом. Его тронула и позабавила та серьезность, с которой Джоанна приступила к своим обязанностям.

Он благоразумно не делал ни малейшей попытки помочь ей — лишь тайком придерживал табурет, на который та вскарабкалась, чтобы натянуть ему через голову рубашку и зашнуровать ее. Он поднимал руки, опускал их и поворачивался, следуя ее указаниям с совершенно серьезным лицом. Она спрыгнула на пол, чтобы взять его робу, снова запрыгнула на табурет — и на этот раз Иэну пришлось ловить ее, чтобы девочка не потеряла равновесие с неуклюжим предметом гардероба в руках, и прикусить язык, чтобы не рассмеяться.

Это была удивительно трогательная картина. Иэн подхватил Джоанну на руки, когда она наконец застегнула ему ремень, поцеловал ее, крепко прижимая к себе, и сказал, что из нее получится очаровательная женщина, когда она вырастет. Если бы не мелькнувшая мысль, как разумно и мило поступила Элинор, прислав Джоанну, чтобы снять возникшее напряжение, он бы вообще забыл, что его ждет тяжелое объяснение.

Хорошо еще, что не было необходимости немедленно приступать к решению стоявшей перед ним задачи. Когда он вышел к столу, на него сразу же набросился Адам, и в промежутках между пережевыванием еды Иэн в мельчайших подробностях описывал осаду Монтобана. Джоанна и Элинор оказались не менее внимательными слушателями, чем Адам, так что обед прошел легко и весело.

Когда с едой было покончено, Адаму захотелось показать Иэну свои успехи во владении оружием. Джоанна желала продемонстрировать ему, как она умеет читать, писать и считать. И оба настаивали, чтобы он оценил их умение в верховой езде. Элинор пыталась было вразумить детей, что Иэн устал от них, но в глубине души была рада, когда он не согласился с ее словами и ушел восхищаться их успехами.

Они вернулись с конной прогулки, когда уже начинало темнеть, веселые и довольные. Элинор заявила, что пора спать, а дети наперебой принялись уговаривать ее подождать немного, так как Иэн собирался рассказать им историю, которую услышал от бардов в валлийской крепости, где он останавливался у своего брата по клану Ллевелина.

Иэн не был валлийцем, но во время войны в Уэльсе ему, по просьбе Саймона, довелось захватить в плен Ллевелина, внука самого могущественного вождя в Северном Уэльсе. Именно Иэн сопровождал Ллевелина к принцу Джону в недолгий, почетный и весьма комфортабельный плен, и оба молодых человека довольно быстро стали друзьями. Когда же Ллевелин унаследовал владения своего деда, он не только подарил Иэну несколько поместий, но и провел пышную церемонию, введя Иэна в свой клан и сделав, по старинному валлийскому обычаю, своим «братом по крови».

Иэн провел в Уэльсе довольно долгое время и проникся уважением к этому народу и его традициям и сейчас с истинным наслаждением пересказывал историю охоты на огромного вепря Турча Трвита. Когда он закончил свой рассказ, уже совсем стемнело.

— А теперь спать, — решительно объявила Элинор. Опять послышались уговоры, что еще рано, и детские глаза с обожанием устремились на рыцаря. Иэн посмотрел на Элинор почти столь же молящим взглядом. Она усмехнулась, но отрицательно покачала головой. Он вздохнул.