– Именно крушения корабля я и опасаюсь!

На следующее утро, когда знающие люди назвали погодные условия благоприятными для плавания, Том совершил открытие, что в представлении миледи «благоприятные условия» означают мертвый штиль. Морской пейзаж озаряли лучи мягкого апрельского солнышка, но леди Ингам углядела белые барашки на волнах, чего ей оказалось вполне достаточно, и она лишь поблагодарила Тома за проявленную заботу. Попытка убедить ее в том, что четырехчасовой переход с небольшой качкой выглядит предпочтительнее в два раза более длительного нахождения в душной утробе пакетбота, привел только к тому, что миледи поспешно схватилась за флакончик с нюхательными солями. Она попросила юношу при ней не употреблять больше слова «качка». Если уж он с Фебой настроился побывать в Париже, она не станет лишать их обещанного удовольствия, но они должны дождаться хорошей погоды.

Они ждали полного штиля пять дней. Прочие путники приезжали и уезжали; леди Ингам и Феба безвылазно сидели в «Шипе»; а юноша, которого заранее предупреждали о том, что счета, предъявляемые к оплате в этой бойкой гостинице, пользуются дурной славой баснословных, уже начал опасаться, что останется без гроша еще до того, как сумеет доставить обеих дам в Амьен.

Погода упрямо оставалась ветреной; расположение духа пожилой миледи неуклонно ухудшалось; Мукер торжествовала; Том же, решив, что нет худа без добра, искал развлечений в порту. Будучи юношей любознательного склада ума и дружелюбного расположения, он обнаружил там много интересного для себя и вскоре уже показывал Фебе различные суда, стоящие на якоре в гавани, безошибочно распознавая бригантины, баржи, шлюпки и таможенные катера.

Миледи, убежденная в том, что любой притон моряков кишмя кишит отчаянными личностями, только и ждущими подходящего момента, дабы ограбить неосторожных растяп, решительно возражала против прогулок Тома по верфям и причалам, но смягчилась, когда он вернул ей пачку банкнот, которые она поручала ему. По ее просвещенному мнению, было бы куда лучше, если бы Том с Фебой поднялись на Западные высоты[63] (где ветер выдул бы из Фебы всю хандру), но потом леди Ингам вынуждена была признать, что человеку с негнущейся ногой подобные экзерсисы противопоказаны.

Девушке казалось несправедливым, что ее обвиняют в том, будто она хандрит, когда она изо всех сил старалась выглядеть веселой и жизнерадостной. Всего лишь один-единственный раз Феба взмолилась, чтобы ей разрешили вернуться в Остерби; но, поскольку этот срыв был вызван жалобами бабушки на то, что она позволила миссис Ньюбери переубедить себя, то его наверняка можно было счесть простительным.

– Умоляю вас, мадам, не нужно ехать в Париж только ради меня! – упрашивала Феба миледи. – Я согласилась на эту поездку лишь потому, что полагала, будто таково ваше желание! Я знаю, в глубине души и Том никуда ехать не хочет. Позвольте ему вместо этого отвезти меня домой!

Впрочем, подобные речи оказали на миледи обратное действие. Она не привыкла особенно заботиться о ком-либо, кроме себя самой, но Фебу пожилая дама любила. В ней проснулась совесть, и она резко заявила:

– Глупости, любовь моя! Разумеется, я сама хочу этой поездки, и мы поедем, как только погода наладится!

На пятый день им начало казаться, что они обречены навечно застрять в Дувре, поскольку ветер, вместо того чтобы утихнуть, лишь усилился и стал дуть с суши на море. Новые портовые приятели Тома заверили его: более удобной оказии, чтобы пересечь Ла-Манш, и желать нельзя, но Том знал, что пересказывать их слова миледи было бы бесполезно, даже если бы сегодня она не оказалась прикованной к кровати. У нее случилось разлитие желчи, и она стала чрезвычайно раздражительной. Морской воздух, заявила Мукер, неизменно вызывает у миледи разлитие желчи, о чем люди, прислуживающие леди Ингам долгие годы, могли бы сообщить остальным, если бы те потрудились спросить их об этом.

А Феба, заполучив гостиную в свое полное распоряжение, попыталась уже в четвертый раз написать письмо Сильвестру, в котором раскаяние сочеталось бы с чувством собственного достоинства, и выразить ему благодарность за проявленную в прошлом доброту, при этом ни намеком не дав герцогу понять, что надеется на встречу с ним в будущем. Это четвертое послание последовало за тремя предыдущими, и, глядя, как скомканный лист бумаги чернеет и вспыхивает жарким пламенем, девушка окончательно пала духом. Глупо было предаваться воспоминаниям, которые вызывали у нее лишь душевную боль (и счастливые оказались самыми болезненными), но, как она ни пыталась заглянуть в будущее, мысли ее упорно возвращались к прошлому, причем самыми радостными были как раз те, что предвещали ей скорую кончину. Творец же всех ее несчастий, чье каменное сердце и порочные намерения она распознала с самого начала, узнав об этом, лишь приподнимет свои роковые брови да небрежно пожмет плечами жестом, который она очень хорошо знала, не сожалея и не радуясь, а оставшись совершенно равнодушным.

От мысленного созерцания столь унылой картины девушку оторвал голос Тома, окликающий ее с улицы. Она поспешно высморкалась, подошла к окну и, распахнув его настежь, выглянула наружу, где внизу стоял юноша, оглашая окрестности неприлично громкими криками.

– Ага, вот ты где! – заметил он. – Быстренько одевайся и выходи, Феба! В гавани творится нечто невообразимое! Я бы не хотел, чтобы ты пропустила подобное зрелище!

– Что там стряслось?

– Ничего особенного, но поспеши и поскорее спускайся! Обещаю тебе, столь нелепого фарса ты еще в жизни не видела!

– Подожди, сейчас я надену шляпку и мантилью, – сказала она, хотя выходить ей и не особенно хотелось.

– Господи, да о какой шляпке в такой ветер ты толкуешь? Повяжи голову шалью, и все дела! – посоветовал он. – И пошевеливайся, в конце-то концов, иначе все закончится еще до того, как мы туда доберемся!

Сообразив, что даже пронизывающий холодный ветер выглядит предпочтительнее дальнейших мрачных размышлений в одиночестве у камина, Феба пообещала спуститься вниз уже через минуту, вновь закрыла окно и побежала к себе в спальню. Мысль о том, чтобы повязать голову шалью, пришлась ей не по вкусу, но миледи купила внучке теплую дорожную накидку с капюшоном, чтобы та не замерзла на борту пакетбота, поэтому Феба поспешно завязала тесемки этого головного убора у горла и принялась рыться в выдвижном ящике комода в поисках перчаток. И вдруг кто-то окликнул ее, так что она едва не подпрыгнула от неожиданности:

– Будет ли мне дозволено поинтересоваться, мисс, не собираетесь ли вы выйти на улицу?

Феба, быстро оглянувшись, воскликнула:

– Боже милостивый, как же вы меня напугали, Мукер! Я не слышала, как вы вошли!

– Не слышали, мисс? – осведомилась Мукер, застыв на пороге со скрещенными на груди руками. – Так вы намерены выйти на улицу, мисс?

Таким тоном мог бы разговаривать надсмотрщик в тюрьме. Феба начала злиться и даже слегка покраснела, но ограничилась лишь тем, что сказала:

– Да, я собираюсь на прогулку. – Она понимала, что неприязнь к ней горничной объясняется ревностью, за которую Мукер следовало бы скорее пожалеть, чем ругать.

– Могу ли я узнать, а осведомлена ли о ваших намерениях ее милость?

– Узнать вы можете, но я не понимаю, почему это вас интересует или почему я должна отвечать вам, – ответила Феба, уже с трудом сдерживаясь.

– Я сочла бы несовместимым со своим долгом, мисс, позволить вам выйти на улицу без того, чтобы об этом не знала ее милость.

– Ах, вот как? – вспылила Феба, давая волю своему гневу. – Что ж, попробуйте в таком случае остановить меня!

Мукер, которую с неожиданной силой оттолкнули от двери, последовала за девушкой из комнаты, и на щеках у горничной заалели пятна сердитого румянца.

– Очень хорошо, мисс! Очень хорошо! Ее милость непременно услышит об этом! На вашем месте я бы подумала, что ей и так хватает поводов для беспокойства, бедняжке, чтобы еще и…

– Как вы смеете разговаривать со мной столь вызывающим тоном? – перебила горничную Феба, приостанавливаясь на верхней площадке лестницы, чтобы взглянуть на Мукер. – Если бабушка пожелает узнать, куда я направляюсь, будьте добры передать ей, что беспокоиться не о чем, поскольку меня сопроводит мистер Орде!

– Быстрее, Феба! – донесся снизу, из холла, голос Тома. – Иначе скоро будет поздно!

– Уже иду! – откликнулась девушка, сбегая по лестнице, чтобы присоединиться к нему.

– Я жду тебя целую вечность! – заметил юноша, подталкивая ее к выходу на улицу. – Лучше запахни плотнее свою накидку, иначе тебя унесет ветром. Что стряслось?

– Эта противная Мукер! – Феба все никак не могла успокоиться. – У нее достало наглости заявить мне, что она не позволит мне уйти без разрешения!

– Ох, да не обращай ты на нее внимания! – посоветовал Том, ковыляя по улице со всей быстротой, на которую был способен, учитывая его больную ногу. – Старая сушеная устрица! Подожди, сейчас ты увидишь нечто сногсшибательное! Не удивлюсь, если в гавань сбежался уже весь город, чтобы посмотреть на это представление. Господи, только бы они не успели поднять эту штуку на борт!

– Какую штуку? – пожелала узнать Феба.

– Нечто вроде дорожной кареты, – с коротким смешком ответил юноша.

– Том, бездельник ты этакий, и это все?

– Все! Это не обычный экипаж, уверяю тебя. Он принадлежит какому-то типу, который нанял целую шхуну, чтобы перевезти его карету и все семейство в Кале: его самого, коротышку с крысиной мордочкой, очевидно камердинера, и… Но подожди, сейчас ты сама все увидишь! Когда я уходил, они спорили о том, не лучше ли поднять этот гроб на палубу на такелажных тросах, а целая бригада грузчиков тащила столько шампанского и съестных припасов, словно они собрались в Индию! Вон, смотри! Ну, что я тебе говорил? Да сюда, по меньшей мере, сбежалась уже половина города!

Даже если юноша и преувеличивал, то самую малость – у пристани и впрямь собралась приличная толпа, с большим интересом наблюдавшая за тем, как на борт шхуны «Бетси-Энн» будут поднимать огромный дорожный экипаж. Маленький человечек, которого Том счел камердинером, бдительно поглядывал на это чудовищное средство передвижения, то и дело бросаясь вперед, чтобы отогнать сорванцов, так и норовивших заглянуть внутрь, и восклицая сорванным фальцетом: