Полина Поплавская - Кошка души моей

Для меня эта история началась, когда я только что вернулась из своей первой поездки в Америку. Поездка оказалась долгой. Мне пришлось работать в восточных штатах, с тремя балетмейстерами-постановщиками, приехавшими из России. Не успевала я привыкнуть к манере одного, как судьба переводчика перекидывала меня к другому. В результате я устала так сильно, словно бы сама ставила все эти спектакли и сама же в них танцевала.

И тогда, наутро после возвращения, я бесцельно слонялась по квартире, где за время моего отсутствия воцарился совершенно нежилой дух. В голове была жуткая каша английской речи, круто посоленная американским стремлением ко всевозможным сокращениям. Чемоданы стояли нераспакованными, если не считать легкой дорожной сумки, чье содержимое я просто вывалила в кухне на угловой диван. Но, самое главное, адски болела нога – мое проклятье, из-за которого я была вынуждена оставить сцену и стать всего лишь «балетным переводчиком».

Узнав жестокий приговор врачей, я впала в отчаяние. Но жизнь никогда не захлопывает перед тобой одну дверь, не открывая другую – нужно только ее увидеть; мама не уставала напоминать мне об этом. Она же, сама известный переводчик, помогла мне не только увидеть, но и открыть эту дверь.

Благодаря моей новой профессии я увидела Париж, Лондон, Прагу, поучаствовала, пусть и скромно, в рождении замечательных спектаклей, познакомилась с великолепными балеринами – настоящими звездами сцены. Эти блистательные женщины, знавшие и каторжный труд, и громкий успех, стали героинями моих первых романов.

…Намазав колено американскими снадобьями и надев две пары шерстяных колготок, я разложила на кухонном столе остатки самолетного завтрака и решила сначала поесть, а потом начать уборку.

Закусывая крепкий свежесваренный кофе сухими галетами, я подумала: «Вот бы сейчас пришел кто-нибудь и принес бы чего-нибудь вкусного и русского!». Но надежды на это не было: о моем приезде не знал никто, кроме мамы, с которой я только что разговаривала по телефону.

Не успела я додумать эту мысль, как в дверь позвонили.

На пороге стоял сосед Юрка Трифонов – ему я поручила время от времени заглядывать в мой почтовый ящик. Хотя кто теперь, в век электронной почты, пишет «обычные» письма?..

– Привет! – заулыбался Юрка. – Ты давно дома?

– Только что прилетела из Нью-Джерси. Осторожно ступая на больную ногу, Я пошла обратно на кухню, сосед потащился следом.

Проверив, есть ли в джезве кофе, он достал себе чашку, вылил в нее остатки, уселся напротив меня и потребовал:

– Рассказывай.

Юрка был старше меня лет на десять и, как многие люди его поколения, навеки сохранил мечту об Америке хиппи, сексуальной революции и рок-музыки. Он до тонкостей разбирался во всяких музыкальных течениях, именах и датах. Юркины длинные волосы были собраны в хвост, и никакой одежды, кроме джинсов, он не признавал.

– Да что тебе рассказывать-то? Я же не на рок-фестивалях работала, а на балетных постановках.

– Неужто янки ударились в классику и все балеты ставят под Чайковского? – съязвил Юрка.

– Нет, разумеется, но моя область – классика и…

– Знаю, можешь не продолжать, – буркнул гость и стал лениво перебирать вывернутые из сумки проспекты и программки. И вдруг на его лице изобразился неземной восторг.

– Это что? – закричал он, схватив мятую сиреневую программку. – Ты это сама слышала?

– Видела, – автоматически поправила я, взглянув на программку мюзикла, на который я ходила в Трентоне. Мюзикл мне не особенно понравился, но в нем было несколько интересных номеров.

– Там же использована знаменитая «Кошка»! Ты ничего не понимаешь!

– Какая кошка? – Я действительно ничего не понимала.

– Да вот же, посмотри…

Я проследила за движением длинного Юркиного пальца, но все равно никакой кошки не увидела. В списке использованной в спектакле музыки значилась некая «Песня о розе» некоего Мэтью Вирца.

– Ну и что?

– Да то, что этой песни ни у кого нет! В журналах писали, что все пластинки с ней уничтожены!

– Уничтожены? Почему?

– Да что тебе объяснять! – Сосед махнул рукой, в которой по-прежнему держал программку. – Лучше скажи, ты еще туда поедешь?

– Возможно. Но через год, не раньше.

– Тогда давай бумагу и ручку, я запишу. Если ты мне эту песню привезешь, я к твоему приезду всю квартиру уберу!

– А обед приготовишь? – поинтересовалась я, с тоской глядя на американские галеты.

– Ну конечно! – пообещал Юрка и написал на предоставленном ему клочке бумаги: «Мэтью Вирц, американский поэт и композитор. Записи на музыкальном канале Си-Эм-Ти,[1] передача „Музыкальная Шапка" за 76 год».

В этот раз в Трентон я попала весной и первые пару недель даже не вспоминала о Юркиной просьбе, хотя, как человек пунктуальный, занесла ее в ноутбук, и она периодически требовательно высвечивалась на маленьком экране. Работы снова оказалось невпроворот, и я поинтересовалась таинственным Мэтью Вирцем, лишь когда наступила жара и в репетициях стали устраиваться долгие дневные перерывы.

Еще с прошлой поездки я подружилась с Леной Рум, полуфранцуженкой-полурусской, администратором местной балетной труппы. Она знала всех и все, и потому первым делом я обратилась к ней. Взлохматив короткие темные волосы, она сморщила носик, подумала чуть дольше обычного, а потом посоветовала съездить на местное телевидение и записала мне две фамилии.

– Они точно работали в середине семидесятых. Скажешь, что от меня.

Здание телецентра, построенное добрую четверть века назад, казалось теперь наивным и скучным. Я с трудом связалась с человеком, чью фамилию записала Лена, и, отвечая на мой вопрос, низкий голос в трубке совсем не по-американски пробормотал что-то невнятное:

– Пират? Да не лезли бы вы в это дело! Никого из них не воскресишь…

– Мне нужна, если это возможно, информация о Мэтью Вирце, – повторила я, мысленно обругав своего соседа.

– Тогда поезжайте в Лейквуд и попробуйте чего-нибудь добиться от старика Шерфорда. Он купил этот склеп, то есть дом, и вы сразу увидите – от него и сейчас еще крыша едет.

Услышав столь дикий ответ, я сначала расстроилась, но скоро поняла, что, во-первых, отвечать так мог только человек что-то знающий, и, во-вторых, что была какая-то темная история, связанная с этим Мэтью Вирцем. А любопытства мне не занимать.

«Старик Шерфорд» оказался очень знаменитым человеком. В конце семидесятых Стивен Шерфорд, президент музыкального телеканала Си-Эм-Ти, перевернул всю телевизионную жизнь Америки. Я приготовилась к долгому ожиданию аудиенции, но имя Мэтью Вирца, к моему удивлению, пропустило меня к магнату на покое в следующий же вечер. Я ехала в такси по залитому огнями побережью, и чем ближе подъезжала к Лейквуду, тем сильнее в глубине души поднималась тайная волна ожидания чуда. И я не ошиблась…

Мой телефонный собеседник, конечно, переборщил: дом был вполне обыкновенным, если не считать, что от него действительно шло ощущение мрачности. Впрочем, оно тут же развеялось, когда на дорожке меня встретил юноша с черными, как маслины, глазами.

– Отец ждет вас. Вы действительно из России?

– Да.

На втором этаже, по залу с низким полукруглым окном, выходившим на океан, прогуливался красивый высокий старик. Открыто, по-американски, улыбнувшись, он усадил меня поближе к окну и спросил:

– Виски? Чай?

Я попросила чаю, и Шерфорд подал его с таким изяществом и усмешкой бывалого ловеласа, что я подумала: наверное, мало кто из женщин мог когда-то устоять перед его обаянием. Я сделала несколько глотков. Шерфорд молчал, ожидая, пока я начну разговор. Я повторила сказанное по телефону и менее официально добавила:

– Расскажите же, что это за таинственная личность?

– Последний раз я рассказывал о нем далеким-далеким летом в Ки Уэсте… – При упоминании Ки Уэста в нем появилось нечто хемингуэевское. – И тоже молодой женщине… Но зачем вам это? Мэт давно умер, он сам выбрал свою судьбу, правильно ли, неправильно – теперь не важно. И тех, кто любил его, – Шерфорд повернул на худом мизинце тяжелое серебряное, явно женское кольцо, – тоже осталось немного. Можно даже сказать – я один.

– Это не так! – возразила я. – Мне говорил о нем мой приятель, в России. И видели бы вы при этом его лицо!

– Вы, русские, вообще загадка, – мягко усмехнулся Шерфорд. – А здесь… Здесь его не помнят, ибо он промелькнул слишком быстро и не любил Америки. Но он жил не в вакууме… Кстати, судя по вашей пластике, вы имеете отношение к балету?

Я в двух словах рассказала свою историю.

– Значит, и вы, простите мою высокопарность, женщина, познавшая муки творчества и не бросившая любимого дела несмотря ни на что?

– Думаю, что вы правы.

– Тогда зачем вам история никому неведомого и практически ничего не сделавшего мальчика? Своей смертью он создал личность гораздо более сильную, более смелую, принесшую в этот мир несравнимо больше добра.

Я не поняла и вскинула брови, изображая вопрос.

– Я говорю о Патриции Фоулбарт, стоявшей вместе со мной у истоков нашего телеканала. О талантливейшем человеке и блистательной женщине. Вот о ком надо рассказывать в России! А Мэтью Вирц – это, увы, прошлое.

– Но я не собиралась ничего никому рассказывать, меня просили только достать записи…

– А вы все-таки попробуйте понять, рассказать. Вы – женщина, вы – иностранка. Иногда со стороны бывает легче увидеть главное. И потом… в Америке она была звездой, и отношение к ней, сами понимаете, несколько предвзятое. А вы – человек с другой планеты… – Шерфорд сделал глоток виски, и его синие глаза ярко вспыхнули. – Простите. Но, правда, она достойна такой памяти. У меня огромный ее архив, письма, и, казалось бы, кому как не мне писать о ней. Но я не могу – не имею права. А рассказать о ней вам, – о ней и о нем – я готов прямо сейчас. Только пойдемте лучше к воде, там легче дышится…