Аврелия гордилась тем, что по отцу принадлежит к итальян­скому нобилитету, а по матери — к славянскому княжескому роду. И Хотя девушке не свойственны были сословные предрассудки, все же фамильная гордость, внушенная ей с детства, проявлялась в ее манере держаться, вскидывать голову и с пре­зрением смотреть на людей грубых и наглых, которых она на­зывала плебеями. Может, и красавчик Бальдасаре не очаровал ее именно потому, что она причислила его к плебеям.

Впрочем, отвергнув Бальдасаре, Аврелия не могла не думать о других возможных женихах, что было естественно для шест­надцатилетней девушки.

А праздник святого Георгия, с его музыкой, танцами и уве­селениями, как раз предоставлял возможность молодым лю­дям и девушкам познакомиться и приглядеться друг к другу.

Конечно, под бдительным надзором матери Аврелии это сделать было бы непросто, но после отъезда мужа и сына Ма­рина немного приболела и на празднество не пошла, отпустив дочь с Кириеной. Разумеется, она была уверена в благоразу­мии дочери и ее подруги, ставшей к тому же невестой Романа, только боялась, что во время праздничных гуляний девушки могут натолкнуться на лихих людей, действующих под благо­образной личиной мирных купцов и христиан.

Среди таких людей, конечно, подразумевались и генуэзские корсары, способные ради выгоды на любой безбожный посту­пок вплоть до похищения девушек и продажи их туркам. Аврелия помнила строгие наставления духовника своей матери, ныне уже покойного греческого священника отца Панкратия, который осуждал даже благородных по-своему корсаров-иоаннитов, уважаемых в христианском мире.

В последнее время по городу ходили слухи об отважных рей­дах неких родосских рыцарей против турецких пиратов, хозяй­ничавших в Черном море. Эти рыцари-корсары не трогали христианские корабли, потому кафинские судовладельцы мог­ли их не опасаться.

Зато другие слухи были довольно зловещими: поговарива­ли о какой-то женщине — предводительнице корсаров до име­ни Вероника Грозовая Туча. Нашлись купцы и моряки, уверявшие, что видели эту пиратку собственными глазами и были свидетелями того, как она грабит все корабли подряд — и му­сульманские и христианские, да еще и забирает в плен моло­дых и красивых мужчин.

Аврелия не верила этим слухам, считая их досужими домыс­лами, но нашлось немало людей, которые вполне серьезно тол­ковали о таинственной морской ведьме с волосами горгоны Медузы.

Отношение к корсарам у Аврелии вообще было двойствен­ное как и у многих кафинцев. В городе, богатевшем в основ­ном за счет морской торговли, купцы нередко совмещали коммерческие экспедиции с корсарскими рейдами, а купеческие суда при необходимости быстро переоснащались для военных нужд. В дальних морских походах любой купец поневоле ста­новился воином и держал при себе на случай нападения груп­пу хорошо подготовленных и вооруженных людей. На море ча­сты были стычки генуэзцев не только с турками, но также с венецианцами и греками, а иногда вспыхивали настоящие морские войны между кланами генуэзских нобилей. Аврелия запомнила, как однажды отец сказал матери: «Корсары не ху­же и не лучше всех других охотников за богатством: они выбе­рут войну, если она сулит им доходы более высокие, чем те, что могут быть получены в мирных условиях».

Девушка была наслышана о подвигах генуэзских капитанов, не раз отстаивавших Кафу и ее торговые пути. Еще живы бы­ли моряки, помнившие знаменитый поход старого морского волка Симоне ди Кварто, который, вооружив семь торговых галер, разгромил отряд пиратов Синопа, состоявший из две­надцати галер и нескольких других кораблей. Тот рейд был предпринят в ответ на действия синопского эмира, предатель­ски захватившего несколько генуэзских галер и вырезавшего их экипажи. А через двадцать лет после подвига Симоне ди Кварто, когда пиратский флот Синопа восстановился и совер­шил новое нападение на Кафу, генуэзцы снарядили в Кафе и Галате боевые галеры и, настигнув синопскую эскадру, на­несли ей сокрушительное поражение. Но воевали они не толь­ко с мусульманами, а и с христианами за владение Босфором, через который шла черноморская торговля.

Разумеется, отвага этих полукупцов-полукорсаров объясня­лась прежде всего их корыстными интересами, но, рискуя в сражениях ради собственной выгоды, они одновременно приносили пользу Кафе. Да и трудно было, живя в морском торговом городе, разобраться, чем отличаются корсары от авантюристов-удальцов, искателей удачи, которых итальянцы называли словом, заимствованным у татар — казаки. В семье Латино не раз вспоминали подобного удальца по имени Луки­но Тариго, прошедшего некогда на своей фусте через Керчен­ский пролив, Азовское море, реки Дон и Волгу в Каспийское море и грабившего все встречные корабли. И, хотя благонравием и бескорыстием этот пират не отличался, все же родите­ли Аврелии отзывались о нем с теплотой, поскольку в их судь­бе он сыграл совсем не плохую роль.

А еще девушка знала, что ее отцу в молодости пришлось по­бывать и корсаром, и наемным воином, чего он не скрывал, хотя старался не говорить об этом с дочерью.

Таким образом, Аврелия, как истинное дитя своего города и своей семьи, не относилась ко всем корсарам одинаково, а делила их на «честных» и «безбожных».

И сейчас, готовясь к празднику, она, вопреки предостере­жениям матери, даже хотела познакомиться с кем-нибудь из этих ловцов удачи — разумеется, с теми, кого можно было от­нести к разряду «честных». Люди, проводившие жизнь в путе­шествиях и приключениях, вообще были интересны девушке, выросшей под крылом родителей, ограждавших ее от всего беспокойного и опасного.

Любопытство Аврелии подогревалось еще и слухами о том, что на днях консул принял у себя капитанов, имевших корсар­ское свидетельство от ордена иоаннитов. Впрочем, как гово­рили соседи по кварталу, вряд ли представители родосских ры­царей захотят посетить городской праздник; скорей всего, они уже отплыли из Кафы в свою корсарскую гавань, которая, по слухам, располагалась где-то близ Горзувиума.

Весенний день святого Георгия выдался, на радость горожа­нам, солнечным и ясным, но при этом не знойным. С утра тол­пы кафинцев спешили в храмы на торжественные богослуже­ния, а затем — к Кайгадорским воротам, откуда начиналась праздничная церемония, возглавляемая консулом. Аврелия и Ки­риена в сопровождении двоих слуг тоже отправились посмо­треть на важное шествие, хотя их больше интересовали увесе­ления и турниры, которые должны были начаться после полудня. За девушками тут же увязалась Раиса, одетая в ярко-оранжевое платье со смелым вырезом на груди и складчатым шлейфом, который девушке приходилось придерживать рукой, чуть от­крывая при этом ноги в остроносых башмачках.

Аврелии ради праздника тоже было позволено модно и да­же кокетливо одеться, и она заранее позаботилась о своем на­ряде. Шелковое платье малинового цвета поверх голубоватой камизы было перехвачено чуть выше талии широким темно­синим поясом с серебряной пряжкой и подчеркивало строй­ные линии девичьей фигуры. К пряжке мысом спускался от плеч воротник, расшитый серебряной нитью, такая же вышив­ка была и на пышных манжетах, которыми заканчивались уз­кие рукава. Свои светлые волосы, заплетенные в свободную косу, Аврелия не стала украшать чепцом или сеткой, а лишь надела на них серебристый обруч, из-под которого на виски и уши ниспадали легкие игривые локоны, подчеркивавшие де­вическую нежность лица. Ее декольте в форме трапеции, су­живающейся книзу, было не столь глубоким, как у Раисы, по­этому фамильный медальон на цепочке прятался под платьем, зато на виду сияло жемчужное ожерелье, которое изящным кольцом охватывало высокую шею девушки и сочеталось с жемчужными подвесками серег.

Кириена тоже оделась богато, но более строго: ведь она те­перь была невестой уехавшего в далекие земли купца-воина, и на празднике, в отличие от Аврелии, хотела лишь наблюдать за веселыми торжествами, но не привлекать внимания моло­дых горожан. Она сразу же заявила подруге, что не будет при­нимать участия в танцах, но Аврелия ей ответила, что это из­лишняя строгость, и даже самый ревнивый жених не имеет права осуждать девушку за веселье на главном городском празднике. Впрочем, Кириена грустила без Романа не по обя­занности, а по велению сердца, и это еще больше располагало Аврелию к ее лучшей подруге.

Пока длились шествия, конные скачки и торжества возле Дворца Коммуны, слуги неотступно следовали за девушками, но потом, когда на улицах появились виночерпии с бочками вина, стали заметно отставать. Вино и угощение на празднике оплачивалось из городской казны, и это не могло не привле­кать простых горожан. Скоро изрядно охмелевшие слуги Ав­релии и Кириены уже распевали песни в толпе, окружившей уличных фигляров. Девушки были только довольны тем, что избавились от надзора, и, хихикнув, побежали на площадь пе­ред фонтаном, где начинались танцы.

Здесь все уже было украшено гирляндами и цветными флаж­ками, на помосте расположились музыканты с трубами, флей­тами, лютнями, виолами и тамбуринами. По другую сторону от фонтана была отгорожена площадка для игрищ: горожане там соревновались в беге с перепрыгиванием через сложенные на земле палицы, в метании маленьких дротиков в круглые мише­ни, в драке на деревянных мечах. Это были шуточные состяза­ния простонародья, а настоящий турнир, в котором принима­ли участие солдаты и конные стражники из свиты консула, должен был начаться немного позднее и в другом месте.

Подруги появились на площади, когда уже заиграла музыка и начался первый или второй танец. К Аврелии сразу же подбе­жал Филипп — сын купца из квартала Айоц Берд, живший ря­дом с домом Таги. Этого юношу Аврелия знала с детства, а по­тому танцевала с ним, не опасаясь ни сплетен, ни подвохов. Она догадывалась, что нравится Филиппу, но сама не испытывала к нему никаких чувств, кроме шутливо-дружеских.

Кириена, как и обещала, остановилась в стороне, не при­нимая участия в танцах. Рядом с ней крутилась Раиса, высма­тривая, очевидно, Бальдасаре.