Марина и Донато

Глава первая

1385 год

Примавера заливалась звонким колокольчиком, когда Роман, ее младший братишка, смешно подпрыгивая, пытался дотянуться до игрушечной лошадки, кото­рую девочка нарочно поднимала высоко над головой. Примавере шел пятый год, а Роману не было еще и трех, и сестренке нравилось показывать ему свое старшинство. Впрочем, не только с младшим братом, но и с детьми, которые были стар­ше ее, она во всех играх привыкла командовать. Да и у взрос­лых Примавера умела добиться своего любыми способами, а если что было не по ней, начинала громко кричать, топать ногами и пару раз даже пыталась убежать из дому.

Эта девочка родилась на удивление крепкой, здоровой и рез­вой, несмотря нате страшные потрясения, которые пришлось пережить ее матери во время беременности.

Наблюдая за игрой своих детей, Марина с материнской гор­достью думала о том, что редко кому судьба дарит таких кра­сивых и смышленых детей, как Примавера и Роман.

А недавно молодая женщина почувствовала, что ждет третье­го ребенка. Она хорошо запомнила тот яркий солнечный день, когда, убедившись в своей беременности, сказала об этом му­жу. Обрадованный Донато тут же подхватил жену на руки и с возгласами ликования побежал вдоль морского берега, а Ма­рина хохотала совсем как девчонка, а не знатная дама, мать дво­их детей и хозяйка поместья Подере ди Романо. Потом, придя в себя после бурного порыва радости, супруги обратили внима­ние, что находятся вблизи тех мест, где, как следовало из про­читанной Донато древней рукописи, много столетий назад потерпел крушение римский корабль и спаслись только двое — епископ Климент и его овдовевшая в тот же день дочь Аврелия[1], а вместе с ними было спасено христианское сокровище, кото­рое они спрятали в таврийских горах. В Таврике Аврелия роди­ла сына Маритимуса, и он стал, согласно семейной легенде, ос­нователем римского рода Латино, к которому принадлежал и Донато. Пещера, где было спрятано сокровище, оказалась на­стоящим местом силы и, словно рука провидения, соединила судьбы столь разных людей, как римлянин Донато и славянка Марина, рожденная в Киеве, но с детства живущая в Кафе[2].

Морская бухта, близ которой в глубокой древности начина­лась история, словно предопределившая встречу Марины и Донато, навеяла супругам мысль назвать своего третьего ре­бенка, если это будет мальчик, Климентом, если девочка — Аврелией.

— Аврелия... — прошептала Марина, положив руку на живот.

Почему-то она была уверена, что родится девочка.

Молодая женщина сидела на скамейке под деревом в саду имения Подере ди Романо, располагавшегося к востоку от Сурожа[3], в живописной долине среди лесистых гор и причудли­вых скал. Это имение Донато купил, когда нашел древнее со­кровище, тайну которого доверил только Марине.

Дети резвились на садовой лужайке, окруженной деревья­ми, и солнечные блики, пробиваясь сквозь зеленую и местами пожелтевшую листву, скользили по их маленьким фигуркам и разрумянившимся личикам. Сентябрь был теплым, как тог­да, шесть лет назад, когда Марина впервые увидела Донато в аптечной лавке Эрмирио...

Ясный солнечный день и нежный детский смех располага­ли молодую женщину к умиротворенному созерцанию, и лишь одно темное пятнышко подспудно всплывало в ее памяти, омрачая тихую радость. Она не сразу поняла причину этой не­большой, но досадной тревоги, а когда разобралась, то сказа­ла сама себе: какие пустяки, не стоит даже думать о подобном!

И все же неприятное чувство осталось у нее после вчераш­него появления в доме странствующего монаха с угрюмым ли­цом и колючим взглядом.

Пользуясь невольным уважением слуг к духовному сану, он беспрепятственно взошел на порог и попросил растерявшуюся служанку Агафью показать комнату хозяев, потому что он-де желает их благословить. Славянка Агафья, хоть и была первой помощницей Марины, да к тому же довольно бойкой женщи­ной, внезапно смутилась и отступила перед странным пришель­цем. Неизвестно, куда бы он направился дальше, если бы Ма­рина в этот момент не вышла из своей комнаты, оказавшись с ним лицом к лицу. Он был одет в рясу монаха-доминиканца, и она, поприветствовав его, спросила на латинском наречии:

— Что вам нужно, падре?

— Я странствующий паломник и получил наказ благослов­лять все гостеприимные дома, какие встретятся мне на пути. Сейчас я хочу прочесть молитву за этот дом и его хозяев.

Монах говорил с благостной улыбкой, но его глаза при этом оставались колючими и смотрели так, что у Марины сразу по­явилось желание поскорее избавиться от незваного гостя. Вначале она хотела сказать ему, что исповедует христианство греческого обряда и не нуждается в благословении монаха-католика, но потом передумала. Донато не нравилось, когда кто-то подчеркивал, что у них с женой разная вера. В Кафе неред­ки были браки между латинянами и православными, но обычно жены после венчания принимали веру мужей. Однако в семье Донато и Марины этого не произошло, каждый остал­ся при своей вере. Только Марине пришлось смириться с тем, что их с Донато дети будут католиками. Так полагалось по законам генуэзской республики, во владения которой входи­ла Кафа.

Марина промолчала, а монах принялся шептать молитвы и креститься, при этом глаза его беспрестанно бегали по сто­ронам. Молодая женщина обратила внимание, что лицо у мо­наха жесткое и обветренное, словно он и вправду провел дол­гое время в дороге. Едва дождавшись, когда он закончит молитву, она велела Агафье выдать страннику десять аспров[4] и накормить. Монах взял деньги и тут же спросил:

— А где хозяин этого дома? Я хотел бы благословить и его.

— Моего мужа сейчас нет в имении, он уехал в Кафу по де­лам службы, — сухо ответила Марина. — Угодно ли вам прой­ти в столовую и поесть?

— Нет, дочь моя, я пока не голоден. Но пусть служанка даст мне в дорогу хлеба и сыра.

Марина со вздохом облегчения рассталась с неприятным ей гостем, а он напоследок пробуравил ее цепким взглядом сво­их маленьких, но выразительных глаз.

Лишь после его ухода она подумала о том, что даже не спро­сила имени пришельца. Впрочем, это ее совершенно не инте­ресовало. А еще ей вдруг вспомнилось, что Донато рассказывал о булле папы Урбана VI, в которой предписывалось «Магистру ордена доминиканцев назначить специального инквизитора для Руси и Валахии, дабы “искоренять заблуждения”». Марине пришло в голову, что, возможно, этот пришлый монах-доминиканец — один из тех, кого прислали в дальние земли, что­бы переманивать православных в латинскую веру. Она также вспомнила, что отец Панкратий и отец Меркурий, кафинские священники греческого обряда, говорили, что латинянам уда­лось склонить на свою сторону литовского князя Ягайло и он принял католичество, объединив Литву с Польшей[5]. Ради это­го юную польскую королеву Ядвигу заставили стать невестой Ягайло, хотя всем было известно, что она любит своего преж­него жениха — молодого красавца Вильгельма Австрийского.

Марину не слишком занимали тонкости религиозных ин­тересов, и она вскоре перестала думать о странствующем мо­нахе, но неприятный осадок на душе все-таки остался.

Отогнав это темное облачко, она снова улыбнулась и шут­ливо погрозила пальцем Примавере, продолжавшей дразнить братишку, который уже насупился, готовясь удариться в плач.

И в этот момент Марина вдруг обнаружила, что не она одна наблюдает за игрой малышей: возле садовой ограцы стояла жен­щина и пристально смотрела на Примаверу и Романа. Темный плащ с накинутым на голову капюшоном и посох в руке делал ее похожей на паломницу, и Марина с невольной досадой по­думала: «Что за нашествие в наш дом? Вчера — монах, сегодня — эта странница». Но тут женщина откинула капюшон на плечи, и Марина, вглядевшись в ее лицо, воскликнула:

— Зоя!.. Неужели это ты?

Да, это была ее давняя кафинская подруга Зоя, дочь грека-судовладельца и сурожской славянки. Последний раз Марина видела Зою более четырех лет тому назад в Суроже, когда возвращалась с Донато из Мангупа в Кафу. Зоя же тогда не уви­дела свою подругу, потому что пребывала в подавленном со­стоянии и не замечала никого вокруг, а Марине в тот момент нельзя было обнаруживать себя, поскольку они с Донато хра­нили в тайне свою поездку. Впоследствии, вернувшись в Ка­фу, Марина узнала, чем была вызвана столь глубокая печаль обычно веселой девушки. Оказывается, Зоя давно любила кафинекого красавца Константина и даже, презрев строгости воспитания, отдалась ему, но он все равно женился не на ней, а на Евлалии, дочери генерального синдика[6] и богатой наслед­нице. Тогда Зоя решила отомстить ему и в день его венчания явилась к церкви в черном платье и бросила под ноги ново­брачным черные бумажные цветы. Она омрачила им свадьбу, но тем самым и себя опозорила, и родители отправили ее к тетке в Сурож. А для Марины в этой истории было обидным то, что Зоя скрывала от нее свои отношения с Константином, хо­тя завидный кафинский жених нравился и самой Марине, в чем она не раз признавалась подруге, которая даже давала ей советы. Но после встречи с Донато Константин перестал ин­тересовать Марину, а потому ревности к Зое, как и к Евлалии, она не испытывала.

Что сталось с Зоей после ее отъезда в Сурож, Марина тол­ком не знала, хотя слышала, что девушку вроде бы выдали за­муж за какого-то вдового купца.

И вот теперь Зоя стояла перед ней — усталая, подурневшая, в блеклой одежде. Ее голос, прежде звонкий, прозвучал глухо и уныло:

— Какие у тебя славные дети, Марина. И ты по-прежнему хороша.

Подруга не льстила: Марина и вправду была красива, как в юности, только красота ее, прежде похожая на полураскры­тый бутон, теперь обрела женственную прелесть пышной ро­зы. Глаза цвета морской волны были такими же лучистыми, как раньше, но во взгляде появилось мудрое спокойствие уве­ренной в себе женщины. Из-под красиво повязанного шел­кового платка выбивалось несколько золотисто-русых локо­нов, придавая легкую игривость ее нежному лицу с тонким румянцем.