Звева Модиньяни - Корсар и роза

Толпа, заполнившая просторный зал в бельэтаже старинного венецианского особняка, очень напоминала стаю шакалов. Чуя богатую поживу, посетители аукциона жадно накинулись на ковры, гобелены, мебель, серебро, хрусталь, фарфор и картины, когда-то принадлежавшие семье Рангони, а теперь идущие с молотка. Торги начались три дня назад и должны были закончиться в этот вечер. Семейная эпопея широко освещалась газетами и телевидением, поэтому на аукцион, словно мухи на мед, слетелись репортеры, жаждавшие написать ее эпилог: распродажу колоссального состояния, которое оставил после себя простой крестьянин из Романьи, вошедший в легенду под именем Корсар. Его торговый флот избороздил моря и океаны, перевозя зерно во все части света.

Сидя в кресле у широкого венецианского окна с видом на лагуну, пожилая синьора могла любоваться первой звездой и сияющим лунным серпом. Ласковое тепло весеннего вечера напомнило ей о мерцающих светлячках и горячем, опьяняющем аромате сена. Она как будто вновь ощутила незабываемый запах родной земли, услышала звонкие детские голоса и журчание фонтана во дворе, вновь увидела приземистый дом среди залитых солнцем полей и исхудалую суровую фигуру простого сельского священника. Теперь ее дни отмерялись такими вот печальными закатами, и лишь одно безумное, навязчивое желание еще поддерживало в ней силы: вернуть свою розу, маленькую брошку, выставленную на аукцион вместе с другими, куда более дорогими и изысканными украшениями.

Она почувствовала приближение приступа болезни Паркинсона, которой давно страдала. Пора принять лекарство. Она открыла сумку, вытащила из золотой коробочки таблетку, положила ее в рот и проглотила, запив водой из маленькой фляжки, с которой никогда не расставалась. Через несколько минут лекарство благотворно воздействует и дрожь прекратится. Но ощущение усталости и печаль останутся с ней: сила лекарств на них не распространялась. Болезнь заставляла ее чувствовать себя пленницей в железной клетке, сжимавшейся вокруг нее с каждым днем все теснее. Путешествие в Венецию из Романьи было утомительным, но она пошла бы и на куда большие жертвы, лишь бы вернуть назад свою розу. Она всегда так любила розы.

Будучи еще ребенком, она как-то раз высадила вокруг дома, в котором родилась и жила, саженцы самых разных видов роз. Защищенные от холода стенами усадьбы, цветы распустились уже в апреле. Тут были мускусные и чайные сорта, простой шиповник и белые дамасские розы, а также и алые, махровые, с дивно пахнущими бархатистыми лепестками. Однако недолго ей пришлось наслаждаться их красотой и ароматом. Через несколько дней ее чудесные розы были безжалостно срезаны и брошены гнить в навозной куче. Пьетро, ее отец, решил, что эта узкая полоска земли как раз подходит для выращивания ранних скороспелых помидор, которые можно выгодно продать на рынке.

У Пьетро было каменное сердце. Незлой от природы, он очерствел душой и ожесточился, надрываясь на тяжелой и не приносящей дохода работе. Она же, его младшая дочь, с детства росла непослушной и упрямой дикаркой, никто не видел ее слез и не слышал смеха, так хорошо она умела скрывать свои чувства. Говорила она мало и даже на исповеди у священника отделывалась несколькими скупыми словами.

— Недоделанная, — говорили о ней в семье.

Старшая сестра и братья смеялись над ней и не упускали случая ущипнуть побольнее или отвесить оплеуху.

— Ты даже время не можешь разглядеть на церковной колокольне, — потешались родные.

Это было правдой. Сколько она ни старалась, сколько ни щурила свои громадные глаза, превращая их в узкие щелочки, ей никак не удавалось рассмотреть числа на старинном циферблате. То же самое происходило и в школе: она не различала того, что писала учительница на доске. Видя, как мало она успевает в классе, родители забрали ее из школы, отправили работать в поле и сучить коноплю.

— Придурочная, — дразнили ее племянницы, дочери старшей сестры Эрминии, и дергали за косу, завидуя ее красоте.

Она и вправду была необыкновенно хороша с самого детства, но ей очень редко приходилось слышать по этому поводу комплименты от кого-либо из родных. Когда же такое случалось, ее мать возражала с крестьянским упрямством: «Краса что роса: солнце взойдет — роса пропадет».

Мать родила ее в сорок восемь лет, когда ее собственные волосы уже подернулись сединой, лицо избороздили морщины, а в иссохшей груди не осталось ни капли молока. Девочка умерла бы с голоду, если бы старшая, двадцатишестилетняя сестра Эрминия, у которой незадолго до этого родилась третья дочь, не выкормила ее своим молоком.

Ее детские роды скрашивала только любовь к розам. Она все еще вспоминала те, что сумела тогда спасти, вытащить из навозной кучи: обрезала стебли, бережно промыла цветы проточной водой, связала их в маленькие букетики тонкими ивовыми прутьями и подвесила к потолочной балке в комнате над сеновалом, где спала вместе с тремя племянницами, дочерьми Эрминии. В этом сухом и хорошо проветриваемом помещении розы высохли, сохранив свой нежный аромат.

Вот и сегодня она тоже попытается спасти розу, самую дорогую, самую важную в ее жизни.

И вот настал ее черед. Аукционист продемонстрировал вещь публике, объявив, что речь идет о маленьком шедевре ювелирного искусства 20-х годов.

— Брошь работы Тиффани[1]. Белая роза Дамаска. Выполнена из речного жемчуга, стебель и листья выложены чистейшими изумрудами в платиновой оправе. Великолепный образец стиля арт нуво[2]. Стартовая цена — сорок миллионов.

Оценочная стоимость, указанная в каталоге аукциона, равнялась восьмидесяти миллионам лир. Публика возбужденно загудела.

Старой даме в эту минуту показалось, что ее сердце перестало биться. Волнение, испытанное ею при виде заветного талисмана, с которым она не расставалась на протяжении всей своей жизни, приписывая ему магические свойства, куда более важные в ее глазах, чем сухая рыночная оценка, оказалось слишком сильным.

Эту булавку подарил Спартак, ее Корсар, когда ей не было еще и двадцати, а сам он был всего лишь простым крестьянином, мечтающим о богатстве и славе.

— Тебе ведь так нравятся розы. А эта никогда не завянет, — сказал он, прикалывая брошь к отвороту ее блузки.

— Никогда не видела ничего красивее, — прошептала она с восхищением. — Где ты ее взял?

Спартак не ответил, а просто крепко обнял ее, и она спрятала лицо у него на груди.

— Я всегда буду ее беречь, — пообещала она.

Долгое время она была уверена, что Спартак купил булавку с розой на ярмарке в Луго, и лишь много лет спустя поняла, что речь идет об очень дорогом украшении, какого на сельском базаре не купишь. Ей так и не довелось узнать, откуда Спартак взял эту брошь.

Тем временем в роскошном зале венецианского особняка торг шел полным ходом. Цену все время набавляли. Последнее предложение достигло шестидесяти миллионов. Старая дама время от времени оглядывалась, близоруко щуря глаза за толстыми стеклами очков, в безнадежной попытке разглядеть того, кто с таким ожесточением оспаривал у нее право на владение ее розой.

— Шестьдесят миллионов — раз, шестьдесят миллионов — два… Кто больше? Кто даст больше за шедевр работы Тиффани? Повторяю: коммерческая цена равна восьмидесяти миллионам! Перед нами маленькое чудо эпохи арт нуво! Кто-нибудь желает взглянуть на него поближе? — Аукционист буквально расшибался в лепешку, отчеканивая хорошо поставленным голосом с зазывными интонациями каждое новое предложение.

— Итак, шестьдесят миллионов, дамы и господа. Шестьдесят четыре… шестьдесят шесть…

Пожилая синьора довела предложенную цену до шестидесяти восьми миллионов. Потом достала из коробочки с лекарствами успокоительное и проглотила его без воды. Она чувствовала, что напряжение слишком велико и что силы ее на исходе. Борьба за возвращение дамасской розы оказалась изматывающим испытанием, которого ее нервы могли и не выдержать. Но заветный талисман должен был принадлежать ей и только ей одной.

— Семьдесят миллионов! — вдохновенно провозгласил аукционист. Беспрерывное повышение ставок разожгло в нем настоящий азарт.

Старая дама подняла дрожащую руку и сделала новое предложение как раз в тот момент, когда распорядитель торгов в третий раз стукнул по столу деревянным молоточком, возвещая, что вещь продана.

— Даю семьдесят два! — Она сделала эту последнюю попытку в полном отчаянии, вся дрожа, готовая вот-вот разрыдаться.

— Мне очень жаль, синьора. Брошь продана, — на ходу ответил аукционист, готовясь выставить на продажу новый лот.

— Боже мой! — прошептала синьора, поднося к губам дрожащую руку, не в силах поверить, что у нее отняли белую розу Дамаска.

Она с трудом поднялась на ноги и огляделась по сторонам, ища помощи.

К ней подошла молодая ассистентка.

— Могу я быть вам полезной, синьора? — спросила она вполголоса.

— Проводите меня в кабинет дирекции, — с трудом произнесла старая дама, безуспешно борясь с охватившей тело мучительной дрожью.

В малой гостиной, переоборудованной в рабочий кабинет, стояли письменные столы с компьютерами. За столами сидели несколько служащих. Один из них следил по монитору за происходящим в зале аукциона.

— Что угодно синьоре? — равнодушно-вежливым тоном осведомился один из клерков.

— Вы должны мне сказать, кто купил мою розу, — потребовала старая дама, тяжело опираясь рукой о край стола.

Служащий недоуменно уставился на нее.

— Я имею в виду брошь работы Тиффани, — объяснила она, собравшись с силами. — Я хотела ее вернуть, но у меня увели ее из-под носа в какую-то долю секунды.