Архиепископ подал им руки и, держа за самые кончики пальцев, проводил по ступеням на возвышение, где в капелле Святой Троицы они преклонили колени перед золоченой ракой с мощами святого. Анна осмелилась протянуть руку сквозь кованые прутья ограждения и коснуться одного из камней надгробия. Этот жест неожиданно возмутил короля. Он резко вскочил.

– Как смеешь ты, грешная, не исповедовавшись и не получив отпущения, касаться святыни всей Англии!

Он повернулся к архиепископу-кардиналу.

– Вверяю вам ее, святой отец, ибо если не вы, то никто не сможет избавить от греха это скверное, глубоко порочное создание.

Прелат, впрочем, повел себя сдержанно. Негромкой речью он успокоил короля, оставив его в молитвенной сосредоточенности, Анну же проводил в свою резиденцию, где уже находились лица, сопровождающие царственных особ, а камергер отдавал распоряжения слугам. Принцессе позволили вымыться, переодеться и перекусить с дороги, и лишь ближе к вечеру Томас Буршье пригласил девушку в небольшую, украшенную фресками готическую часовню. Усадив ее на маленький табурет перед своим креслом, он произнес:

– Во имя Отца, Сына и Святого Духа…

Голос его был тихим и мелодичным. Анна смиренно сложила руки, прочитала положенную молитву, заявив согласно ритуальной формуле, что обязуется больше не грешить. Все это она сделала почти машинально. Анна не опустила глаз, а продолжала смотреть прямо в лицо его преосвященства, размышляя о том, зачем Генриху VI понадобилось заставлять ее каяться именно этому человеку, который сохранил должность и пользовался неизменной популярностью и при Ланкастерах, и при Йорках. Более того, именно благодаря хлопотам Эдуарда IV он получил кардинальскую мантию, а когда Уорвик вернул трон Генриху Ланкастеру, Буршье не пожелал прибыть с поздравлениями в Лондон.

За окном хлынул дождь, барабаня в свинцовые переплеты стекол.

– Я слушаю вас, дитя мое, – поторопил принцессу кардинал, видя, что молчание затягивается.

И Анна заговорила. Она словно и не исповедовалась, а лишь сухо излагала суть того, о чем недавно поведала сестре. Это было почти смешно – она кается в грехе, не ощущая ни капли раскаяния. Архиепископ, прикрыв глаза, слушал ее, медлительно кивая, а когда принцесса умолкла, он мягко улыбнулся ей.

– Аmor facit quod ipsae res quae anantus[49]. Ведь вы этого хотите, дитя мое?

Анна недоуменно взглянула на него, а он сказал:

– Зачем вы исповедуетесь в том, в чем не желаете каяться?

– Но ведь это же грех?

– Я отпускаю вам его, потому что вы несчастны и душа ваша измучена. Но вспомните слова Спасителя: более радости на небесах будет об одном раскаявшемся грешнике, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии. Вы же, дитя, на мой взгляд, больны – больны страстью. Хотя страсть сама по себе не так и плоха, если смирять ее волей. Тогда это ведет к совершенствованию. Вы же пришли сюда по принуждению, вы дорожите тем, что считаете грехом, вы даете волю своей страсти, упиваетесь ею, и все, что я вижу сейчас перед собой, не более чем ваша vis appetitiva[50], полная тоски и томления. Увы, со времен того плода, что Змий предложил Еве, человек порочен, и подчас его сердцем овладевает такой соблазн, что он забывает о страхе Господнем.

– Ваше высокопреосвященство, но ведь если бы не было умысла Божьего, мы никогда не встретились бы с этим человеком!

– Помыслы Господа неисповедимы. Как можем судить об этом мы – черви, пресмыкающиеся во прахе?!

Анна отвела взгляд, а архиепископ вдруг наклонился и ласково провел по ее щеке мягкой пухлой ладонью.

– Я отпущу вам ваши грехи, но, дитя мое, есть в вас нечто смущающее меня. Это нечто я назову гордыней, ибо лишь гордыня не позволяет вам опомниться и покаяться, как должно истинной христианке. Когда-нибудь настанет время, и вы поймете, что навлекли на себя своим упорствованием в заблуждении… Что ж, может, это и к лучшему: если бы люди не грешили и в муках не искупали свою вину, небо лишилось бы притока святых, ибо нет бремени тяжелее и мучительнее, чем бремя раскаяния.

Он увидел, что лицо принцессы изменилось. Никто еще так не говорил с ней. Она могла принять любые упреки, черпая силы в своей любви, но мысль о расплате за упоительное счастье Анна всегда гнала прочь.

– Преподобный отец, если мне суждено оказаться в аду, но вместе с любимым – ад покажется мне слаще рая!

Архиепископ отпрянул от нее и осенил себя широким крестом.

– Это говорят демоны, ваше высочество. Подумайте о том, что вы можете погубить и обречь на вечные муки того, кого любите.

– Но, ваше преосвященство, вы же сами сказали, что волю Провидения нам не дано знать. Кто ведает, ради чего небесам было угодно свести нас, и возможно, однажды свершится чудо…

Но епископ остановил ее, взмахнув перед лицом принцессы своим широким красным рукавом.

– Чуда не будет, – сухо сказал он. – Перед Богом и людьми вы законная супруга Эдуарда Ланкастера. Библия же говорит: всякий муж должен любить одну жену, и всякая жена должна почитать мужа и слушаться его воли. Вы же этого не приемлете, и в этом все тот же грех – гордыня, худший из всех, в которых может погрязнуть человек. Именно гордыня мешает вам пасть ниц, покаяться и вновь обрести себя. Если бы не король Генрих, то вы, леди Анна, вряд ли явились бы ко мне. Поверьте, грешники в чистилище так же упорно цепляются за свою гордыню, она прирастает к ним, словно вторая кожа, и они не в силах прервать свои мучения. Таких даже Христос не может спасти.

После этих слов Анна разрыдалась. Епископ произнес:

– Слезы раскаяния – милосердный дар Святого Духа. Блажен, кто омыл слезами грехи свои в этом мире.

Вслед за этим он назначил принцессе покаяние: десять ночей бодрствования и молитв в соборе, пост на хлебе и воде, он взял с нее обет все это время не вступать в общение ни с кем из мирян.

Первая ночь без сна была для Анны самой тяжелой. Она стояла босиком на ледяном полу в сумраке огромного гулкого нефа. На ней была темно-серая ряса, подпоясанная веревкой, под которой на тело была надета грубая власяница. Ее волосы были распущены, их покрывала светлая монашеская накидка. После того как церковь опустела и сторож, вооруженный гасильником на длинной рукояти, потушил свечи в высоких светильниках, она осталась почти в полном мраке. Сжимая в руках свечу, Анна трижды обошла храм с молитвой, а затем опустилась в боковом приделе перед изображением святой Анны, своей покровительницы, и стала горячо молиться. Ее не пугала пустота огромного собора, ибо она верила, что место это свято, ведь еще в шестом веке, когда Кентербери был столицей королевства Кент, здесь уже высился первый христианский храм, и нынешний собор был воздвигнут на его руинах.

И в дальнейшем каждую ночь она так же приходила сюда после окончания службы, когда собор пустел и оставалась гореть только одна свеча в крохотной плошке у алтаря. Анна опускалась на колени среди леса устремленных ввысь колон и молилась. Ближе к полуночи приходили монахи для свершения полуночной службы и, ступая попарно, с тихим пением направлялись к алтарю, держа в руках свечи. Анна наблюдала, когда они, словно призраки, появлялись в высокой арке входа. И пока они оставались в соборе, она не могла сосредоточиться на молитве, разглядывая их сонные лица, следила за ходом службы. Лишь когда они удалялись, на нее вновь нисходили умиротворение и покой, и она отдавалась молитве с таким упоением, какого давно не испытывала.

На рассвете она возвращалась в отведенную ей келью в монастыре при храме, ложилась, и всякий раз, несмотря на все ее усилия, Анне снилось одно и то же. Сон возвращал ей лицо Филипа, его тело, их упоительную близость… Она просыпалась вся в поту. Где-то в глубине ее души, вопреки увещаниям кардинала Буршье, жила уверенность, что они с Филипом предназначены друг для друга и в конце концов придет час, когда они соединятся.

Постепенно она впала в какое-то оцепенение. Ночные бдения, пост, мечты, тихие вечера в монастырской келье, где она вышивала напрестольное покрывало – все это успокаивало ее деятельную и живую душу и одновременно словно усыпляло. Короля она почти не видела, не знала, что он также почти все время проводит в молитвах, а монахи соседнего аббатства Святого Августина лечат его от болей в пояснице.

На шестую ночь бдения Анне сообщили, что Генрих тоже готовится провести ночь в молитвах над гробницей Святого Томаса Бекета. Анна не очень обрадовалась перспективе молиться с впадающим в религиозный экстаз свекром. Потому при встрече с королем ограничилась легким реверансом.

Генрих, словно не замечая невестку, с покаянным видом, во власянице, проследовал в капеллу Святой Троицы сбоку от высокого алтаря. В опустевшем центральном нефе было тихо, слышались отражаемые сводами звуки шагов удаляющегося сторожа. Перед Анной горела толстая свеча, и в ее красноватом свете девушка открыла Часослов и приготовилась к молитве. Однако вскоре она заметила, что не может сосредоточиться, а думает о короле и все время прислушивается. В соборе было так тихо, что тишина показалась Анне ватной. Она оглянулась по сторонам и наконец поняла, что ее тревожит. Из капеллы Святой Троицы, где находился король, не доносилось ни звука, а ведь Генрих редко молился без истерических выкриков и всхлипываний. Анна попробовала вновь погрузиться в молитву и не придавать значения тишине. Однако все равно машинально повторяла слова, и даже пламя одинокой свечи, которое обычно словно отделяло ее от всего земного, не оказывало на нее больше магнетического действия. Она поднялась с колен и сделала несколько шагов в глубь собора. Ее босые ноги бесшумно ступали по плитам, и тем не менее Анне казалось, что от ее движения вокруг все заколыхалось.

Впервые темный собор пугал ее. В боковых приделах, на хорах, вокруг алтаря царил сумрак, и принцесса не решалась выйти за пределы светлого круга, очерченного ее свечой. На нее дохнуло жутью. Анна еще раз вслушалась. Вздохи, бормотание, хотя бы шелест одежды Генриха она должна была услышать. Но король исчез, словно растворился в сгущавшейся тьме громады собора.