— Нет. — Ответ был окончательным.

Шурша шелковым платьем, Энн поднялась и сердито взглянула ему в лицо.

— В город придет смерть, — тихо сказала она с убежденностью обреченного. — Мужчины, женщины, дети и еще неродившиеся младенцы будут проклинать тот день, когда жадность взяла верх над человечностью. Пусть это будет на твоей совести, Мэтью Брайт, хотя я не верю, что она у тебя есть!

Она быстро вышла из комнаты, и впервые за годы супружества в эту ночь Мэтью нашел дверь спальни запертой от него.

Глава вторая

Примерно в тот же час, когда Энн надевала бриллиантовое ожерелье, Изабель также сидела перед зеркалом и любовалась собой. В тридцать лет она была в расцвете своей красоты. Совершенство ее фигуры осталось неизменным, глаза и волосы не потускнели, но главным ее богатством была ее кожа. Она источала здоровье и чистоту и светилась таким ровным шелковистым светом, что каждый мужчина непременно хотел дотронуться до нее, гладить ее руками или ласкать губами. Сегодня Изабель была бесподобна; она завела нового любовника, и с ее лица не сходило особое выражение, которое бывает у женщины, когда она знает, что ею восхищаются.

Шум в коридоре за дверью заставил ее нахмуриться. Фредди! Большая жирная муха в ее восхитительной бочке меда.

У него все чаще случались приступы. По ночам из его спальни были слышны крики, и теперь в смежной комнате спал его слуга. Кошмары были всегда одинаковыми: он представлял себе, что вода смыкается у него над головой, и пытался выбраться на поверхность воображаемого водоема. Эти приступы не только причиняли всем беспокойство, но они привели к тому, что Фредди часто оставался дома. Сегодня они обедали одни, и Изабель надеялась, что он будет вести себя нормально.

Закончив туалет и надев витую нить жемчуга на шею, Изабель на секунду заглянула в детскую, чтобы пожелать доброй ночи детям. Самый младший, четырехлетний Эдвард, уже спал; пухлая щечка и вьющиеся каштановые волосы покоились на подушке, карие глаза были закрыты. Джулия, восьми лет от роду, обещавшая стать красавицей, как мать, лежала в кровати и ждала появления матери. Изабель поцеловала дочь и быстро ушла, оставив девочку расстроенной и грустной. Чарльз, виконт Суонли, стоял в своей комнате у окна, наблюдая за заходом солнца. Занятия в школе возобновлялись на следующей неделе, и он пользовался последними деньками свободы. Как и сестра, он получил символический поцелуй холодных материнских губ.

Обед проходил ужасно. Боязнь воды у Фредди простиралась почти на все жидкое. Он мог испуганно посмотреть на тарелку супа и резко оттолкнуть ее, поэтому приходилось быть очень осторожными с кувшинами воды или молока, соусницами и бутылками с вином. Вино он пил, но иногда его истерики усиливались, когда он видел красное или белое вино в бокале и начинал что-то невнятно бормотать. К сожалению, мыть его в ванне было невозможно, поэтому от него уже начал исходить неприятный запах.

Сегодня он был, по крайней мере, в более ясном сознании, чем обычно. Он ел обед даже с явным удовольствием и в полном молчании. Изабель мысленно унеслась в волшебный мир, где не было ни Фредди, ни детей, а только множество красивых молодых людей.

— Видела своего ублюдка сегодня?

Мысли Изабель были очень далеко, и она вздрогнула от звука его голоса.

— Что ты сказал?

— Твой ублюдок сын — как себя чувствует милый ребенок?

— Все наши дети здоровы, Фредди.

— Наши дети! Наши дети! — процедил сквозь зубы Фредди, поднося к губам бокал с вином. — Эдвард — не мой сын. Его каштановые волосы и карие глаза неопровержимое доказательство этому. Он сын достопочтенного, хотя и не слишком порядочного, Джорджа.

— Ничего подобного! Как ты смеешь ставить под сомнение мою честь!

Фредди запрокинул голову и захохотал.

— Ставить под сомнение твою честь! Ты считаешь, моя дорогая Изабель, что она безупречна. Сколько лет Эдварду? Четыре года, я думаю. А я точно знаю, что не был в твоей постели с тех пор, как родилась Джулия.

Изабель удивленно посмотрела на него. Она предпочла бы его обычный приступ безумия этому открытому проявлению враждебности.

— Да, это так, но твое заявление не делает тебе чести. Я и сама могла бы обвинить тебя кое в чем.

— Например?

— По крайней мере, если бы Эдвард был сыном Джорджа, то он бы не стал бояться воды, — резко ответила Изабель.

Фредди застонал и судорожно сжал бокал в руке.

— Не смей говорить об этом. Я не хочу, чтобы ты об этом говорила.

— Я буду говорить то, что хочу. Посмотри на себя, ты же настоящая развалина! Это сделал твой дорогой братец — это все организовал Мэтью из мести, потому что ты…

Фредди вскочил и с такой силой схватил Изабель за руку, что на ее нежной коже остались следы. Почти вплотную приблизив к ней свое лицо, он угрожающе прошептал:

— Опасные слова, миледи, очень опасные!

Изабель вырвалась и бросилась к двери. Она уже распахнула ее, когда Фредди закричал ей вслед:

— Я заткну твой рот, миледи. Да, и все остальное тоже. Эдвард — твой ублюдок, и я позабочусь, чтобы у тебя больше не было таких.

Фредди повернулся к столу, чтобы налить себе еще вина, а Изабель поспешно поднялась к себе в комнату. Она не заметила испуганного лица своего старшего сына, который прятался за портьерой в коридоре, стараясь не думать о том, что он только что услышал.

Наконец Изабель заснула, но в страхе пробудилась от странных звуков и ощущений. Ей было жарко, не хватало воздуха; в комнате раздавались громкие потрескивающие звуки. Сев на постели, она с ужасом увидела яркое пламя, пляшущее вокруг нее: полог кровати был охвачен огнем! С криком она бросилась к двери, но пламя образовало преграду на ее пути к свободе. Задыхаясь от дыма, Изабель повернула к окну. Ворвавшийся в комнату холодный воздух только раздул огонь, а земля была слишком далеко, чтобы прыгать. Набрав побольше воздуха в легкие, Изабель закричала. Огонь подбирался все ближе. На ней загорелась ночная сорочка, и когда боль обожгла тело, она сбросила ее и забилась в угол. Как завороженная смотрела она на огненную стихию и наконец решила, что лучше рискнет прыгнуть, чем сгореть заживо. Но когда она вновь добралась до окна, дым не дал ей дышать, и ее обнаженное обессилевшее тело упало в огонь.


Первое, что она почувствовала, была боль: резкая, всепоглощающая боль. Долгое время это было единственное, что она ощущала: она не могла ни видеть, ни слышать; все ее ощущения поглотила боль, которая терзала ее тело в те минуты, когда она выходила из забытья.

Постепенно боль стала стихать, ее сознание достаточно прояснилось, чтобы она могла понять, что ее тело полностью забинтовано. Она поняла, что голова у нее тоже забинтована, поэтому она не может ни видеть, ни слышать. Но только в этом ли причина? Или после пожара она стала слепой и глухой? Изабель в своем коконе уже поправилась настолько, что стала переживать за свое будущее.

Наконец настал день, когда с ее головы сняли бинты, и она с учащенно бьющимся сердцем открыла глаза. Ослепленная яркостью света, она сразу же закрыла их опять. Но она могла видеть, могла слышать, ее органы не пострадали. На лицо ей надели белую маску с прорезями для глаз и рта для того, как она думала, чтобы защитить ее от инфекции.

Вскоре Изабель уже могла говорить и узнавать людей. Ее родители приходили навестить ее вместе с ее незамужней сестрой Элизабет. Мать Фредди и его сестра Мэри тоже навещали ее. Даже Николас приезжал из Лондона. Детям разрешили только взглянуть на нее в полумраке комнаты, чтобы они не испугались бинтов. Только Фредди не приходил, и никто о нем даже не вспоминал.

Наконец Изабель спросила о Фредди. Сначала ей сказали, что он не покидает своей комнаты, но потом она узнала правду: он не покидает своей комнаты, но эта комната находится в изолированном западном крыле дома, где его сторожат день и ночь. Ни у кого не вызывало сомнения, что это он поджег спальню Изабель, и теперь, когда безумие полностью одолело его, он вынужден будет оставаться взаперти.

Пленница повязок и бинтов, Изабель с нетерпением ждала, когда ей разрешат пользоваться своими руками и ногами. Сначала ей позволили увидеть руки.

Потом она поняла, что врачи хотели постепенно подготовить ее к виду рук, чтобы она была готова к самому худшему. Но в тот момент она с ужасом безмолвно смотрела на изуродованные огнем, покрытые красными рубцами руки, которые когда-то были такими нежными и изящными.

Ей надели на руки тонкие перчатки и Изабель осторожно дотронулась до маски, закрывающей ее лицо. Что скрывается под ней?

Теперь, когда с нее постепенно начали снимать бинты, каждый день приносил ей новые открытия тех увечий, которые она получила. Сначала она не могла смотреть на себя; уродство того, что она видела, вызывало у нее отвращение. Врачи терпеливо объясняли ей, что со временем наступит улучшение, хотя на многое надеяться не стоит. Навсегда исчезла безупречная гладкость ее нежной кожи, сменившаяся отвратительными шрамами и красными пятнами. Одна сторона ее тела пострадала больше, и к ней уж больше не вернулась прежняя способность свободно пользоваться правой рукой и не исчезла хромота в правой ноге.

В один из дней Изабель села на постели и потребовала зеркало.

— Я бы не советовал вам, — сказал врач.

— Я хочу знать самое худшее. — Она приготовилась. Ей подали зеркало, и она секунду помедлила. Как странно выглядела она, подумала Изабель, в белой маске, с неровными пучками волос, торчащими во все стороны. Волосы уже начали отрастать, по-прежнему золотистые, но в них появились серебряные пряди. Она подала знак снять маску; сиделка стояла перед ней, держа зеркало дрожащими руками.