– То-то же, Раф. Если ты спросишь меня, как я отношусь к твоей честности, то я обескуражен тем, насколько ты силён. Не сейчас, конечно. Сейчас ты походишь на кусок дерьма не первой свежести, особенно с этими отметинами на лице, весь забинтованный и вонючий, но внутри ведь ты знаешь, что без тебя Мира не выживет здесь, ей никто не поможет. И раз ты её любишь так, что готов сердце выдрать из груди, то докажи и ей, и себе, что это сделает вас только ближе и сильнее. Она слаба, и ей сложно понять, видя тебя и не разграничивая события прошлого года и ночи, в которой был ты. Они стали для неё единым кошмаром, но у тебя есть оправдание. Ты был не собой, и я тоже виноват в том, что поверил сказанному Оливером и другими о том, какой ты ублюдок на самом деле. Я признаюсь, что мне тоже было больно, потому что я друга потерял. Единственного человека, с которым мне было легко, и который понимал меня. Но оказалось, что я его не терял, а кинул, как последний урод, а всё это случилось из-за лжи и недоверия друг к другу. Я не призываю тебя верить всем, но мне можешь. Я клянусь, что этот случай меня научил многому, и… дай мне помочь, Раф. Я тоже хочу доказать, что раскаиваюсь в своих словах и в отношении к тебе, потому что и я виноват во многом. И мы справимся. Я знаю, как это сложно и страшно, но только мы сможем защитить здесь тех, кого любим. Ты мне нужен и Мире тоже. Хотя она сейчас и не осознаёт всего происходящего, и причина этому та же – незнание всего того, на что ты пошёл ради неё, чтобы искупить свою вину, – он присаживается напротив меня на корточки.

С одной стороны, я проникаюсь его речью, а с другой, осознаю, что слова мне не помогут. Вряд ли хоть что-то сможет вылечить ту рану, которую я сам себе нанёс внутри. Я не только раскаиваюсь, но и ужасаюсь тому, насколько бесчеловечными и нелюбящими своих детей нужно быть, чтобы закрыть их в этом месте, считающимся элитным, и получить на выходе больных, жестоких чудовищ, а порой даже и не живых. И ведь никого это не волнует. Важным остаётся лишь то, как они будут цениться в глазах своих друзей, и как высоко поднимется их статус, если они прошли путь от самого начала и до конца. Это всё начинается сверху, я вижу лишь то, что эти люди творят с главами крупных братств и сестринства. А какая участь у ниже стоящих студентов, о которой они, зашуганные и запуганные окружающим миром, даже бояться говорить, уму непостижимо. Наверное, я ужасный человек, потому что меня они тоже не волнуют. Сейчас на первом месте то, что происходит со мной и Мирой, наши отношения, наше прошлое, наша боль и мои жалкие попытки исправить хотя бы что-то, но и это всё исчезает куда-то в пустоту. Как можно исправить того, кем я стал? Никак. Это не прощается и не стирается из памяти, я боялся всегда стать кем-то вроде Скара, а вот сейчас очень похож именно на него, даже не на отца, а на дядю. Меня это убивает.

– Я насильник, Белч. Я практически убийца и преступник, и ты предлагаешь мне добить её? Я не могу так. Я столько всего натворил, что не знаю сейчас, как поступить, куда обратиться, к кому идти и как, вообще, двигаться дальше. Я хочу к ней… хотя бы видеть, как она спит, знать, что в порядке, а большего мне не надо. Но и этого я уже не могу сделать, она с ума сойдёт от этого, а эмоции… для неё они сейчас смертельны, – тихо произношу я.

– Вот поэтому тебе надо уехать хотя бы на пару дней, и я предлагаю тебе именно это. Подумать обо всём. Это уже случилось, Раф. Ты не можешь изменить прошлое, а вот будущее зависит только от тебя и тех решений, на которые ты готов. На это тоже нужна сила, а здесь её нет. Вы оба сейчас истощены. Так что поехали, сменим обстановку, и, может быть, ты проветришь свои мозги, – Белч натягивает улыбку, а я ещё больше мрачнею.

– Я нищий, ты забыл об этом. Я никуда не могу поехать, да и не хочу. Пока она здесь, я должен быть хотя бы в том же месте, что и она. Я…

– О, ты меня достал. Горнолыжный курорт входит в бесплатные развлечения нашего университета. У них контракт с администрацией, и для нас всегда оставляют несколько номеров, если мы захотим провести там время. Ты не будешь тратить свои деньги, потому что они уже потрачены Эрнестом за год обучения. И ты ничем Мире не поможешь, если сдохнешь от голода или отравишься сигаретами. Тем более с ней Сиен, и она обещала, что от неё ни на шаг не отойдёт. Да и она понимает, что оставлять Миру одну в таком состоянии нельзя. Ей ничто не угрожает, а чтобы это продолжалось и дальше, ты должен разработать план и обдумать всё. Только вот сейчас не надо говорить, как ты винишь себя и что ничего хорошего не заслужил, то я тебе врежу, если упомянешь об этом. Да, виноват. Да, совершил очень плохой поступок. Да, ты изнасиловал и избил её. Но! У тебя есть «но», Раф, а у Всадников и Беаты его не было. Они хотели этого, а тобой управляли. И будут управлять дальше, пока ты не возьмёшь себя в руки и не начнёшь думать о будущем, а не о прошлом. Оно уже там, за гранью, а настоящее и твои предстоящие поступки могут определить многое. И если честно, то тебе нужно время для себя, потому что, повторюсь, ты выглядишь ужасно. Так что поднимай задницу и приводи себя в порядок, затем осмотрим твои раны, перевяжем их и ночью, пока нас никто не видит, свалим отсюда. Давай, чувак, пора что-то делать, а не сидеть и страдать. Страдать можешь и дальше, только вот это не принесёт тебе облегчения. Пойми, как всё исправить и наберись мужества, чтобы сознаться во всём Мире, это то, что вам обоим необходимо. Честность. Доверие. А там и снова любовь. Вперёд, Раф, я пока за рюкзаком схожу, а ты, чтобы был готов к моему возвращению, иначе я тебя за уши вытащу отсюда. Ты провонял потом, блевотиной и ещё чем-то, отчего меня сейчас вырвет. Хотя бы обо мне подумай, я тоже не железный, – поднимаясь, Белч хлопает меня по плечу, а я кривлюсь оттого, что он задел порез.

Очень легко давать советы и говорить высокопарные слова, когда не ты виновник всего случившегося. Очень просто быть мудрым и знающим всё, наставлять и проповедовать, когда не ты преступник, и тебя не касаются последствия твоих поступков. Со стороны всегда всё выглядит проще, чем на самом деле. Сказать можно всё что угодно, а вот сделать нет, потому что именно ты сейчас понимаешь, как страшно двигаться, признаваться и мечтать. И я несильный, раз желаю найти самый простой способ избежать ухудшения ситуации – уйти. Но в то же время я осознаю, что Мира здесь одна не сможет. Я виноват в том, что Всадники находятся в этом месте. И если Карстен уже пытался тронуть её, то сделает это снова. Я думаю и об этом, после рассказа Миры, который вызывает жуткую и неконтролируемую ярость и жажду убивать. Ведь мне терять больше нечего, я, действительно, готов на всё. И, главное, теперь для меня даже не любовь к ней, а защита, ведь Эрнест поступит не так, как хотели бы я или она. Он знает, кто его дочь… нет, он думает, что знает, потому что Эмира Райз хранит в себе всю боль и настоящую, ранимую, разбитую и униженную хрупкую душу, которую я и люблю. Я бы всё отдал за новый шанс. Убил бы, если потребуется, только бы она двигалась дальше, оставив меня позади. И я, правда, обязан сейчас дышать, думать и искать варианты, как уберечь её от себя и от того, что я несу с собой. Но и это, мне кажется, тоже невыполнимым, потому что меня тянет туда… к ней, даже вот такого уставшего и сломленного. Я знаю, что она моё лекарство от боли, а я причина этой боли. Я знаю, что чем ближе она ко мне, тем мне лучше. Это невидимая связь, которую никто не ощущает. Она намного сильнее, чем любые доводы и обстоятельства. Как бы плохо и тошно мне ни было, рядом с ней я живу… а она умирает. И выбор в её пользу. Теперь так будет всегда. Жить ради неё. Дышать ради неё. Убивать ради неё. Моя панацея. Моё преступление. Моя.

Глава 25

Рафаэль

Мне безразлично, насколько роскошен и крут курорт, на который нас привёз водитель Белча. Да, как оказалось, практически у всех богатых и членов братства и сестринства есть возможность заказать для себя автомобиль с личным водителем. Есть две-три машины на каждое братство и сестринство, у кого-то они свои, заказанные родителями, а так они имеют право пользоваться услугами, предоставленными университетом. Но и это меня не трогает. Чувствую взгляды на своём расцарапанном лице, и украшенном несколькими синяками, а меня и это не волнует. В груди до сих пор всё болит, а я хочу, чтобы было ещё сильнее. Мне кажется, если бы я испытал больше физической боли, то она бы уняла душевную. И я не могу успокоиться, меня дёргает изнутри, на сердце пульсируют раны, и не хочу ничего, только исчезнуть, и это, на самом деле, трусость. Я не знаю, как себя чувствуют люди, переживающие то же самое, что и я, но моя совесть с каждой минутой всё изощрённее наказывает меня, и этого тоже мало. Мне надо что-то сделать с собой, хочется как-то изувечить себя, и контролировать подобные желания крайне сложно. Мне душно внутри. Душно, словно кислорода нет больше для меня, не завезли, и я пытаюсь глотать воздух, а он ничем не помогает.

Как и говорил Белч, инструктируя меня по пути сюда, на горнолыжный курорт, мне необходимо только показать карточку университета, администраторы и хостес сразу же улыбаются нам, предлагая различные услуги, и проводят нас в комнаты на пятом этаже. Уже давно за полночь, но людей очень много. Они сидят в баре, направляются в клуб или же просто слушают живую музыку в лобби. И мне плевать. Когда-то я так желал этого, а сейчас всё кажется ненужным, противным и даже примитивным. Не знаю, что отдали за радость и улыбки все эти люди, но я их вижу актёрами на сцене, и от этого моё настроение становится в ещё более мрачным, если такое, вообще, возможно. Белч предлагает спуститься вниз и посидеть, поужинать и просто отдохнуть. А мне бы завалиться на кровать и выть. Да, хочу выть, потому что не могу справиться с ноющей раной в груди. Не могу, и всё. Но, видя его настойчивый взгляд, приходится плестись за ним обратно вниз и сносить заинтересованные взгляды на моём лице.