Джейн Фэйзер - Королевские игры

Замок Фотерингей, 8 февраля 1587года

Они пришли вечером. Тюремщик и мучитель, пуританин Эмиас Полит, и милый преданный Шроузбури - он выглядел так, словно собирался объявить о собственной казни.

Шроузбури заговорил, обливаясь слезами. Получен подписанный королевой смертный приговор. Марии Стюарт предстояло умереть утром, в восемь часов, в большом зале. Времени оставалось совсем мало, ведь надо было успеть написать прощальные письма, разобрать оставшиеся вещи и в последний раз исповедаться. Однако, несмотря на непристойную поспешность, решение о казни вовсе не поразило неожиданностью.

И вот в назначенное время она стояла в большом зале. Утро выдалось отчаянно холодным; тьма еще владела миром. Свечи в рожках отбрасывали на стены тусклые отсветы. Вчерашние зловещие вестники скрывались в дальнем конце, за недавно сколоченным эшафотом. Остальные зрители - шериф со своей командой и компаньонки, за исключением тех двух, которым предстояло сопровождать ее в этом последнем путешествии, - замерли вдоль стен. Некоторые опустили глаза, чтобы не видеть, как она подходит к месту казни.

В пышных складках черной бархатной юбки пряталась собачка - маленький скай-терьер. Мария на мгновение остановилась и обвела зал внимательным взглядом. Посмотрела на тех, кто пришел поглазеть на ее казнь. Глаза задержались на лице одной из дам - той, которая выглядела моложе остальных. Госпожа подняла руку. Юная леди тут же подошла и присела в глубоком реверансе.

- Розамунда, будь добра, возьми собаку, - негромко попросила Мария. - Боюсь, если останется со мной, то слишком расстроится.

- Конечно, мадам.

Розамунда наклонилась, подняла лохматый комочек и ласково погладила, успокаивая. Вернулась на прежнее место, а королева Шотландии пошла дальше, к эшафоту.

Мария поднялась на пять ступенек. Рядом с плахой стоял стул - наверное, для того, чтобы положить снятую одежду, - а на полу лежала атласная подушка. Ах да, ведь придется преклонить колени. Топор мясника хранил следы крови, и Мария отвела глаза. Наверное, ничего приличнее второпях найти не удалось. Как правило, в королевских замках не держат наготове орудия казни. Интересно, они хотя бы наточили топор после убийства несчастного животного?

Времени на размышления не оставалось. Фрейлины и палачи подошли, чтобы раздеть осужденную. Мария сняла с шеи распятие и образок Агнца Божия, отдала спутницам и каждую благословила, не забыв перекрестить.

Палачи встали на колени, моля о прощении. Мария улыбнулась и спокойно проговорила:

- Прощаю, ибо сейчас вы положите конец моим мучениям.

Фрейлины накрыли лицо госпожи покрывалом с изображением тела Христова - она сама его вышивала.

Розамунда Уолсингем прижала к груди собачонку, чтобы та не смотрела на эшафот. Сама тоже отвернулась: не хотелось видеть, как палачи снимают с Марии Стюарт черное бархатное платье, две нижних юбки и корсет - все, кроме сорочки и небольшой юбки. И то и другое оказалось алого цвета, цвета крови, страдания и мученической смерти. Розамунда понимала, что в докладе сэру Фрэнсису нельзя упустить эту деталь. На казни присутствовали официальные свидетели, однако сэр Фрэнсис Уолсингем, как всегда, потребует самого точного, с описанием мельчайших подробностей, персонального отчета о событии.

Оставшись без одежды, Мария Стюарт слегка улыбнулась и что-то тихо сказала палачам; что именно, Розамунда не расслышала. Фрейлины помогли королеве опуститься на колени, а потом она обхватила плаху двумя руками и склонила голову.

Один из палачей наклонился и убрал ладони. Розамунда вздрогнула, поняв, что означает простое движение. Если бы руки остались на плахе, то разделили бы участь головы. Мария Стюарт сцепила пальцы за спиной и громким чистым голосом в последний раз обратилась к Господу.

Последовал первый удар топора. В ужасе Розамунда судорожно сжала собачонку, и та жалобно заскулила. Оказалось, палач промахнулся и попал по затылку жертвы. Губы Марии беззвучно шевельнулись. Топор упал снова.

Розамунда зажмурилась, чтобы не смотреть, как палач рассекает последние сухожилия. И вот наконец голова отделилась от тела. Вершитель казни поднял взор к небу и торжественно изрек:

- Боже, храни королеву.

По залу пронесся вздох ужаса: покрывало осталось в руке, а вместе с ним и парик с длинными каштановыми локонами. Собственные волосы Марии Стюарт оказались седыми и коротко остриженными. Голова упала на солому - голова с лицом старой изможденной женщины, в которой никто не смог бы узнать высокую элегантную красавицу с яркими пышными волосами.

Наконец мучительная процедура подошла к концу. Не переставая гладить и уговаривать испуганного скай-терьера, Розамунда направилась к выходу вместе со всеми. Теперь шерифу с подручными предстояло отнести тело наверх, где уже ждали врачи, чтобы начать сложный процесс бальзамирования.

Ноги отказывались повиноваться. С трудом поднявшись по лестнице, ошеломленная Розамунда присела на каменный подоконник и сквозь стекло посмотрела на унылый зимний пейзаж. Виновата ли в гибели Марии Стюарт она, Розамунда Уолсингем? Наверное, в какой-то мере виновата… но ведь выбора не было. Да она и не понимала, каким образом может быть искажено, извращено и пущено в ход ее участие в том тайном мире, которым правил зловещий кузен. А ведь следовало попытаться понять…

Всего лишь год назад Розамунда почти ничего не знала о королеве Шотландии, а сейчас горько скорбит о смерти госпожи и поливает слезами лохматую голову ее собачки.

Надо полагать, заточение в этом страшном замке скоро закончится. Ее величество королева Елизавета неохотно прощала обиды тем, к кому прежде проявляла благосклонность, но, может быть, всемогущий кузен сжалится и замолвит словечко? Розамунда служила ему верой и правдой. Добросовестно, старательно и честно выполняла все поручения и обязательства, а потому заслужила снисхождение.

И не только снисхождение. Там, на воле, ее ждали незаконченные дела, незавершенные планы. Ах, до чего же хотелось вернуться к жизни!

Скэдбери-Парк.

Чизелхерст, графство Кент

Май 1586 года

Мягкое весеннее солнышко заглянуло в яблоневый сад. Лимонные лучи бережно коснулись молодых светло-зеленых листьев и нежных румяных цветков. Сказочное, хрупкое бело-розовое облако своевольно плавало в небесной синеве. Поймать и запечатлеть неуловимый образ оказалось так трудно, что Розамунда Уолсингем раздраженно сменила позу (сидеть в развилке веток не слишком-то удобно), что-то сердито пробормотала себе под нос и нетерпеливо стерла с грифельной доски почти готовый рисунок. Мел, конечно, не лучшее средство для столь тонкой работы, но Томас постоянно твердил, что бумага - непозволительная роскошь. Брат не уставал повторять, что сделан не из денег, однако жалобы не мешали ему богато одеваться и иметь прекрасного дорогого мерина.

Розамунда поморщилась и постаралась по-новому взглянуть на цветущую яблоню.

Вообще- то, если говорить честно, Томас ни в чем, кроме бумаги, ей не отказывал, так что единственное, чего она не могла себе позволить, -это оплошностей и ошибок в рисовании. Как только удастся безупречно осуществить замысел мелом на доске, можно будет перенести его на бумагу, предварительно отыскав самое лучшее, самое тонкое гусиное перо. Правда, даже остро отточенное, это орудие далеко от совершенства, но если очень постараться, то можно передать и изящество линий, и зыбкие границы света и тени.

Розамунда машинально заправила за ухо непослушный каштановый локон, который постоянно выбивался и щекотал щеку, прислонилась спиной к стволу и критически посмотрела на очередной вариант. Что ж, в этот раз эскиз удался почти безупречно, а перо еще точнее передаст едва уловимый трепет цветка и причудливые очертания лепестков.

Внизу, под надежным укрытием из веток, раздались голоса. Склонив голову, Розамунда прислушалась. Кажется, Томас вернулся из путешествия. Брат не имел обыкновения заранее предупреждать, когда приедет, так что удивляться не стоило. Да и гостей привозил нередко. Сейчас второй голос казался незнакомым. Посетителей в Скэдбери бывало много: некоторых можно было с уверенностью назвать друзьями, другие с трудом поддавались точному определению. Эти люди старались держаться в тени, редко снисходили до взгляда или кивка и никогда не разговаривали. Приезжали и уезжали, когда заблагорассудится, и непременно уединялись с Томасом в кабинете. Розамунда давно научилась не обращать на них внимания, тем более что дорожила одиночеством.

Голоса приближались, и она внимательно посмотрела сквозь листву. Наблюдать сверху, из укрытия, за шагавшими по аллее мужчинами оказалось невероятно интересно. Вот они остановились, повернулись друг к другу и внезапно замолчали. Кажется, пришла пора заявить о своем присутствии.

Но Розамунда, словно завороженная, наблюдала, как двое взялись за руки и, прильнув друг к другу, принялись страстно целоваться. О, если бы можно было оказаться где угодно, только не здесь, на яблоне! Момент упущен, показываться поздно. Оставалось лишь молиться, чтобы Томас никогда не узнал, что сестра подглядывала. В обычной жизни брат вел себя с младшей сестрой по-дружески просто, беззаботно и обходительно, но, как правило, вниманием не баловал. Такое положение устраивало обоих. Однако сердить его не стоило - гневался Томас бурно, - а потому Розамунде вовсе не хотелось испытать на себе неизбежную в данном случае ярость.

Оставалось лишь затаиться и наблюдать. Не размыкая объятий, мужчины отошли с дорожки. Незнакомец прислонился спиной к дереву, а Томас прижался к нему. Вот они соскользнули по стволу и опустились на молодую изумрудную траву. Теперь их не было видно, зато слышно было отлично. О, жизнь в деревне дарила богатые возможности! Розамунда успела наслушаться самых разных разговоров, а потому представляла, что происходит внизу, хотя и не понимала технической стороны любви двух мужчин. Неожиданно брат застонал, словно от боли, и невольная свидетельница зажала рот рукой. Стоны сменились негромкими вскриками, а потом наступила тишина.