— У принца не тиф… — сказал доктор Дженнер.

— Слава Богу! — воскликнула я.

— …в настоящий момент, — продолжал доктор Дженнер. — Но, мэм, я не могу скрывать от вас, что есть такая возможность, что он разовьется. Нам следует быть готовыми к этому.

Мной овладел ужас. Тиф! Самая страшная болезнь! Сколько людей умерли от нее. Но не Альберт… нет! Этого не может быть.

Но Альберту стало еще хуже. Бесполезно было закрывать глаза на очевидные факты. Он постоянно находился в состоянии беспокойства. Он сказал, что будет спать в отдельной постели.

— Нет, нет, — закричала я. — Я не хочу спать. Я хочу быть с тобой все время.

Он улыбнулся. Я думаю, он знал, он давно уже знал! Я хотела расплакаться, но слез почему-то не было. Он увидел, как я расстроена, и попытался успокоить меня.

— С тобой все будет хорошо, малютка, — сказал он. — Ты любишь жизнь. Я никогда не любил ее… так, как ты. Мне только больно от мысли покинуть любимых.

Ему стало получше, и наши надежды ожили. Он сказал, что хотел бы послушать музыку. Я послала Алису в соседнюю комнату и попросила сыграть, оставив дверь открытой. Она играла, а он улыбался.

— Милая Алиса, — прошептал он. — А Викки знает… обо мне?

— Я не писала ей, что ты болен. В ее положении… она бы расстроилась.

Викки снова ждала ребенка. Я подумала, если Альберт не поправится, это ее убьет. И даже в этот момент я ощутила уколы ревности, потому что он так любил ее.

У него начались сильные боли, я умоляла врачей сделать что-нибудь. Они дали ему опиума, и он впал в дремоту. Я сидела у его постели, глядя в любимое лицо. Как он изменился с тех пор, как мы рядом стояли у алтаря!

Ночью он спал хорошо благодаря опиуму, и на следующий день ему вроде бы стало лучше. Он попросил Алису почитать ему. Она принесла «Сайлас Марнер» и села рядом с ним, но внимание его рассеивалось, и он сказал, что книга ему не нравится.

Он беспокойно метался, и я не знала, что делать. Пять ночей я почти не спала. Альберту давали опиум, единственное, что его успокаивало. Он говорил теперь почти все время по-немецки, и мне кажется, он иногда воображал себя ребенком.

Я чувствовала, что сердце у меня разрывается. Я обращалась к сэру Джеймсу, а не к доктору Дженнеру, потому что сэр Джеймс все время хотел успокоить меня, убеждая, что Альберт поправляется.

Но наконец доктор Дженнер сказал мне, что у Альберта желудочная лихорадка… кишечная лихорадка. Я поняла, что это значит, хотя он не произнес страшного слова «тиф».

Я сидела у постели. Альберт знал, что я рядом, потому что он то и дело шептал по-немецки «милая женушка».

Дженнер предложил вызвать еще врачей для консультации. Это были доктор Ватсон и сэр Генри Холланд. Я боялась, что так много докторов напугают Альберта и он поймет, как серьезно его положение.

— Если бы Штокмар был здесь… — тихо сказал Альберт.

Я тоже этому верила. В этом старике была какая-то волшебная сила, которой, быть может, мы сами наделили его, но какое это имело значение? Для нас она существовала.

Мне нужно было возложить на кого-то вину. Поэтому я винила Штокмара за то, что он нас покинул. Если бы он был здесь, Альберт бы давно поправился. Я сидела у постели. Он опять забеспокоился о Викки.

— Она знает?

— Я написала ей, что ты болен.

— Ты должна была написать, что я умираю.

— Нет, — сказала я с яростной убежденностью, — нет. Вечером он попросил меня прийти к нему после ужина. Ужин! Какой мог быть ужин! Я пошла к нему. У двери меня остановил врач.

— Не задерживайтесь долго, ваше величество. Принцу нужен покой.

— Альберт… мой любимый Альберт. Он улыбнулся.

— Мне не разрешают остаться.

— Наверное, это последний раз, когда мы можем поговорить.

— Это все врачи. Они твердят, что тебе нужен покой. Я поцеловала его в лоб и вышла.

На следующий день Алиса послала в Кембридж за Берти. Альберт находился в состоянии, которое врачи называли кризисом.

Всю ночь мы ждали и ждали. Врачи говорили, что есть надежда, что он поправится. Было шесть часов утра. Я вошла в Голубую комнату. В свете догоравших свечей доктор выглядел очень серьезным. Альберт лежал, его прекрасные глаза были широко раскрыты, но он, казалось, не видел ничего вокруг. Я подошла к постели и посмотрела на него.

Вошли все дети — кроме Беатрисы — и поцеловали ему руку. Он тяжело дышал. Говорить он не мог, но губы его с усилием прошептали:

— Кто это?

— Это я, твоя маленькая женушка, — закричала я.

Я не могла там больше оставаться, Мне все стало ясно. Приближалась страшная трагедия. Сотрясаясь от рыданий, я выбежала из комнаты. Вскоре Алиса позвала меня.

Я встала на колени у постели, Алиса — с другой стороны. Берти и Елена стояли в ногах. Я знала, что в комнате были еще и другие. Его губы шевельнулись, и в последний раз он сказал по-немецки — милая женушка.

Он держал мою руку, и я чувствовала, как пожатие слабело. Я встала и поцеловала его в лоб.

— О мой дорогой… мой любимый, — прошептала я. И все было кончено. Альберт умер.

Мы были в трауре. Весь мир должен был облечься в траур по Альберту. Я не могла поверить в его смерть. Его нет. Как могу я жить без него. У меня были дети. Они объединились вокруг меня. Даже крошка Беатриса пыталась утешить меня. Милая Алиса была такая ласковая, такая любящая. Но что она могла для меня сделать? Никто больше не мог ничего сделать. Его не стало. Он был моей жизнью, и моя жизнь кончилась.

Я не желала никого видеть, никуда выходить. Я хотела быть одна с моим безысходным горем. Альберт, возлюбленный, святой, несравненный, ушел навсегда.

АЛЕКСАНДРА

Странно, но, когда я сделала это открытие, гнев смешался с моим горем и уменьшил его.

Берти! Мой собственный сын! О, какой позор! Я обнаружила письмо от Штокмара. Я помню, как расстроился Альберт, получив его. Через несколько дней он сказал, что поедет в Кембридж для встречи с Берти. Теперь я знала почему.

Берти опорочил себя. Штокмар писал, что, когда Берти находился в Карэ-Кэмп, у него была любовница. Сплетни об этом дошли до Штокмара, а мы оставались в неведении! Во всяком случае, я ничего не знала.

Я очень хорошо помню тот день — проливной дождь, холодный ветер. Я сказала Альберту: «Ты не можешь ехать в Кембридж в такую погоду». И он ответил: «Я должен». И он поехал и вернулся с лихорадкой… которая убила его. Берти убил Альберта!

Мой гнев против него был настолько велик, что на какое-то время он затмил все остальные чувства. Я все время повторяла себе: если бы Альберт не поехал в Кембридж, он был бы жив сейчас.

Когда Берти подошел ко мне, я с трудом могла заставить себя взглянуть на него. Ему было двадцать лет, совсем взрослый. Берти, который всегда был для нас разочарованием. Едва ли мог найтись кто-либо, меньше походивший на Альберта; и все же он был сын Альберта… сын, убивший своего отца!

Нет, это было несправедливо. Но его преступная беспечность и похотливость ускорили кончину Альберта. Я не могла сдержаться. Я должна была сказать ему это.

— Поездка твоего отца в Кембридж вызвала у него лихорадку.

— Он был болен, когда приехал, мама.

— Я знаю, что он был болен. Я умоляла его не ездить.

— Ему и не нужно было ездить. Я помню, погода была скверная.

— Он поехал, потому что счел это необходимым. Ты знаешь, почему. Берти покраснел. — Он услышал о том, что произошло в Карэ-Кэмп, — сказала я.

— А, это, — сказал Берти, — ничего особенного, в сущности.

— Ничего! Женщина… распутная женщина и принц Уэльский! По-твоему, это ничего? Папа так не думал. Он рискнул своей драгоценной жизнью.

Берти подошел и обнял меня. Странно, но его ласка принесла мне желанное утешение.

— Он был болен до поездки. Ему не надо было приезжать. Не было никакой необходимости. С этой историей было покончено. Это все пустяки. Все… я хочу сказать, что я не хуже других… Это не моя вина, что он приехал тогда. Я не просил его. Я покачала головой.

— Тебе никогда не понять твоего отца, Берти. Он был святой. У меня хлынули слезы, и даже гнев против Берти не утолил моего горя.

Я ни в чем не находила утешения. Я потеряла единственного человека, который составлял все счастье моей жизни. Часами я сидела, вспоминая наше прошлое с Альбертом. Меня терзало раскаяние при мысли о всех домашних бурях, возникавших по моей вине, и как мой ангел был неизменно добр, терпелив, всегда прав. И чтобы он ушел от нас, он, в чьей мудрости мы так нуждались!

Я писала дяде Леопольду: «Хотя, благодарение Богу, я скоро увижусь с вами, я должна написать эти несколько строк, чтобы подготовить вас к печальному унылому существованию, которое ожидает вас с вашим бедным, покинутым, неутешным ребенком, влачащим тоскливую безрадостную жизнь. Я твердо раз и навсегда решила, что желания и планы Альберта станут для меня законом. Ничто в человеческой власти не заставит меня изменить тому, что он решил, чего он желал… и я надеюсь в этом на вашу помощь и поддержку. Это особенно относится к нашим детям — Берти и другим, — чье будущее он так заботливо продумал.

Хотя я слаба и жалка, дух мой крепнет, когда я думаю о его желаниях и планах… Я знаю, вы поможете мне в моей скорби… Мне кажется, что мой любимый, мой бесценный так близок ко мне. Да благословит и сохранит вас Господь. Всегда ваше несчастное, но преданное дитя».

По моему распоряжению комнату, где умер Альберт, сфотографировали. Моя почтовая бумага и носовые платки были с черной каймой в знак траура по маме. Я приказала расширить ее еще на дюйм. Над портретами Альберта висели лавровые венки. Детей сфотографировали у его бюста, имевшего с ним разительное сходство. Все эти мелкие заботы приносили мне утешение. Дядя Леопольд считал, что мне следует переехать в Осборн.