— Георг слепнет за грехи отца! Это ужасно несправедливо!

— Милое дитя, не нам судить о путях Господних. Но довольно об этих кузенах. Они не идут ни в какое сравнение с твоими немецкими кузенами. Что ты думаешь об Эрнсте и Александре?

— Они замечательные.

— Куда интереснее, чем твои Кембриджи и Кумберленды.

— Они… совершенно другие.

— Ты находишь их замечательными, но ты еще не видела Саксен-Кобургских кузенов.

— Вы говорите об Эрнсте и Альберте.

— Самые прелестные мальчики, каких я видел в жизни.

— Я слышала о них.

— Если тебе понравились Александр и Эрнст…

— О да, дядя.

— Тогда эти двое тебя еще больше очаруют.

— А когда я их увижу?

— Скоро, дорогая, очень скоро.

— Мне очень хочется их увидеть, особенно Альберта.

— Да, Альберт и в самом деле изумителен. Я считаю его своим собственным сыном. Он так же близок мне, как и ты, моя милая. Если я могу быть немного нескромен…

— О пожалуйста, дядя.

Я думала, он расскажет мне о скандале, касающемся матери Альберта, о чем я хотела поговорить с ним, но что-то удержало меня. Я чувствовала, что Феодора, быть может, не должна была мне говорить об этом, и если бы я упомянула ее, ей бы досталось за такую несдержанность.

Очевидно, я была права, потому что дядя Леопольд не упомянул об этом. Все, что он сказал, было:

— Нехорошо с моей стороны иметь любимчиков, но очень трудно этому противостоять. Я скажу тебе, Виктория, но ты только никому не говори: Альберт — мой самый любимый из всех твоих кузенов.

— Тогда я уверена, что он будет и моим.

— Я надеюсь, дитя мое, я горячо на это надеюсь.

Он долго говорил об Альберте, как он ездит верхом на английских пони, как он собирает коллекции растений и минералов.

— Он больше ученый, чем спортсмен. Он как-то сказал мне, что не понимает, как это люди увлекаются охотой. Разве это не свидетельствует о тонкости его чувств? Я согласилась.

— Он очень умный? — спросила я.

— Он очень прилежен.

— Пожалуй, он сочтет меня легкомысленной.

— Твоя мама говорила мне, что в тебе это есть… и что ты склонна позволять своим чувствам управлять своим разумом. Дорогая моя, это не всегда так плохо. Ты преисполнена чувства, и когда ты любишь, то всем сердцем. Я уверен, Альберта это привело бы в восхищение. Ему не так легко выражать свои чувства. Ты могла бы ему помочь стать более открытым, а он бы помог тебе стать более сдержанной. Мысль, что я могу помочь Альберту, мне понравилась.

— У него такой хороший характер. Его сердит только несправедливость или нечестность. Я помню, как они играли в Розенау. Некоторые из них должны были защищать замок. Альберт был в числе нападающих. Один из мальчиков нашел способ пробраться в замок через задние ворота, но Альберт на это не пошел. Он сказал, что саксонскому рыцарю не подобает совершать низкие поступки и врага следует атаковать только спереди.

— Как благородно!

— Альберт благороден. Это самый достойный, благородный и прекрасный рыцарь, какой когда-либо существовал на свете.

— Я так хочу его увидеть.

— Ты и увидишь… очень скоро.

— Вы это устроите, дядя Леопольд?

— Да. Он приедет к тебе с моим благословением и моим настоятельным желанием, чтобы вы помогли друг другу проявить свои добродетели.

— Я надеюсь, что он скоро приедет. Дядя Леопольд привлек меня к себе и нежно поцеловал.

— Помни всегда, дитя мое, что твое благополучие — самое важное для меня в мире, твое и Альберта.

— Я чувствую, что уже люблю его, — сказала я.

— Я не сомневаюсь, что ты очень его полюбишь.

Потом дядя Леопольд стал объяснять, как необходимо для меня смирение, одна из величайших христианских добродетелей. Судьба поставила меня в затруднительное положение, и вскоре мне придется взять на себя большую ответственность. Я сказала ему, что все это мне известно, что архиепископ говорил мне об этом во время конфирмации.

— Остерегайся лицемерия. Это главный порок нашего времени. Я очень люблю добрую старую Англию, но само состояние общества и политика превращают многих здесь в лжецов и предателей. Предпочтение оказывается видимости, но не реальности. Оставайся всегда правдивой и верной себе. Будь благоразумна и осторожна… но в то же время будь честной и правдивой.

Его красноречие было изумительно! Правда, он давал слишком много наставлений, притом очень противоречивых. Я должна быть откровенной и в то же время осторожной. Я должна слушать лицемеров и оставаться верной себе и в то же время быть благоразумной, что означало необходимость скрывать свои подлинные чувства, а как можно было при этом оставаться правдивой? Мне казалось, что мне будет трудно поступать правильно, потому что было слишком много противоречий, но я утешала себя мыслью, что дядя Леопольд, хотя нас и разделял пролив, всегда придет на помощь, если она мне потребуется. А вскоре мне предстояло встретиться с кузеном Альбертом, представлявшим собой сочетание всех добродетелей — без единого порока.

Я приятно проводила время и с тетей Луизой. В отсутствие дяди Леопольда она бывала немного легкомысленна. Это способствовало восхитительной задушевности в наших отношениях. Я, восхитившись ее элегантностью, призналась, что мне нравятся ее туалеты. Она пригласила меня в свои апартаменты и показала некоторые из своих платьев. Она сказала, что мне они не по возрасту, но я примерила их и рассматривала себя в зеркале. Она наблюдала за мной, склонив слегка голову набок, и сказала, что мне идут французские фасоны, и подсказала, какие цвета мне больше к лицу.

— Меня одевают как маленькую девочку, — сказала я. — Мне бы хотелось носить что-нибудь взрослое. — Скоро так и будет, — сказала она. — В конце концов, ты уже не девочка.

— Мне кажется, мама хочет, чтобы я оставалась маленькой возможно дольше, — продолжала я в порыве доверия. — Она боится, что мне скоро будет восемнадцать лет.

Я поспешно умолкла. Мне следует всегда помнить все предписания дяди Леопольда, а сейчас проявила неосторожность.

Наконец настал печальный день, когда дядя Леопольд и тетя Луиза должны были нас покинуть. Бросившись в объятия дяди Леопольда, я прорыдала:

— Не уезжайте.

Он погладил меня по волосам и сказал, что глубоко сожалеет о необходимости расстаться со мной.

— Но я должен управлять государством, малютка. Я уцепилась за руку тети Луизы.

— Я буду так скучать без вас. Дядя Леопольд прошептал мне на ухо:

— Скоро я пришлю кузена Альберта утешить тебя.

Это ободрило меня немного, но мне было очень грустно следить за кораблем, отплывающим под бельгийским флагом. Сколько лет пройдет, подумала я, прежде чем я снова увижу дядю Леопольда?

Вскоре после этого я тяжело заболела. И даже по прошествии многих лет Рэмсгейт всегда напоминал мне об этом мрачном времени, наступившем сразу же после отъезда дядя Леопольда и тети Луизы.

Я смутно помню фигуры вокруг моей постели. Милая Лецен, конечно, была там, и мама. Они думали, что я умру. Бедная мама, должно быть, была в отчаянии, поскольку я была средоточием всех ее надежд. Могу представить себе радостное волнение герцога и герцогини Кумберленд. Моя смерть была бы для них таким же подарком судьбы, как смерть дяди Уильяма для мамы. Я помню, как Лецен остригла мне волосы.

— Так будет лучше, моя милая, — шептала она, и голос ее дрожал от жалости к локонам, которые она так любовно завивала. Наконец наступил кризис, и после этого они поверили, что я выживу. Тогда я любила их всех — конечно, Лецен, моего дорогого и верного друга — и маму, такую бледную и изможденную, без шикарного платья, тревожно наблюдавшую за мной. Я изумлялась своей слабости. Я не могла даже сесть без посторонней помощи. «Ей нужен тщательный уход», — сказала Лецен, и она была намерена обеспечить этот уход, так что даже мама не могла подойти ко мне, если Лецен считала, что мне лучше быть одной. Но мама и Лецен были в этом заодно. Их целью было вернуть мне здоровье.

Я чувствовала такую усталость! Мне хотелось только спать и спать. И я спала дни и ночи напролет, и когда бы я ни открыла глаза, у моей постели сидела Лецен или мама.

Они старательно кормили меня питательными, специально приготовленными кушаньями. «Постарайся съесть это, милочка, ради мамы» или «Лецен так расстроится, если ты это не съешь», и я ела, чтобы доставить им удовольствие. «Отдохни, — говорили они, — тебе становится лучше с каждым днем». Я верила им, но по-прежнему чувствовала ужасную слабость.

Я заметила, что ни Лецен, ни мама не давали мне зеркала. Я догадалась, что они не хотели, чтобы я увидела себя. Поэтому я попросила принести зеркало, а когда мне отказали, я так разволновалась, что Лецен, испугавшись за мое слабое здоровье, решила мне уступить. Я с трудом узнала себя. Вместо пухлого цветущего лица на меня смотрело бледное маленькое личико. Глаза казались огромными, а волосы… я в отчаянии подняла руку.

— Они снова вырастут, когда вы поправитесь, — заметив мой жест, сказала Лецен.

— Что со мной случилось?! — воскликнула я.

— У вас был тиф, милая.

— Вы были здесь все время?

— День и ночь, моя дорогая, а когда меня не было, здесь была ваша мама.

— Это очень успокаивает. Скажите мне правду, Лецен: мои волосы снова вырастут?

— Клянусь вам, — сказала Лецен.

— Как я рада, милая Лецен, что вы были здесь и ухаживали за мной. Вы мой самый лучший друг. Она кивнула, поцеловала меня и попросила меня отдохнуть.

— Чем больше вы отдыхаете, тем скорее поправитесь. Я поверила Лецен. Я скоро поправлюсь.

Однажды вечером произошел неприятный случай, о котором я долго не могла вспоминать без дрожи, пробегавшей у меня по спине. Внезапно я проснулась от какого-то тревожного чувства. Я увидела темную комнату и почувствовала тяжесть в руках и ногах, к которой я уже привыкла, Я не могла понять, что именно разбудило меня. Знакомые предметы в комнате постепенно обретали свои привычные очертания. Лецен сидела у камина, вышивание выпало у нее из рук, вероятно, она заснула. Но тут я осознала, что в комнате есть кто-то еще и он подкрадывается к постели. К своему ужасу, я увидела, что это был сэр Джон Конрой — он приближался ко мне на цыпочках.