Альенора взяла апельсин, высушенный почти до каменной твердости и весь утыканный сухими цветками гвоздики. Ее слова благодарности заглушило громкое хихиканье Кейт.

— Смех, да и только, — проговорила она. — Я как раз подумала… молодой девушке полезно быть хорошенькой, мужчины ей ни в чем не откажут. Старухе же выгодно выглядеть по-настоящему безобразной, тогда ей не отказывают, потому что принимают за ведьму и боятся, что она напустит порчу. Если смотреть в целом, то мне кажется, моя безобразная внешность помогла мне больше, чем миловидная в пору моей молодости. Я только зло взглянула на повара, и он тотчас же всучил мне гвоздику. Теперь вы будете в полном порядке, не заболеете.

— Очень любезно с твоей стороны, Кейт, и очень предусмотрительно. Я не забуду этого и всего, что ты для меня сделала, я…

Но запасы учтивости у Кейт были уже исчерпаны; для восстановления равновесия требовалась небольшая грубость.

— Обо мне и не вспомните, — заметила она угрюмо. — Знаю женщин. Если эта дверь сию минуту распахнется, вы сшибете меня с ног — лишь бы побыстрее удрать. Кроме того, я сделала этот шарик вовсе не из доброты, а чтобы избавить себя от лишних хлопот и не ухаживать за вами на смертном одре.

Эта длинная речь вернула Кейт привычное чувство собственного достоинства, и она уже нормальным голосом произнесла:

— А как насчет игры с дротиками?

Прошло два дня, и смерть вновь посетила замок. Повару, который скрипя сердце выдал гвоздику, внезапно сделалось плохо.

— Повернулся от стола, где готовил пирог с начинкой из крыжовника — первый в этом году, — рассказывала Кейт, — закружился, упал возле стены и скончался.

Потом некоторое время никто больше не умирал. Не было и паники. Все давно привыкли к тому, что летом почти всегда чумой заболевали два-три человека. Дожившие до двадцатилетнего возраста, как правило, уже пережили несколько вспышек чумы и обрели в какой-то степени иммунитет. По-настоящему скверные времена наступали после длительной — в несколько лет — полосы затишья или когда болезнь внезапно меняла свою природу, пробивая барьеры сопротивляемости.

Через десять дней после того, как Кейт передала ей ароматизированный шарик, Альенора внезапно проснулась среди ночи, чувствуя, что вся горит в огне. Она попыталась сбросить одеяла и обнаружила, что суставы будто одеревенели и болели. Боль пронизывала все тело от головы до ног. Она быстро остыла, и ее начало так знобить, что застучали зубы и ходуном заходила кровать. Альенора протянула руку за одеялами и вновь почувствовала нестерпимую боль. Голову страшно ломило, стучало в висках. Казалось, железное ядро вознамерилось проломить череп.

«У меня чума, — подумала она, покрываясь холодным потом. — Я умру. Незачем было напрягаться… пытаться сберечь себя для будущего… никакого будущего нет. Я, Альенора, милостью Божией герцогиня Аквитанская и графиня де Пуатье… но я не подпишу, ничто не заставит меня подписать, хотя коварный негодяй отлично понимал, какое это искушение, когда сказал: «Ключ в ваших руках…» Не подпишу… и скоро умру, здесь, в темнице, от чумы. Я умру, и они закопают меня, и никто никогда не узнает, почему я оказалась в заточении, и никто не захочет узнать! Даже Ричарду неизвестно, к чему Генрих стремился принудить меня в Виндзоре; не успела рассказать ему и не решалась написать об этом в письме. Не хотела, чтобы Ричард мучился от сознания, что меня посадили под замок из-за него. Потому что я отказалась отнять у него титул и передать его Иоанну.

Иоанн не должен получить Аквитанию. Как безрассудно он вел себя в Ирландии… А если Ричард погибнет в этой войне… без наследника. Виноват Генрих, он противился их браку, плел интриги, делал ставку на Иоанна… Ричард, без наследника… Тогда нужно, чтобы Аквитания досталась Артуру, сыну Джеффри. Мне необходимо составить завещание… конечно, в нем спасение. Я должна написать завещание, завещание, завещание… Да будет воля Твоя… Видишь, как мысли путаются, перескакивают с одного на другое, когда болеешь. Нужно успокоиться, дождаться утра и составить завещание…»

Она лежала, стараясь сохранить спокойствие, сильный озноб сменяла горячая волна, к горлу подступала тошнота.

К счастью, скоро наступил ранний летний рассвет, небо за окном сделалось серым, окрасилось в розовый цвет, стало голубым. Откуда-то издалека донесся болезненно-тоскующий призывный крик кукушки. Зашевелилась проснувшаяся Кейт.

— Чудодейственный шарик, Кейт… он не помог. Я заразилась… Мне так плохо, Кейт, так плохо. А предстоит очень много сделать, прежде чем я смогу умереть. Кейт, ты должна мне помочь. Помоги мне добраться до стола, мне необходимо кое-что написать.

Стирая одной рукой сон с заплывших глаз, старуха пальцами другой пощупала у королевы под подбородком и под мышками.

— У вас еще нет припухлостей. Обычно они бывают с куриное яйцо. Но вы больны, миссис, в самом деле, больны.

Опустив руку, Кейт отступила на два шага, и Альенору охватил ужас.

— Не покидай меня, Кейт. Останься со мной, помоги дойти до стола, чтобы я могла написать. Сделай хотя бы это. Я вознагражу тебя. Я должна составить завещание, и в самом начале я укажу, что ты получишь… (она чуть было не сказала «пожизненную пенсию», но вовремя спохватилась: кто будет ее выплачивать. Если Ричард проиграет войну, то не сможет, а Иоанн не захочет!) мой большой бриллиант. Он принадлежит мне. Был подарен. Никто не может претендовать или оспорить твои права на него… если я выражу свою волю в завещании. А потому помоги мне быстрее.

Альенора приподнялась в кровати, и железное ядро вновь попыталось сокрушить ей череп. Со стоном она упала на спину.

— Перестаньте метаться, — сказала Кейт. — Полежите минутку спокойно.

Она, прихрамывая, вышла в другую комнату и скоро вернулась с доской, на которой когда-то была нарисована мишень, вся испещренная множеством мелких углублений — следами от острых дротиков. Прислонив доску к кровати, Кейт взяла со своей постели подушку и одеяло. С неожиданной мягкостью она, подхватив королеву под руки, подняла ее — дюйм за дюймом, — подложила ей под спину подушку, накинула на плечи одеяло. Затем, положив доску Альеноре на колени, Кейт зашаркала к столу за чернильницей, пером и куском тонкого пергамента, который ранее доставил Алберик.

Завещание было очень коротким — всего две фразы. В первой — большой бриллиант, подаренный дядей Раймондом из Антиохии, отказывался Кейт, верной служанке и компаньону в период тюремного заключения; во второй говорилось ясно и четко, что в случае, если Ричард умрет без наследника, то все владения, унаследованные от отца — герцога Аквитанского и графа де Пуатье — и переданные упомянутому выше Ричарду Плантагенету, переходят целиком к внуку Артуру Бретанскому, сыну Джеффри Плантагенету.

Ни одного лишнего слова. И все-таки потребовалось много времени, чтобы закончить завещание. Порой перо съезжало с бумаги на доску или вдруг перед взором возникала три, дюжина, бесчисленное множество перьев, которые дрожали и расплывались, словно перед лицом колыхалось и струилось горячее марево. Временами в глазах темнело, и Альенора думала: «Это смерть, мрак смерти».

Наконец документ был готов, и королева, с трудом переведя дыхание, едва слышно проговорила:

— Нужно свидетеля. Лучше всего священник… приведи господина Уилфрида.

— Он понадобится вам в любом случае, — заметила Кейт, как обычно, внешне бесстрастно, но, уходя, бормотала: — Боже мой, Боже мой, подумать только, что все так закончится. И кто теперь споет мне?

Но прежде чем на глаза в последний раз и навсегда опустится черный занавес, предстояло написать письмо Ричарду.

Мысли все больше разбредались, делались бессвязными.

«Сохрани их, милый, я заплатила за них дорогой ценой; в любой момент за прошедшие пять лет я могла бы, отобрав у тебя, передать эти земли Иоанну и выйти на свободу… пойдут Артуру. Но я умоляю тебя, Ричард, будет лучше, если ты женишься и вырастишь собственного сына. Иоанн показал в Ирландии…»

Путаница в голове усиливалась, но в конце концов с письмом было покончено, а Кейт все не возвращалась. Вероятно, торчала на кухне, выжидая удобного момента, чтобы стянуть что-нибудь на завтрак…

Но вот она появилась, двигаясь так быстро, как только позволяли ее старые, с трудом сгибающиеся ноги. Ее сопровождал не священник домашней церкви господин Уилфрид, а слегка свихнувшийся малый по имени Рольф, пасечник.

— Священника нет, — объяснила Кейт. — В городе дела хуже, чем у нас, и он там — хоронит мертвецов. И я вспомнила о нем. — Она указала на пасечника. — Может писать не хуже любого церковника. Больше все равно никого нет. Писарчук старого Ника уехал вместе с управляющим собирать арендную плату.

Альенора с трудом задержала взгляд на огромном, обросшем волосами, грязном старике; его фигура расплывалась, двоилась, множилась, и перед ней уже стоял целый полк огромных, заросших волосами, грязных стариков.

Все они неожиданно ласково проговорили:

— Я, сударыня, причетник и фактически никогда не лишался духовного сана. Мое горемычное дело находилось как раз в суде, когда случилась та трагедия в Кентербери, и прежде чем слушание возобновилось, я понял, что иметь дело с пчелами лучше, чем с прихожанами, а потому…

Пасечник резко оборвал свой монолог. Сильно толкнув его локтем в бок, Кейт прошипела:

— Брось болтать, дурья башка.

— Извините, сударыня. Я лишь хотел доказать, что вполне правомочен быть свидетелем. Сожалею только о печальных обстоятельствах, которые делают это необходимым.

Чтобы поставить подпись, Альеноре, казалось, пришлось затратить столько же усилий, сколько ушло на составление завещания и письма, однако она все же справилась и теперь лежала на спине с закрытыми глазами, а старый пасечник вывел на завещании — пониже ее подписи — свою фамилию.