Когда, наконец, его пригласили во внутренние покои, он увидел Альенору в пышном наряде и в украшениях, окруженную дамами в ярких платьях — явно было, что их спешно собрали, чтобы создать впечатление внушительного двора. К своей досаде, он почувствовал что-то похожее на волнение и на первые вопросы отвечал так коротко и неловко, что даже в его собственных ушах ответы звучали довольно неучтиво.

Однако скоро Генри освоился. Он все-таки был простым прямолинейным человеком, не любил тратить время впустую, ему нужно было кое-что сказать, но он не собирался это делать перед целым выводком улыбающихся и позирующих попугаев. А потому Генри заявил:

— Ваше высочество, то, что я должен вам сказать, предназначено только для ваших ушей. Нельзя ли нам или вот им, — махнул он рукой в сторону присутствующих, — куда-нибудь удалиться?

Слова прозвучали столь резко, что у Альеноры на какой-то момент возникли сомнения. Уж не приехал ли он, чего доброго, решать политические проблемы? Не задумал ли он объявить войну своему сеньору, королю Франции, и не видел ли в ней, разведенной французской королеве, естественного союзника? Ну что же, если он предпочитает деловой тон, она поведет себя соответствующим образом. Альенора встала, отказываясь от преимуществ кресла с высокой спинкой, в котором расположилась для особого эффекта, и проговорила:

— Следуйте за мной, милорд.

Оказавшись с ней наедине, Генри отказался сесть в кресло, которое она ему предложила.

— Я всегда все делаю стоя, кроме тех случаев, когда еду верхом или сплю, — ответил он и продолжал: — Вам, должно быть, ясно, зачем я здесь. Год тому назад, когда вы были королевой Франции и, казалось, не существовало никакой надежды, что прошение о разводе будет удовлетворено, я смотрел на вас и всем сердцем желал, чтобы вы были свободной женщиной. Теперь вы свободны, и я… сударыня, я простой прямолинейный человек, не умею витиевато выражаться, я выглядел бы довольно жалко в вашей «школе любви», которую вы так высоко цените в Аквитании… А потому я могу лишь без лишних слов предложить вам свою руку и на этом закончить.

Генри смотрел на нее своими светлыми, блестящими выпуклыми глазами, и Альенора понимала, что он ждет от нее такого же короткого ответа. Его уверенность несколько поколебалась, когда она, улыбаясь, продолжала молчать. Подождав, Генри уже значительно менее бойко сказал:

— В данный момент я не могу предложить вам ничего такого, чего у вас нет. Аквитания обширнее Нормандии, обширнее, чем Нормандия и Анжу, вместе взятые. И если то, что я видел по дороге к вам, может служить примером, тогда ваши владения и богаче, и плодороднее. Но с Божьей помощью… и вашей, миледи, если вы пожелаете ее оказать, я вскоре завладею Англией. И английская корона подойдет вам лучше, чем французская. Что здесь смешного? Почему вы смеетесь?

Звонкий веселый смех, который в последнее время редко слышался в замке, сорвался с губ Альеноры.

— Уверяю вас, не над вами, дорогой герцог. Вовсе нет, я смеюсь над всеми менестрелями и поэтами, воспевавшими любовь. Меня уверяли, что я не безобразна, и я ездила по свету больше любой другой женщины. У меня уже было три брачных предложения, но ни один человек не произнес ни слова о любви, французский король сказал мне: «Сударыня, достигнута договоренность, чтобы мы поженились. Надеюсь, я не внушаю вам отвращения». Затем был один эмир, проживающий в Антиохии, который обратился ко мне через дядю, выступавшего в качестве переводчика. Тот заявил буквально следующее: «Если вы бросите своего мужа, я отделаюсь от старой жены, и вы будете править остальными». Его можно извинить: он — сарацин. Но для вас, милорд, мне трудно найти оправдание; не менее трудно в этих обстоятельствах решить: действительно ли вы добиваетесь моей руки или же вам нужна моя помощь в борьбе за английский трон.

Альенора говорила, смеясь и поддразнивая, но на лице Генри не появилось ответной улыбки. Он отступил и сердито сказал:

— Черт возьми, сударыня, я был о вас лучшего мнения! Год тому назад при французском дворе во время разговора — вы сидели красивая и невинная, как цветок, — наступил момент, когда вы несколькими словами отмели прочь вздор и болтовню и сразу коснулись самой сути вопроса. Я изумился. Единственная женщина из десяти тысяч, подумалось мне, и я едва мог вежливо беседовать с Луи: зависть одолевала меня. Как только вы стали свободная и правила приличия позволили мне приехать, разве я не последовал за вами по пятам, глотая пыль, поднятую копытами ваших коней, хотя я знал, что, прослышав о моей затее, Людовик VII назовет меня неверным вассалом и, вероятно, нападет на мои владения?

Генри повернулся и принялся шагать из угла в угол, как делал всегда в минуты возбуждения. Затем более спокойно он продолжал:

— Я сказал: «С Божьей помощью и вашей», — но не думайте, что я не обойдусь без вашей или чьей-либо еще помощи. Не скрою, поддержка Аквитании заметно увеличила бы мою мощь, но если бы даже вся Европа погрузилась в морскую пучину, оставив меня на поверхности в одной ночной рубашке, то и тогда я или завладел бы английской короной, или же погиб, пытаясь до нее дотянуться. Это мое право. И если узурпатор, который изгнал мою мать и довел страну до руин и нищеты, не признает добровольно правомочности моих притязаний, я силой его заставлю. Говоря «С вашей помощью», я имел в виду, что, когда английская корона украсила бы вашу голову, вы бы чувствовали: она принадлежит вам по праву, а вовсе не потому, что какой-то угодливый политик договорился о нашем браке, или потому, что у вас красивое личико. Черт подери, и я, глупец, подумал, что подобная точка зрения встретит у вас одобрение.

Обветренное лицо Генри потемнело, глаза сделались еще более выпуклыми и с вызовом смотрели на Альенору. После короткого молчания она неожиданно смиренным голосом сказала:

— По правде говоря, я эту точку зрения одобряю. И я не сомневаюсь: при моей поддержке или без нее вы будете править Англией. Я помню ваш приезд в Париж, помню, мне…

При всем отвращении к сладкозвучным речам Генри жадно слушал ее слова.

— …мне было немного жаль Стефана, у которого такой противник, как вы.

Впервые Генри улыбнулся:

— У нас в Нормандии, миледи, есть поговорка: хороший противник — хороший любовник. Я прошу вас только об одном: дать мне возможность доказать, что я могу быть и тем и другим.

— Отлично сказано, — заметила Альенора.

— Я вовсе не старался говорить красиво, — ответил Генри, но, словно приободренный похвалой, продолжал: — И скажу вам еще. Я — не монах. Милая улыбка, прелестное лицо, даже отдельный красивый женский локон могут срезать меня, как сокол срезает ястреба, но с того дня, когда я увидел вас в Париже, я не обращал больше внимания на других женщин и думал только о вас. Ведь живет же на свете рыжеволосая девица из рода Хоенштауфенов, и я почти уже решил просить ее руки. И если, как вы полагаете, ваши владения и ваши люди в состоянии содействовать моим честолюбивым замыслам, то какое важное значение имела бы для меня тесная родственная связь со Священной Римской империей. Однако после того как я встретил вас, та рыжеволосая дева показалась мне такой же непривлекательной, как остывшая овсяная каша без соли.

Генри замолчал, будто осознав, что невольно пустился в ненавистные ему пространные рассуждения. Потом через некоторое время добавил:

— Итак, я все сказал. Принимаете мое предложение или нет?

— Подобное решение нельзя принимать на ходу, — ответила Альенора, сделавшись серьезной. — В конце концов, оно радикально повлияет на всю мою дальнейшую жизнь… и вашу тоже. И честно говоря, не все преимущества на вашей стороне, но, как заметил этим утром кто-то, желающий мне добра, я должна или снова выйти замуж, или же до конца моих дней ходить в сопровождении телохранителей. Одинокая богатая женщина является в глазах большинства мужчин легкой добычей, которой каждый может завладеть. И таковыми мы останемся до тех пор, пока будут существовать священники, готовые совершить брачную церемонию, невзирая на протесты женщины.

Сама того не ведая, Альенора дала Генри повод сесть не своего любимого конька.

— Вот! — проговорил он. — Здесь вы попали в самую точку. Церковь мудра; куда бы вы ни взглянули, какой бы проблемы ни коснулись, у нее на все есть правильный, мудрый ответ. Церковь предвидела еще многие столетия назад ситуацию, когда несчастную женщину могут принудить вступить в брак вопреки ее желанию. Поэтому церковь обязала священника громко и отчетливо спрашивать: «Вы желаете этого мужчину взять в мужья?» — и женщина должна ответить, чтобы слышали все, находящиеся в церкви, «да» или «нет», если у нее есть на то причина. Святая церковь была начеку против алчных и бессовестных людей. Но священники… Именно здесь обнаружилось слабое место; привилегированные и избалованные, они вообразили себя выше закона и нарушали его совершенно безнаказанно. Они попирают законы божественные и человеческие. — Генри остановился и сглотнул. — Сударыня, сейчас не время… но если вы узнаете меня поближе, то увидите, что две идеи не дают мне покоя. Одна — осуществить свое право быть королем Англии, другая — заставить священников наравне со всеми остальными людьми соблюдать законы. Иначе все превращается в насмешку. Совсем недавно одну состоятельную женщину, шестидесятилетнюю вдову с деньгами, силой притащили к алтарю — связанную и с кляпом во рту — и обвенчали с человеком, пожелавшим присвоить себе ее имущество. Теперь такое никогда не произойдет в Нормандии.

— Это почему же?

— Мои священники знают мое мнение на этот счет. Существуют еще различные лазейки, которые мне пока не удалось закрыть те места, где не стыкуется каноническое право с гражданскими законами, но, по крайней мере, в моих владениях священнослужители тщательно придерживаются канонических установлений.

Альенора почувствовала к Генри явную симпатию.