— А как же мистер Монтерей?

— Если честно, я даже не понимаю, почему обсуждаю это с вами. — Роберт говорил громче, чем ему хотелось, официант с недоумением поглядывал на него. Заметив это, он понизил голос. — Мне кажется, мистер Фелперстоун, вы уклоняетесь от основного пути.

Фелперстоун, собиравшийся издать отвратительное фырканье, замер, зажав в пальцах понюшку табаку.

— Возможно, так, но…

— Я нанял вас, чтобы узнать, что произошло с моей женой в детстве. У вас есть успехи в этой области? Какие-нибудь новости о ее подруге, «малышке как ее там зовут». Или о ком-нибудь из ее школы? Я плачу не за то, чтобы вы следили за миссис Шелби Кинг и фотографировали ее в компании знакомых.

— Понимаю. — Фелперстоун разжал пальцы, и табак, словно пыль, рассеялся в воздухе. — Простите, сэр. Я не хотел вас обидеть. — Он взялся за шляпу. — Но, знаете, в нашей работе привыкаешь совать нос во все мелочи. Я еще никогда не ошибался в таких делах. Конечно, мне не следовало выходить за рамки, но… Мне не нравится, когда приличного человека вроде вас держат за дурака.

«Дурак», какое отвратительное слово.

— И все-таки я понимаю, что действительно переступил черту дозволенного…

Роберт почувствовал, что выражение его лица становится жестким. Что-то разрушилось у него на глазах. Англичанин дернулся и задрожал. Он заметил это крушение. И медленно положил шляпу обратно на стул.

— Исходя из моего опыта, — заметил детектив, — прекрасный пол… Ну, давайте просто скажем, леди, какими бы добродетельными они ни были, могут стать жертвой непорядочного мужчины, и в этом нет их вины. Развязный человек знает, как отыскать брешь в их броне.

— Я доверяю Женевьеве.

— И это достойно одобрения, сэр. Но вы так же доверяете мужчинам? — Он снова достал понюшку табаку. Отвратительная привычка, отвратительный человек.

Роберт коснулся лба платком.

— Леди… очень уязвимы, сэр. С вашего позволения, я все-таки хотел бы разобраться в создавшейся ситуации. — Фелперстоун три раза оглушительно чихнул и высморкался. — На всякий случай.


26

Прошло три дня с того происшествия в Люксембургском саду. Каждое утро чета Шелби Кинг в натянутом молчании завтракала, между супругами повисло странное отчуждение. Женевьева изо всех сил старалась изображать счастливую жену, надеялась, что, если сумеет притвориться как следует, чувства станут настоящими. Роберт смотрел на нее с отсутствующим видом, словно сквозь грязное оконное стекло. Его настроение стало переменчивым, словно ветер. Когда они садились за стол, он отпускал раздражающие язвительные замечания о знаменитой статуи лошади. В какой больнице оказался чистильщик бронзы и насколько тяжела была авария, в которую он попал? Роберт не понимал, почему Женевьева не может узнать, где находится статуя, и забрать ее. Но уже через несколько минут он сжимал ладонь жены, пристально глядел ей в глаза и заявлял, что сегодня она выглядит прекраснее, чем когда-либо, и он должен в срочном порядке заказать ее портрет в полный рост «лучшему художнику в городе, даже если придется достать его из-под земли».

Женевьева могла вздохнуть с облегчением, только когда он уезжал на работу. Сидя в кабинете за своим письменным столом, она доставала лист бумаги и ручку. Но разве могла она, как прежде, взяться за серьезное сочинение стихов после последнего разговора с Беттерсоном? Он словно украл у нее нечто ценное — возможность выплескивать чувства и находить в этом покой. Она в отчаянии принималась рисовать фигуры на полях. Длинноногий бегущий человек.

Нет!

Как только она поняла, кого нарисовала, Женевьева разорвала лист и выбросила его в корзину. Она все еще сидела неподвижно, но вдруг различила странные звуки, доносящиеся из гостиной.

Кто-то плакал.

Скорее всего, Селин. И все же было что-то в этих сдавленных девичьих рыданиях, от чего у нее по спине побежали мурашки. В детстве она тоже так плакала. Легкие всхлипы, легкое покашливание, тоненькое жалобное всхлипывание. Женевьева не в первый раз узнавала свою детскую сущность в горничной, и это ее тревожило. Она впервые почувствовала это в тот вечер, когда обнаружила, как Селин примеряет туфли от Феррагамо со спиралевидными каблучками. И хотя она пыталась внушить себе, что это всего лишь игра воображения, не могла отделаться от навязчивой идеи, ее словно преследовала собственная потерянная невинность. Это еще были цветочки.

— Селин?

Горничная сгорбилась на кушетке в форме пироги. Когда Женевьева вошла в комнату, она тут же вскочила, протерла глаза передником.

— Мадам! Мне так жаль, мадам.

Женевьева прошлась по комнате.

— Что случилось?

Селин безмолвно взмахнула рукой. Куски разбитого стекла лежали на каминной полке в луже воды, рядом были разбросаны шесть лилий.

— Я вижу.

— Я не понимаю, как это произошло, — воскликнула Селин. — Я сегодня такая неуклюжая. Как я смогу с вами расплатиться?

— Не плачь. — Женевьева неловко погладила ее по плечу. — Есть вещи поважнее, о них стоит беспокоиться больше, чем о разбитых вазах. Давай договоримся больше не вспоминать об этом.

Рыдания тут же прекратились.

— Правда? Вы так добры, мадам. Вы не сомневаетесь, что я обязательно заплачу, как только смогу? Моя мать больна, и…

— Все в порядке. — Смутившись, она махнула рукой, чтобы остановить порыв девушки, осторожно подошла к камину и принялась собирать осколки стекла.

— Нет, мадам! Вы можете порезаться! Я принесу совок и щетку.

Женевьева подняла одну из лилий. Ваза была от Лалика Рене.[6] Одна из ее любимых. У них в доме было множество ваз и хрусталя. Но тот факт, что она сумела успокоить девушку и в одно мгновение решить чью-то проблему, придавал происшествию некую исключительность. И потом, в этой девушке что-то было.

— Мадам. — Селин топталась в дверях. — Вы так добры. Вы и мистер Шелби Кинг. Вы замечательные люди.

— Мне хотелось, чтобы это оказалось правдой. — Женевьева оторвала один лепесток.

Пока Селин убирала в гостиной, она отправилась в кабинет и достала из пачки денег в сейфе двести долларов. Затем положила их в конверт и подсунула под дверь маленькой комнатки горничной.

В этот момент зазвонил телефон.

— Мадам, это человек по фамилии месье Ренар.

— Месье Ренар? Я не знаю никакого месье… — Она вдруг замолчала. Le renard — лис… Очевидно, псевдоним, это и Селин ясно. Вероятно, проделки Гая Монтерея? Кому еще придет в голову нечто подобное?

— Мадам?

Судорожно сжимая горло, она взяла трубку.

— Привет, Женевьева. Я должен был убедиться, что с тобой все в порядке.

Вздох.

— Сейчас — да.


В мастерской витал запах дорогой кожи, дерева и пыли. Женевьева заметила низенький столик, поверхность которого была завалена листами бумаги, на них красовались карандашные эскизы туфель — расшитые кружевом туфли-лодочки, украшенные драгоценными камнями бальные туфли, туфли с вырезанными на их поверхности причудливыми узорами, туфли с кружевными завязками, обхватывающими невидимую ногу до колена, туфли с постепенно сужающимися носками и другие — с квадратными мысами, поражающие своей грубоватостью. Туфли с острыми высокими каблучками, с маленькими шариками вместо каблуков, туфли восточного типа, туфли, напоминающие башмаки рабочих на толстой деревянной подошве. На некоторых набросках было всего несколько линий, другие поражали замысловатостью, пестрели мазками краски — смелые желтые и оранжевые оттенки, нежные кремовые, насыщенные голубые. На некоторых эскизах были нацарапаны надписи, сделанные неразборчивым почерком.

Толстые карандаши с обкусанными концами и опилки были разбросаны среди беспорядка, а рядом стоял старый рассохшийся поддон с акварелью, несколькими валиками и заляпанными краской тряпками. Повсюду валялись небольшие лоскутки ткани — золотого атласа, зеленого шелка, темно-красного бархата, в котором она узнала материал, который он использовал для ее туфель. Обрывки старинных кружев, кусочки чего-то, что могло бы оказаться кожей черной антилопы, что-то еще, напоминающее оперение страуса. Ножницы с золотыми ручками и длинными остроконечными лезвиями.

— Ну и что скажешь? — спросил Закари. — Ты это ожидала увидеть?

— У меня такое чувство, словно я оказалась у тебя в голове.

Закари расхохотался.

— Ну и как тебе в ней нравится?

— Полный беспорядок, хотя, надо сказать, довольно приятный.

— Ты ведь знаешь, я никого сюда не пускаю.

— Спасибо, — ответила Женевьева. — За то, что впустил меня.

На стенах висело множество полок, заполненных разнообразными мелочами. Банка с пушистыми белыми гусиными перьями, несколько длинных серых перьев, по-видимому принадлежавших чайке, картонная коробочка, набитая крошечными желтыми утиными перышками, склеенными по бокам, безжизненное перо павлина. Крошечная бутылочка, заполненная камнями, интересно, бриллианты это или простые стекляшки? Другая бутылочка забита розовыми кристаллами, рядом — коробочка с изящными золотыми листьями. Баночка с маленькими белыми камешками, такие можно найти на морском берегу. Яркие краски всех оттенков радуги. Стеклянная колба с веществом, напоминающим ртуть.

— Я сожалею о том, что произошло на днях, — произнес Закари. — Я позволил себе вольность, а не должен был. Во всяком случае, не в общественном месте.

— Ты прощен, — откликнулась Женевьева. — По крайней мере, до тех пор, пока не сделаешь для меня новые туфли.

Его инструменты свисали с крюков: шила разных размеров, пинцеты, нечто, напоминающее кочергу, тесьма для измерения, несколько зловещих ножей для резки кожи. Листы кожи лежали в аккуратных стопках — коричневых, черных, красных. Под окном располагался верстак с тисками, его грубое дерево было испещрено рубцами и пятнами. На низкой скамеечке блестело несколько крюков рядом с катушками ниток и большими иголками.