— Ну, думаю, я…

— Тогда выдалось трудное время, правда? Несколько лет назад, когда Женевьева была ребенком?

Доктор Петерс выглядел смущенным.

— Я должен вернуться в дом.

Но Роберт не собирался сдаваться.

— Вас часто приглашали к ней в то время?

— Я не уверен, что понимаю, о чем вы спрашиваете. — Он отвел глаза в сторону. Роберт хорошо знал, что это значит, — когда человек не может смотреть тебе в глаза…

— Думаю, вы все прекрасно знаете.

— Ну что ж. — Доктор слегка расслабил тугой галстук. — Тогда, надеюсь, вас удовлетворит мой ответ, я не могу это обсуждать. Не обижайтесь. — Он встал со скамейки и уже собрался уходить, но Роберт быстро погасил сигару и ринулся следом за ним.

— Да. — Он изо всех сил пытался найти тему, которая заставит доктора Петерса разговориться. — Неожиданная смерть, правда? Даже не верится?

— Абсолютно. Это ужасный удар для всех нас. Она отличалась крепким здоровьем и ни на что не жаловалась. Конечно, у нее случались мигрени и бессонница, но все это вполне типично для женщины ее возраста со слабыми нервами. Но ничего серьезного. По крайней мере, не было и намека на проблемы с сердцем.

— Как я понял, ее нашли здесь. — Роберт указал на розы. Почти неприличное для столь печального момента буйство жизни и ярких красок.

— Да, это так. Похоже, она срезала несколько бутонов для дома… очень любила свой розарий. Все случилось быстро, она даже не почувствовала боли.

— Не сомневайтесь, доктор, скажите об этом моей Женевьеве. Вы ведь знаете, она очень любила мать. Она такая чувствительная девушка… Доктор почти незаметно ускорил шаг.

— Есть вещи, о которых мне следует знать. Так я смогу стать ей хорошим мужем.

— Господи, посмотрите, который час! Вы должны простить меня, — вздохнул доктор и внезапно бросился бежать.

— Доктор Петерс!

Доктор резво уносился прочь странной кривоногой походкой, сначала в сторону дома, затем, сделав безумный зигзаг, резко изменил направление и ринулся к главным воротам…

Обеденный стол казался слишком длинным для трех человек. Если бы Роберт мог распоряжаться, приказал бы слугам накрыть маленький столик в гостиной и сделал бы обстановку менее официальной и сдержанной. Но они сидели в столовой в окружении семейных портретов, ели с фамильного серебра, в обстановке, которая когда-то произвела на него сильное впечатление, но при повторном появлении в доме показалась мрачной и зловещей.

— Как идет бизнес, Роберт? — Лорд Тикстед вяло ковырял вилкой еду.

— О, вы же знаете. Все прекрасно.

— Роберт невероятно преуспевает, — заявила Женевьева. — Он в четыре раза увеличил доходы компании с тех пор, как унаследовал ее. Разве это не так, дорогой?

— Я не люблю хвастовства.

— Хорошо, но тогда я стану хвастаться вместо тебя. Папа, он практически гений.

Роберт почувствовал, как краснеет. На скулах Женевьевы проступил сильный румянец, и он подумал, сколько вина она сегодня выпила. А лицо лорда Тикстеда наоборот казалось изжелта-бледным, он выглядел изможденным. Лорд выглядел так, словно его разум и душа витали где-то очень далеко. Он исхудал… Его кожа дряблыми складками свисала с подбородка и шеи… Словно они обедали в компании с призраком…

— Как вам Париж? — Лорд Тикстед обращался к Роберту.

— Ну… Конечно, я себя чувствую там как дома, но…

— Нам очень нравится. — В голосе Женевьевы прозвучал вызов. — Там можно жить ярко. Нас окружают люди, способные говорить. Писатели и художники. Люди, которым действительно есть что сказать.

— Но это не значит, что здесь не встречается интересных людей. — Роберт несказанно смутился.

— Там правят другие этические нормы, — продолжала Женевьева. — Не то что в этом болоте скудоумия.

— Женевьева! — Роберт не поверил собственным ушам. — Сэр…

Но старик остался безучастен к выпаду дочери и спокойно продолжал потягивать вино.

— Я рад, что Женевьева в таких надежных руках, Роберт. Ее мать, упокой Господь ее душу, постоянно беспокоилась о девочке. До самой смерти. Но я вижу, за ней неплохо приглядывают.

Женевьева молниеносно вскочила, опрокинув бокал с вином.

— Никто не приглядывает за мной. Мне не надо, чтобы за мной приглядывали. Роберт позволяет мне жить так, как я желаю. А вы, вы очень хорошо знаете, что сделали со мной. Вы и мама. Я никогда не смогу простить вас! Господи, это место прогнило до самого основания!

— Простите, сэр, — пробормотал Роберт, когда за ней захлопнулась дверь. — Думаю, она очень расстроена из-за матери. Она сама не своя.

— Именно так, мой дорогой. — Лорд Тикстед отодвинул тарелку. — Именно так. У нее всегда была очень ранимая душа, у моей маленькой Женевьевы. В детстве она тяжело болела, вы знаете. В конце концов мы вынуждены были забрать ее из школы и нанять преподавателей.

— Да… — Он сжал пальцы. — А что с ней произошло?

— О, это очень сложно. Различные трудности. — Вдруг слезы потекли по щекам старика. — Мне жаль. — Он прижал ладони к глазам. — Моя жена… Я не знаю, как я буду жить без нее, Роберт. Вы ведь поживете здесь несколько недель, правда? Вы и Женевьева? Мне так одиноко одному!..


17

Тикстед, Саффолк

27 июня 1925 года

«Дорогая Лулу.

Прошло уже больше месяца с тех пор, как я здесь. Почему ты не написала мне? Я подумала, что с твоей почтой могли возникнуть трудности, потому посылаю это письмо прямо в «Койот». Пожалуйста, постарайся ответить, моя дражайшая, пусть даже открыткой. Я сгораю от любопытства, хочу узнать, что происходило за время моего отсутствия. Я желаю знать все. Боюсь, что не смогу вернуться раньше середины июля, поэтому пропущу День взятия Бастилии. Я чувствую себя тенью, скрывающейся в этих местах. Настоящая я по-прежнему в Париже, с тобой. Моя жизнь протекает где-то в другом месте, пока я сижу в этом болоте.

Я начала постепенно разбирать мамины вещи. В конце концов, это надо было сделать. Собираю маленькие сверточки с безделушками и сувенирами для друзей и родственников. Викарий не мог нарадоваться, когда вчера пришел забрать то, что я приготовила. Бедняки и малоимущие жители Тикстеда хоть какое-то время будут хорошо одеты, в этом я уверена! Конечно же я собираюсь кое-что оставить и для себя. В основном драгоценности. У нее было несколько пар прелестных туфель, но ее нога гораздо больше моей. Это печальная и нудная работа, разборки маминых вещей. Это наводит меня на размышления, так в чем же смысл жизни? Что мы оставляем после себя? Если говорить о маме, не так уж много. Одежду, украшения, огромное количество бутылок, припрятанных в глубине сервантов и гардеробов (похоже, она пила гораздо сильнее, чем я предполагала). Ты оставишь после себя прекрасное наследие, Лулу. Все эти картины, скульптуры и фотографии. Не говоря уже о твоих великолепных песнях. Тебя никогда не забудут. А я, кто знает? Я хочу считать себя поэтессой, но это, похоже, весьма сомнительно. Если увидишь Нормана Беттерсона, не напомнишь ли ты ему, что у него остался мой блокнот со стихами. Я хочу знать его мнение. Без него я, похоже, не смогу больше писать.

Здесь очень тихо. Только я, папа и слуги. Папа по-настоящему одинок. Словно кто-то взял и отрубил ему одну руку. Он ужасно похудел и часто плачет. Мне кажется, он действительно любил ее, хотя она едва ли об этом догадывалась. Какие все-таки люди странные создания.

Я не любила свою мать. Как я могла, после того, что произошло? Иногда мне казалось, что я ненавижу ее. И все-таки мне жаль ее. Когда-то она была молода и прекрасна, но все это оказалось бесцельно растрачено впустую. Вероятно, она тосковала по чему-то большему, чем то, что ей выпало в жизни.

Я тоже тоскую. По чему-то за пределами этого дома, даже за пределами скованной и полной ограничений замужней жизни. Я так одинока. На прошлой неделе приезжал Роберт.

Должна заметить, что он был очень мил. И все равно, даже рядом с ним я чувствовала себя очень одинокой.

Я горюю, да, это так. Но не по маме. Ты ведь понимаешь, почему я горюю. Ты единственный человек, которому я доверила свою тайну. Единственный человек, которому я могу доверять. Я так по тебе скучаю, Лулу.

Поскорее напиши.

С любовью

Женевьева».


18

Модели, величавой поступью расхаживающие по увешанному зеркалами первому этажу салона мадам Элен, занимающемуся пошивом одежды высшего качества, были наряжены в купальные костюмы. Полосатые купальники из джерси, ставшие популярными благодаря Коко Шанель и продемонстрированные в балете «Голубой поезд». Именно их станут носить в этом сезоне на Ривьере. Девушки вальяжной походкой прогуливались по ковру, огибали замысловатый стеклянный фонтан в дальнем конце комнаты и возвращались обратно.

Женевьева два дня назад вернулась в Париж. Это был ее первый выход в свет вместе с Лулу, их прогулка должна была стать идеальным противоядием от унылой обстановки Тикстеда. День высокой моды давал прекрасный шанс покрасоваться в новинках ее обширного гардероба. Платье от Мадлен Вионне представляло собой каскад тончайших шифоновых лепестков. К платью она подобрала эффектные туфельки от Феррагамо на высоких каблуках в точно такой же неяркой цветовой гамме (что-то среднее между кремовым и розовым оттенками). Но Лулу показалось, что Женевьева выглядела чересчур бледной в этом платье и чувствовала себя как-то неуверенно. Она страстно желала вернуться в Париж, но, как ни странно, в ее глазах плыла отчужденность.

Стоял жаркий июльский день, в комнате было полно народу. Лулу нашла применение цветастому китайскому вееру, который принесла с собой, обмахивала и себя и Женевьеву.

— Все, что тебе необходимо, — шептала она подруге, — это устроить праздник. Почему бы не купить один из этих купальников? Мы могли бы поехать на побережье на несколько недель. Поплавать в море, понежиться на пляже.