— Не я один, мы оба, — возразил Донато. — Ведь без тебя я бы его не нашел. Да без тебя мне и не захочется начинать новую жизнь! И судьбы наши будут нераздельны даже вопреки людским законам.

Он обнял ее, и Марина положила голову ему на плечо. Она была почти счастлива. Только какая-то внутренняя дрожь ее не отпускала, и девушка решила, что это от волнения.

— Ты промокла, замерзла? — спросил Донато.

— Нет, ничего. Смотри, дождь уже прошел, солнышко появилось! — Она выглянула из пещеры и радостно всплеснула руками: — Сегодня дождь недолго продолжался, а ровно столько, чтобы показать нам магический символ! Это знамение свыше! Мы можем начать новую жизнь!

— Да, — улыбнулся Донато. — Только путешествовать с этим ларцом нам пока опасно. Возьмем в дорогу лишь несколько колец, а ларчик до времени зароем обратно. Кольца я продам в Кафе, найму людей для охраны, а потом вернусь за сокровищем.

— Я тоже так бы поступила.

Скоро, надежно упрятав ларец обратно в землю и насыпав сверху слой камешков, Марина и Донато покинули пещеру, унося в карманах по нескольку самых мелких драгоценностей из клада.

— Вечер приближается, надо искать ночлег, — заметил Донато. — Наверное, поедем в хижину Симоне? Она ведь недалеко отсюда?

— Недалеко. Но, когда я пешком до нее добиралась по горной дороге, да еще размытой дождем, мне показалось, что это такая даль…

— Ничего, на лошадях часа за два доедем.

Солнце переливалось самоцветами на мокрых листьях и траве, ветер отогнал дождевые тучи за горизонт, и теперь по голубой небесной глади плыли лишь белые узоры легких перистых облаков. В воздухе пахло чистотой гор, моря и недавней грозы. Заметно потеплело, но Марину все равно пробирала дрожь, и через некоторое время девушка поняла, что причиной тому — уже не волнение, а озноб. Ее промокшая одежда еще не высохла, и из-за этого даже слабый ветерок казался ей пронизывающим.

Донато, находясь в радостном возбуждении, торопился вперед, что-то насвистывал, напевал и не сразу заметил состояние Марины. Наконец, удивившись ее молчаливости, он внимательно посмотрел на девушку и спросил:

— Бедняжка, ты, наверное, устала от всех наших приключений?

— Нет, ничего… Просто я, кажется, немного замерзла после дождя.

В голосе ее была заметная дрожь, и Донато встревожился:

— Немного замерзла? Да у тебя зуб на зуб не попадает. — Он вытащил из дорожного кожаного мешка сухую накидку и набросил на плечи Марине. — Как бы не началась лихорадка… Это я, дурак, виноват. Не следовало ехать в дождь, лучше бы переждали в деревне. Но теперь надо поскорей добраться до жилья, обсушиться и согреться.

Они выехали в долину среди лесистых гор и, осмотревшись вокруг, поняли, что отклонились в сторону от усадьбы знахаря. А между тем вечерело, тени становились все гуще и длинней, сумрак постепенно гасил яркие краски дня. Донато уже подумал, что придется сделать привал где-нибудь в роще и разжечь костер.

И вдруг перед ними, словно по волшебству, возник дом. Сразу за поворотом дороги, огибавшей невысокую гору, среди сосен и дубов, возвышалось довольно большое каменное здание — одноэтажное, но с высоким цоколем, с галереей вдоль фасада, с зарешеченными окнами и маленькими башенками по углам. Путники устремились туда, словно к спасительной гавани, но не встретили вокруг дома ни одной живой души, даже не услышали лая собак. Донато спешился, постучал в дверь, окно — никакого ответа. Дом выглядел нежилым, хотя, судя по качеству кладки, решеток и перил, был построен совсем недавно. К тому же во дворе был колодец, сарай и навес для лошадей. Эта одинокая усадьба могла принадлежать кому-либо из местных землевладельцев, а могла оказаться и разбойничьим притоном. Но, во всяком случае, судя по архитектуре, строили его не татары, а генуэзцы. Донато вспомнил, что Верхние и Нижние Отузы, как и вся Отузская долина, принадлежат генуэзцам, и уже без всякого сомнения поднажал на дверь. Она оказалась не заперта, а лишь плотно закрыта и, поддавшись его усилиям, распахнулась.

— Зачем ты это делаешь? — запротестовала Марина, но из-за болезненного состояния ее протест оказался вялым. — А если появятся хозяева?

— Ничего, они нас не прогонят, мы заплатим за ночлег. Этот дом нам просто Бог послал, чтобы спасти тебя от простуды.

Он помог Марине спешиться, на несколько мгновений задержав девушку в своих объятиях.

Путники вошли в дом. В первой большой комнате был очаг, кучка дров в углу, стол, скамейки и поставец с глиняной посудой, частью побитой. У стены стояла широкая лежанка, покрытая пыльной овчиной.

— В доме явно никто не живет, но здесь имеется то, что нам нужно, — заметил Донато. — Присядь, любимая, потерпи немного, сейчас я все сделаю.

Он вышел во двор, привязал лошадей под навесом и занес в дом мешки с едой и одеждой. Затем, присев у очага, разжег огонь, и скоро сумрачная комната озарилась живым подвижным светом. Донато помог Марине снять промокшую одежду, которую развесил над очагом. Девушка смущенно прикрыла свою наготу шерстяной накидкой и дрожащим от озноба голосом спросила:

— А ты почему не переодеваешься? Тоже ведь промок.

— Я не замерз. Сейчас вытряхну эту овчину, чтобы ты могла лечь и укрыться.

Пока он выбивал пыль из лохматой овечьей шкуры, Марина успела застелить лежанку купленным в Сугдее полотном и легла, завернувшись в шерстяной плащ. Донато вернулся и укрыл ее сверху овчиной. Но девушку по-прежнему бил озноб. Донато дал ей выпить подогретого вина, повесил над очагом котелок с колодезной водой, бросил в него сушеные ягоды шиповника и малины.

— Ты так заботишься обо мне… — прошептала Марина. — А я оказалась такой слабой и хилой, даже стыдно…

— Ты не слабая, ты очень сильная, — возразил Донато. — Просто на твою долю выпало слишком много злоключений за короткий срок. Не каждая девушка, выросшая в спокойном благополучном доме, так бы справилась с этими испытаниями.

Он подал ей ягодный отвар, и она выпила, постукивая зубами о стенку ковшика. Затем, укутавшись до подбородка, легла, но озноб ее не отпускал.

— Все еще дрожишь? — спросил Донато, наклонившись над девушкой.

— Да, почему-то меня морозит, — откликнулась она удрученно.

— Тогда есть только один способ тебя согреть, — заявил он решительно и стал раздеваться перед очагом.

Она вначале не поняла, что он задумал, и смотрела с некоторой растерянностью, как он сбрасывает с себя одежду. В красноватых отблесках огня его стройное сильное тело с выпуклыми мускулами казалось ей ожившей статуей греческого или римского бога. Оставшись лишь в узкой повязке на бедрах, он подошел к Марине и лег рядом с ней под покрывало, заключив девушку в объятия. Их обнаженные тела соприкоснулись, и Марина почувствовала, как лихорадочный озноб отступает перед тем жарким чувственным волнением, которое исходило от Донато и передавалось ей самой.

— Так теплее? Так лучше? — спрашивал он все более прерывистым и хриплым голосом, а она не имела сил ответить, только молча кивала и отводила взгляд от его горящих черных глаз.

Скоро ей уже было не холодно, не зябко, а совсем тепло. Донато начал ее целовать — вначале осторожно, нежно, а потом все пламенней. Голова у нее закружилась, и она не заметила, что сама отвечает на его поцелуи и объятия со всей безоглядностью своей первой настоящей любви. В какой-то момент она краем сознания ощутила, что падает в запретный омут, и прошептала:

— Но ведь нельзя, это грех… Мы не венчаны, ты женат…

— Нет, любимая, теперь можно, — возразил он, прерывая ее протесты поцелуями. — Я загадал, что если сокровище найдется, — значит, мы получим духовное благословение. Бог послал нам любовь, и людские законы нас не разлучат.

— Я загадала то же самое, — прошептала Марина и больше не колебалась, всецело доверив себя любимому мужчине.

Теперь ей было не просто тепло, а жарко, и она даже не заметила, как соскользнула на пол овчина, сбился к ногам шерстяной плащ и единственным покрывалом для ее тела остались руки и губы Донато. А он придумывал все новые, все более прихотливые ласки, словно готовил девушку к чему-то главному, к какой-то неизведанной вершине. И Марина, несмотря на свою неопытность, с каждой минутой становилась смелей и раскованней, отвечая на его страстные порывы. Потом сквозь волны томительно-сладкого возбуждения она ощутила боль — и поняла, что стала женщиной.

Донато бережно завершил это первое в ее жизни любовное соитие. Опомнившись после головокружительной бури, Марина почувствовала блаженный покой и тепло. Ее голова лежала на груди Донато, а он, укрыв девушку покрывалом, одной рукой обнимал ее за плечи, а другой гладил ей волосы, вытирал взмокший лоб. Она провела ладонью по его груди и прошептала:

— Кажется, ты вылечил меня от простуды.

— А ты вылечила меня от любовной горячки, — сказал он низким бархатным голосом, в котором все еще чувствовалось напряжение страсти. — Если бы ты знала, как трудно мне было находиться рядом с тобой — и не касаться тебя. Поверь, я испытывал муки Тантала.

— И заглушал свои муки с другими женщинами, — не удержалась от ревнивого упрека Марина.

— Ты вспомнила Нимфодору? Забудь о ней, забудь обо всем, что было раньше. Я ведь думал тогда, что между нами — пропасть, что ты не согласишься быть моей…

— А я согласилась… хотя не должна была. Но мне теперь уж все равно. Теперь моя жизнь в твоих руках, Донато…

— Я все сделаю, чтобы ты была счастлива, — заверил он ее, и она, благодарно улыбнувшись, унеслась в царство волнующих снов.

Утром Марина пробудилась с сознанием необратимых перемен. Она была уже не та, прежняя девушка из Кафы, наученная матерью, священником и всем окружением, что жизнь ее должна протекать по раз и навсегда установленным законам, и какие-либо изменения, счастливые или несчастливые, возможны лишь внутри этих законов. Теперь же она преступила некую черту, дала волю собственным чувствам и решила жить так, как хочется. Впереди могло ждать осуждение, изгнание, невзгоды, — все ей казалось нипочем. Лишь одного она боялась — предательства любимого мужчины. «Только твоя любовь для меня важна», — прошептала она сквозь сон. И тут же почувствовала, как его губы коснулись ее закрытых глаз и знакомый мужественный голос прозвучал у самого ее уха: