В доме феодоритского князя Космы Гавраса Марине и Донато снова, как и у Эраста, отвели отдельные комнаты, расположенные недалеко друг от друга. Девушке даже пришло в голову, что хозяева нарочно так устраивают, чтобы молодые люди поскорее сблизились между собой.

Дом был большим и добротным, но обстановка его казалась слишком строгой, мрачноватой, лишенной роскоши. Дорогие ткани и ковры все были темных тонов, прочная мебель не отличалась особым изяществом, в комнатах почти не было зеркал и украшений. Скоро Марина поняла, что попала в мир людей необычных, где богатство вполне могло сочетаться с аскетизмом.

Косма Гаврас был главой того избранного круга посвященных, к миссии которых Марина оказалась причастна волею судеб и отца Панкратия. С невольным интересом она присматривалась к важному греческому вельможе, взявшему на себя роль спасителя Феодоро. Косма Гаврас был человеком средних лет, среднего роста и крепкого сложения. Его лицо нельзя было назвать красивым, но в чертах этого смуглого волевого лица было нечто значительное и располагающее. Он благосклонно отнесся к гостям, хотя тот пристальный, изучающий взгляд, которым он порой смотрел на Донато и Марину, мог свидетельствовать о скрытой настороженности. Впрочем, и Донато смотрел на хозяев дома не менее настороженно. Марина понимала, что он не может взять в толк, зачем знатным феодоритам понадобилось опекать чужого им человека, да еще и католика. Очевидно, римлянин догадывался, что причиной тому — не простая благодарность, а нечто другое. Возможно, он даже хотел обсудить это с Мариной, но каждый раз что-нибудь мешало им побеседовать наедине. Отец Панкратий хоть и не прочь был соединить молодых людей узами брака, но, как истинный священник, не хотел доводить их до греха, а потому приставил к Марине пожилую служанку Феклу, выполнявшую роль не то надзирательницы, не то дуэньи.

Между тем здоровье Донато быстро шло на поправку, и скоро он уже не нуждался в услугах лекарей, а мог свободно ходить по дому и двору. Встречаясь с Мариной, он бросал на нее выразительные взгляды, а иногда ухитрялся сказать что-нибудь приятное, но не вызывающее подозрений у строгой Феклы.

Косма Гаврас иногда обедал с гостями за одним столом, но дома он бывал редко, и Марина догадывалась, что его постоянные отлучки связаны все с той же тайной миссией, которой была подчинена вся жизнь этого дома. Здесь все ходили тихо, не задавали лишних вопросов и, казалось, понимали друг друга с полуслова. Та часть дома, в которой жил сам Косма, была отделена от остальных комнат, и никому не разрешалось без спроса туда входить, особенно если хозяин принимал гостей, читал или писал письма. И только один отец Панкратий был допущен ко всем тайнам феодоритского князя.

Что касается женской половины дома, то она производила на Марину унылое впечатление. Жена и две дочери Космы Гавраса держались от гостьи на расстоянии и не проявляли к ней никакого интереса. Старшая из дочерей была вдовой и все время проводила в молитвах, а вторая, совсем девочка, пока еще забавлялась куклами в окружении нянек. Да и среди служанок княжеского дома, молчаливых и бесшумных, как тени, Марина не могла присмотреть себе ни подругу, ни хотя бы собеседницу.

Девушка невольно вздыхала, вспоминая своих веселых кафинских подруг Зою, Гаяне и Фатьму. Самой близкой среди них была Зоя — дочь состоятельного грека-судовладельца и славянки из Сурожа. Когда-то, еще в детстве, девочки подружились на одном из городских праздников и с тех пор привыкли доверять друг другу все свои секреты. Вспоминая Зою, Марина снова в который раз принималась мысленно рассказывать ей о своих удивительных приключениях, и это помогало ей скрашивать скуку и однообразие жизни в чужом доме.

Осень подходила к концу, когда Марине и Донато было наконец позволено покинуть пределы княжеского подворья и осмотреть город-крепость Мангуп, а затем и храмы за пределами столицы. Отец Панкратий их сопровождал, и скоро Марина поняла, какую цель преследовал священник во время этих поездок. Он недаром обещал римлянину показать места, связанные со Святой Чашей. Поистине, в тех храмах, куда он водил молодых людей, Чаша являлась в самых чистых и возвышенных образах.

Но — странное дело — именно после посещения храмов Марина стала замечать, как постепенно отдаляется от нее Донато. Он уже не пытался, как раньше, пользуясь моментом, обнять ее и поцеловать где-нибудь в укромном месте княжеского дома или двора. Он даже не бросал на нее тех волнующих взглядов, в которых она угадывала чувство и страсть. Несколько раз девушка пыталась с ним заговорить, но он отшучивался или отвечал односложно и всегда находил способ не остаться с ней наедине даже на минуту.

Вот и сегодня, в храме Донаторов, куда Марина вошла с надеждой и трепетом, ей снова пришлось убедиться, что мечта о счастье ускользает, уходит, словно вода в песок…

И когда возвращались обратно, в дом Гавраса, Донато старался ехать так, чтобы между ним и Мариной всегда был отец Панкратий или еще кто-либо из сопровождавших их всадников.

Девушке вдруг пришло в голову, что, возможно, римлянин, осматривая православные храмы, прочувствовал ту разницу в вере, которая разделяла их с Мариной, и сделал вывод, что это непреодолимая преграда. Другого объяснения растерянная девушка найти не смогла и решила при первом же удобном случае поговорить об этом с Донато, намекнуть ему, что в Кафе нередки браки католиков и православных и даже строгий отец Панкратий готов их благословить.

Сейчас Марина как никогда остро чувствовала свое одиночество в чужом доме, где не было ни матери, ни подруг, чтобы поделиться с ними своей сердечной тайной и попросить совета.

И вдруг она увидела молодую женщину, с которой ей сразу же захотелось подружиться. И случилось это как раз на следующий день после посещения храма Донаторов. Обдумав бессонной ночью предстоящий разговор с Донато, Марина утром потеряла всю свою решительность и снова почувствовала себя одинокой растерянной девочкой. Она подошла к окну, рассеянно наблюдая за порханием мелких снежинок, и с грустью отметила, что идет уже четвертый месяц ее разлуки с родным домом, куда она никак не может вернуться без помощи отца Панкратия и других феодоритов. Комната Марины была на втором этаже, и окно выходило на улицу. Дом напротив, тоже двухэтажный, принадлежал какому-то знатному греку, дальнему родственнику Космы Гавраса. К дому примыкал огороженный забором сад с хозяйственными постройками, и Марина иногда от скуки наблюдала, как там возятся слуги и работники.

Но в этот день, подойдя к окну, девушка вдруг увидела новое для себя лицо. Окно в доме напротив приоткрылось, и из него выглянула хорошенькая головка молодой женщины. Незнакомка встретилась взглядом с Мариной и приветливо ей улыбнулась. И Марина не могла не улыбнуться в ответ. Здесь, в молчаливом доме Гаврасов, она не встречала такой веселой приветливости. Через несколько мгновений незнакомка исчезла из окна, но скоро появилась на улице и, подняв голову вверх, помахала Марине рукой. Девушка ответила ей таким же жестом и обратила внимание, что соседка Гавраса даже одета более ярко, чем другие феодоритки, а из-под платка у нее выбивается несколько игривых черных локонов. Хорошенькая дама в сопровождении двух служанок пошла по улице и скоро исчезла из виду.

Марина удивилась, почему раньше ей не пришлось увидеть эту милую и приветливую даму, с которой сразу же захотелось познакомиться поближе. Как только появилась Фекла, девушка не преминула спросить, кто эта соседка, живущая в доме напротив. Поджав губы, Фекла пояснила, что соседку зовут Нимфодора, она дальняя родственница Космы Гавраса, но раньше жила на побережье, в доме мужа, а теперь, овдовев, вернулась в Мангуп. Девушке показалось, что Фекла не очень-то жалует хорошенькую вдовушку.

И какова же была радость Марины, когда в тот же день Нимфодора появилась в доме Гаврасов и, пользуясь отсутствием хозяина, сама нашла юную гостью и представилась ей. Приветливая дама была лет на пять старше девушки и сразу стала обращаться к ней покровительственно:

— Милое дитя, тебе, наверное, очень одиноко в доме моего двоюродного дядюшки? Я знаю, что у него здесь заведены монашеские порядки, хотя по натуре он купец, и весьма удачливый. Но в некоторых людях деловитость сочетается с ханжеством, и с этим надо смириться.

— Я благодарна господину Гаврасу за то, что он дал мне пристанище в своем доме, — дипломатично ответила Марина. — Когда я смогу вернуться в Кафу, то, надеюсь, мои домашние окажут ему такое же гостеприимство.

— Ах, не скромничай, я вижу по твоим живым глазкам, что тебе здесь скучно, — игриво заметила Нимфодора. — Ну, ничего, скоро праздник Рождества, и я заставлю Косму отметить его как-нибудь поярче. Я ведь бывала в больших городах, даже в Константинополе, и знаю, что жить можно веселей, чем в нашей суровой горной стране.

— В Кафе тоже бывают пышные празднества, особенно в день святого Георгия, — заметила Марина.

— Да, я слышала об этом, но в Кафе мне бывать не приходилось. — Вдовушка оглядела маленькую скромную комнатку Марины, и ее подкрашенные серо-зеленые глаза лукаво сверкнули. — Бедняжка, у тебя здесь, наверное, даже нет второго платья! Но я принесу тебе наряд к Рождеству. Я немного знаю твою печальную историю. Ты ездила куда-то на богомолье, а по дороге на тебя напали разбойники, и ты чудом спаслась. Так? А еще, говорят, твоим спасителем оказался какой-то отважный итальянец, да?

— Да, примерно так все и было, — ответила Марина, краснея.

— Милое дитя, по-моему, ты смутилась, — с ласковой улыбкой заметила Нимфодора. — Часто девушки влюбляются в своих спасителей. А храбрые рыцари влюбляются в тех, кого удалось спасти. И это неудивительно, особенно если спасенная девушка такая хорошенькая, как ты.

— Возможно, такое бывает, но в моем случае все не так, — покачала головой Марина.

— Отчего же? Разная вера мешает? Или этот латинянин слишком беден, низкого происхождения?