Подумав об этом, Марина тут же мысленно одернула себя: ведь глупо даже в шутку предполагать такую невозможную вещь, как венчание с чужим и, по сути, незнакомым человеком! Сейчас ей очень хотелось бы увидеть рядом свою подругу Зою, с которой можно было поболтать на эту тему и весело посмеяться над своими фантазиями: «Ну что я за легкомысленное создание: сначала обращаю свой взор на чужого жениха Константина, а теперь — на молчаливого латинянина Донато, о котором ровно ничего не знаю. И это вместо того, чтобы благосклонно принимать поклонение богача Варадата».

Скоро дорога стала подниматься по горному склону, поросшему дубовым и буковым лесом. Некоторое время путники, ехавшие по узкой тропе гуськом, видели только густые кроны деревьев, заслонявшие от них окружающее пространство. Но вот внезапно чаща поредела и на открывшейся площадке, словно чудесное видение, возникла величественная цитадель духа, о которой Марина так много слышала от Андроника и его родичей.

— Сурб-Хач — «Святой Крест»… — прошептал Филипп, перекрестившись.

Марина знала, что название монастыря связано со священным хачкаром[25], доставленным сюда из древней армянской столицы Ани. Монастырь Сурб-Хач был построен не так давно, лет двадцать назад, и Андроник считал себя причастным к его основанию, поскольку вносил щедрые пожертвования на строительство и подарил монахам старинное Евангелие, вывезенное им из Киликийской Армении. От Андроника Марина слышала историю о том, как было выбрано место для закладки монастыря: будто бы священникам открылось в небе видение — крест, указующий на землю. В том месте, куда он указывал, нашли целебный родник, а рядом, в лесу — развалины древнего греческого храма. Чтобы освятить избранное место, армяне оставили на нем монаха-отшельника, дабы он молитвами положил начало новому духовному служению. Одинокая келья этого монаха стала первым строением монастыря.

Строгое в своей красоте здание Сурб-Хача было окружено обширным мощеным двором, от которого вниз спускались террасы, усаженные садами и огородами.

Спешившись, Марина в сопровождении Варадата и Филиппа поднялась по ступенькам, ведущим к воротам храма. Привратник сурово допросил путников, кто они и откуда, и Марина ответила за всех:

— Мы пришли помолиться в церкви Сурб-Ншан и заказать молитву святым отцам за упокой души Андроника Таги.

Привратник с неудовольствием глянул на девушку, столь смело и бойко отвечающую в присутствии мужчин, но имя Андроника Таги вызывало здесь уважение, и монах провел путников к притвору храма.

С интересом осматриваясь вокруг, Марина отметила, что Сурб-Хач своими крепкими стенами и узкими окнами напоминает крепость. Даже колокольня служила одновременно сторожевой башней. Монастырь, расположенный в лесистых горах, на неспокойной земле Таврики, должен был уметь обороняться.

Церковь Сурб-Ншан — Святого Знамения — была сердцем монастыря. Подойдя к резному порталу гавита — притвора, Марина едва не споткнулась, встретив строгий взгляд высокого чернобородого священника. Как оказалось, это был сам настоятель монастыря отец Левон. Появление незваных гостей, среди которых к тому же была женщина, он воспринял с недовольством, но имя Андроника Таги снова вызвало благосклонность, и настоятель разрешил Марине войти в церковь и присутствовать на службе за упокой души ее отчима.

Низко надвинув на лоб платок, девушка миновала темный коридор и поднялась по ступеням в храм. Впереди она увидела алтарь на высоком помосте, освещенный лучом света из узкого окна. Алтарь обрамляли цветные росписи — неброские, но торжественные в своей благородной простоте.

Пока длилась служба, девушка стояла, замерев в священном трепете, и была бы похожа на изваяние, если бы время от времени не совершала крестное знамение.

Но после службы, покидая церковь, она почувствовала себя свободней и стала с присущим ей любопытством осматриваться вокруг, отмечая, как мудро устроен этот строгий храм, в котором прихожане, идя через пять проемов, вначале поднимаются к освещенному ярким лучом алтарю, словно к горним высотам духа, а затем спускаются по ступеням вниз, к суетной мирской жизни.

Она невольно задержалась перед одним окном, из которого открывался широкий вид на долину под горой Агармыш. Внизу по дороге двигалось несколько повозок, направляясь к торжищу, прилепившемуся у склона горы.

Задумавшись о чередовании вечного и бренного в жизни человека, девушка вдруг услышала где-то совсем рядом голос, показавшийся ей знакомым. Она была почти уверена, что этот тихий голос, говоривший что-то на смеси армянского и греческого, принадлежит отцу Панкратию, и оглянулась вокруг, надеясь увидеть знакомого священника. Но рядом не было никого, кроме сопровождавших ее Филиппа и Варадата. Голос явно звучал из-за двери, ведущей в кельи. Сделав вид, что хочет поправить одежду, она жестом велела Филиппу и Варадату проследовать вперед, а сама, приблизившись к этой двери, прислушалась и разобрала слова второго собеседника:

— Да, я помню, что князь Гаврас армянского происхождения. Но это не причина, чтобы мне и моим братьям участвовать в распрях генуэзцев с феодоритами. Пока я здесь настоятель, Сурб-Хач останется крепостью духа и не будет влезать в мирские междоусобицы.

Дальше голоса зазвучали тише, а потом и вовсе смолкли: видимо, собеседники удалились от двери, перейдя во внутренние покои. И все-таки Марина не могла отделаться от мысли, что гостем настоятеля был кафинский священник отец Панкратий. Впрочем, она могла и ошибиться, ведь голос, показавшийся ей знакомым, звучал тихо и неразборчиво.

День уже клонился к вечеру, и, когда усталые путники наконец преодолели расстояние от монастыря Сурб-Хач до обители Стефана Сурожского, солнце уже опустилось за горизонт. В последних, ярко-алых лучах заката они увидели маленькую церковь и ряд низеньких строений на краю живописной долины, окруженной лесистыми горами и обрывами скального хребта. Одинокая обитель выглядела скромно, даже бедно, но место, в котором она располагалась, было священным для христиан православного обряда, ибо здесь еще в восьмом веке жил архиепископ Стефан Сурожский, претерпевший мучения за верность иконопочитанию. Возле грота, в котором молился святой Стефан, сохранились остатки древнего храма, где рядом с алтарем вытекал священный источник.

Чуть поодаль мужского монастыря, в роще, виднелась часовенка и хижины маленькой женской общины, в которой уже девятый год жила Рузанна.

Чем ближе была встреча со сводной сестрой, тем больше волновалась Марина, тем острее чувствовала свою невольную детскую вину перед изгнанницей. Минутами ей хотелось все рассказать Рузанне, даже покаяться перед ней, но Марина тут же отбрасывала эту мысль, понимая, что никогда не решится на такое признание, не сможет заговорить о прошлом.

Женская киновия[26] состояла из небольшого числа монахинь, и все работы, связанные с ведением хозяйства общины, сестры выполняли сами, трудясь от зари до зари.

Еще издали Марина увидела, что две монахини собирают овощи в огороде, одна возле хлева доит козу, еще одна загоняет в птичник гусей. Из хижины доносился запах свежеиспеченного хлеба, за сараем слышался стук топора.

Не успели путники приблизиться, как раздался громкий лай двух больших дворовых собак, выполнявших здесь роль сторожей.

Тут же из часовни вышла настоятельница — высокая пожилая женщина с властным лицом. Путники, спешившись, с почтением ей поклонились, а она, окинув их внимательным взглядом, строго спросила:

— Вы, должно быть, хотите попроситься на ночлег? Мужчины пусть идут в мужскую обитель, а девушку мы сможем принять, если, конечно, скажете, кто вы и откуда.

— Матушка, я приехала навестить свою сводную сестру Рузанну, — пояснила Марина, волнуясь. — Мой отчим Андроник Таги попросил, чтобы я передала ей…

В этот момент одна из сестер, работавших на огороде, подняла голову и, приглядевшись к путникам, сделала несколько шагов в их сторону. Она еще не успела приблизиться, как Марина и Филипп, одновременно догадавшись, прошептали:

— Рузанна…

За девять лет дочь Андроника изменилась, резче и суровее стали черты ее лица, обрамленного темным платком, и все же невозможно было не узнать ее иконописный облик, тонкий стан, большие глаза под черными, слегка сросшимися бровями.

Переводя взгляд с Марины на ее спутников, Рузанна с некоторым удивлением проговорила:

— Неужели это малышка Марина? А тебя, Филипп, я сразу узнала. И здоровяка Чугая помню.

В прошлом порывистая, сейчас Рузанна вела себя весьма сдержанно: не обняла гостей из родного дома и даже почти не улыбнулась им. Возможно, она не хотела проявлять своих чувств в присутствии игуменьи, а возможно, жизнь в одинокой обители приучила ее к строгому спокойствию.

Филипп поклонился дочери своего хозяина, не решаясь подойти к ней, а на туповатом лице Чугая появилось некое подобие улыбки. Варадат, с которым Рузанна не была знакома, не стал дожидаться, когда его представят, а сам выступил вперед и объявил:

— А мое имя Варадат Хаспек. Андроник принимал меня в своем доме как жениха Марины.

— Принимал? А теперь не принимает? — рассеянно спросила Рузанна, без всякого интереса взглянув на «жениха».

И тут Марина, повинуясь безотчетному порыву, кинулась к сводной сестре и, на секунду прижавшись к ней, прошептала:

— Мы так давно не виделись… но я тебя никогда не забывала.

— Спасибо, милая, — откликнулась Рузанна и, взяв Марину за плечи, вгляделась в ее лицо. — Какая ты стала взрослая и красивая. И как это мой отец и твоя мать позволили тебе сюда приехать? Или, может, теперь, когда ты собралась замуж, тебе дали больше свободы?

— Нет, замуж я пока не собралась, — решительно заявила Марина и, вздохнув, тихо добавила: — Андроник сам попросил меня к тебе приехать. Такова была его последняя воля.