Он сутулился сильнее прежнего и чаще страдал от удушья. Казалось, он постоянно балансирует на грани безумия.

Катрин же, напротив, по мнению многих, помолодела на десять лет. Энергичная, охотно участвующая во всех церемониях, она шагала впереди религиозных процессий, следовавших по улицам, заходивших в церкви, чтобы произнести благодарственную молитву, посещавших кладбище Невинных с расцветшим боярышником — знаком господнего одобрения. Она осмотрела останки адмирала, старалась присутствовать на казнях.


Король постоянно говорил о массовой резне. Он повторял, что хотел бы повернуть стрелки часов назад, заново пережить роковой день двадцать третьего августа «Если бы мне предоставился такой шанс, — вздыхал он, — я поступил бы иначе!»

Однако его убедили в том, что убийства гугенотов в Париже недостаточно; поэтому по всей Франции католикам велели совершать убийства и зверства, подобные совершавшимся в столице. Католики Руана, Блуа, Тура и многих других городов охотно подчинились приказу из Парижа.

Кое-кто из них протестовал, потому что в провинции встречались католики столь же гуманные, как и судья Шаррон; среди этих людей главными были правители Оверна, Прованса и Дофинэ, а также герцог де Жуаез из Лангедока, отказавшиеся подчиниться устному распоряжению и убивать до получения письменного приказа короля. В Бургундии, Пикардии, Монтпелье правители заявили, что они готовы убивать на войне, но не желают брать на душу грех хладнокровного истребления граждан.

Это походило на бунт; Катрин и ее совет не знали, как им поступить; наконец они решили отправить в мятежные провинции священников, которые объяснят католикам, что Святой Михаил, явившись в видении, велел учинить истребление гугенотов.

Это было принято как воля небес, и кровавая оргия продолжилась; за несколько недель после Дня Святого Варфоломея по всей Франции были вырезаны многие тысячи людей.


Услышав новости, Филипп Испанский громко рассмеялся — по свидетельству многих, впервые в жизни. Карл, сказал он, заслужил титул «самого христианского короля». Филипп поздравил в письме Катрин с тем, что она воспитала сына по своему образу и подобию.

Кардинал Лоррен, находившийся в это время в Риме, щедро вознаградил гонца, принесшего ему весть о истреблении гугенотов. Рим был украшен праздничными огнями по случаю смерти множества его врагов; люди пели «Те Деум»; пушки замка Сент-Анджело стреляли в честь резни. Папа и его кардиналы отправились процессией в церковь Святого Марка, дабы обратить внимание Господа на богоугодные деяния его верных слуг; сам Грегори преодолел пешком расстояние от церкви Святого Марка до собора Святого Луи.

Но если католический мир ликовал, то в Англии и Голландии царил глубокий траур. Вилльям Молчаливый, прежде надеявшийся через Колиньи получить помощь Франции, был охвачен грустью. Он сказал, что король Франции поддался опасному влиянию и что в скором будущем его королевство ждут новые неприятности. Убийство ничего не подозревающих невинных людей, продолжил он, — дурной способ разрешения религиозных проблем.

— Это, — сказал Берли английской королеве, — величайшее преступление со дня распятия Христа.

Через несколько недель после резни король принимал в своих покоях большое число придворных; они пытались возродить былое веселье. Сделать это оказалось непросто. Мешала память; случайно упоминались имена, и люди с ужасом вспоминали, что человека уже нет в живых, а его убийца находится среди них. Кровавая резня преследовала католическую знать, точно призрак из загробного мира, который нельзя прогнать.

Люди громко разговаривали, звучал смех, по большей части искусственный; внезапно за окнами Лувра раздалось карканье, сопровождавшееся хлопаньем крыльев.

За тишиной, воцарившейся в покоях, последовал шелест. «Словно ангел смерти пронесся над Лувром», — заметил потом кто-то.

Взволнованная Катрин, не уступавшая в суеверности всем присутствующим, поспешила к окну. Выглянув наружу, она заметила летящую над дворцом стаю ворон. Она вскрикнула; все подбежали к окну посмотреть на птиц. Они кружили, каркая над дворцом, садились на него, подлетали к окнам. Долгое время они летали возле Лувра.

Хотя некоторые люди предположили, что птиц привлекли трупы, всех в этот вечер охватил страх.

Многие верили, что птицы были душами убитых ими людей, прилетевшими для того, чтобы помучить убийц и напомнить им о том, что их дни тоже сочтены, что их ждет та же участь, на какую они обрекли несчастных гугенотов.

Катрин вызвала к себе Рене и братьев Руджери и потребовала защитить ее с помощью магия от надвигающейся беды.

Король в ярости крикнул птицам:

— Летите сюда… кем бы вы ни были. Убейте нас… Сделайте с нами то, что мы сделали с теми людьми.

Мадлен и Мари Туше изо всех сил старались успокоить его.

Герцог Аленсонский, расстроенный тем, что ему ничего не сказали о готовящемся массовом убийстве и не дали принять в нем участие, мог без страха и со злорадством наблюдать за тем, как подействовало появление птиц на окружавших его людей. Марго и Наваррец смотрели на ворон со спокойной совестью. Дрожащий герцог Анжуйский подошел к матери и не отходил от нее. Генрих де Гиз сохранял спокойствие. Если птицы — это души мертвых гугенотов, то душа отца защитит его, решил герцог. Он лишь исполнил клятву отомстить за него, которую дал после смерти Франциска де Гиза.

Но сильнее всех страдал король; проснувшись ночью, он с криком побежал по дворцу:

— Что за шум на улицах? — спрашивал он. — Почему звонят колокола? Почему кричат и визжат люди? Послушайте. Послушайте. Я слышу их. Они идут, чтобы убить нас… как мы убили их.

Он упал на пол, его ноги и руки дергались, он кусал одежду и угрожал вцепиться зубами в любого, кто приблизится к нему.

— Остановите их! — кричал Карл. — Пусть колокола смолкнут. Остановите людей. Давайте положим конец кровопролитию.

К нему привели Мадлен.

— Карл, — зашептала она, — все хорошо. Все тихо. Карл… Карл… не переживай так сильно.

— Но, Мадлен, они придут за мной… Они сделают со мной то, что сделали с ними.

— Они не смогут коснуться тебя. Они мертвы, а ты — король.

— Они могут восстать из могил, Мадлен. Они приняли обличье черных птиц, чтобы мучить меня. Они сейчас на улицах, Мадлен. Послушай. Они кричат. Они вопят. Они бьют в колокола…

Она подвела его к окну и показала ему тихий спящий Париж.

— Я слышал их, — настаивал Карл. — Я слышал их.

— Это тебе приснилось, моя любовь.

— О Мадлен, я несу ответственность за все. Я сказал это на совете. Я… я все сделал.

— Нет, не ты, — сказала она. — Не ты, а они. Тебя заставили.

— Не знаю, Мадлен. Я помню… отдельные сцены. Помню звон колоколов… крики и кровь. Но я забыл, как это началось. Как все произошло? Я не знаю это.

— Ты ничего не знал, мой дорогой. Ты не делал этого. Все сделали другие.

— Она… — пробормотал Карл. — Она… мой злой гений, Мадлен. Это был мой злой гений.

Король заплакал и снова сказал, что он слышит шум на улице.

Он оставил Мадлен возле себя, у окна; Карл долго глядел на спящий город.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Память об этих ужасных днях и ночах продолжала висеть над Парижем. Некоторые участники резни испытывали такие угрызения совести, что покончили с собой; другие сошли с ума и носились по улицам; кому-то казалось, что их преследуют призраки умерших. Они находили утешение, говоря со злобой и ненавистью о женщине, которую считали вдохновительницей кровопролития — об итальянке. Она была виновна во всех несчастьях Франции. Все это знали. Она управляла безумным королем. Карл страдал сильнее всех, однако не было заметно ни единого признака того, что Катрин мучают сожаления о содеянном.

Это действительно было так. Она не собиралась менять старые привычки. Она научилась не оглядываться назад и не собиралась делать это сейчас. Массовое убийство было необходимым в момент его совершения, и не следовало сожалеть о нем теперь. Катрин располнела; она давно не казалась такой здоровой. Один посланник написал своему правительству, что Катрин выглядит как женщина, оправившаяся после тяжелой болезни. Этим недугом был ее страх перед Филиппом Испанским, а лекарством стала резня, начавшаяся в канун для Святого Варфоломея.

Она редко чувствовала себя в такой безопасности, как зимой 1572 года и весной следующего года. Наваррец и молодой Конде приняли католическую веру — Наваррец с цинизмом, Конде — со стыдом. Авторитет этих двух принцев в стране упал; большинство спасшихся гугенотов сохранили и укрепили свою решимость. Они переносили несчастья и крепли духом, подвергаясь гонениям. Такое всегда происходило с фанатиками. Они потеряли Колиньи, Телиньи и Ларошфуко. Монтгомери был предупрежден и успел убежать из Сент-Жермена. Наваррец сдался почти мгновенно и принял католическую веру. Но гугеноты и не ждали многого от Наваррца. Самым горьким ударом для них стало предательство Конде. Они держали оборону в своем бастионе, Ла Рошели, и собирались причинить неприятности властям; понеся серьезные потери, они заметно ослабли, стали почти беззащитными. Катрин считали женщиной, спланировавшей массовое убийство.

Она с цинизмом изменила свой внешний вид и смешалась с парижской толпой, чтобы послушать, что говорят о королеве-матери. Она знала, что именно нечистая совесть людей заставляет их осуждать ее. Они перечисляли преступления Катрин, часто обвиняли ее в убийствах, к которым она не имела отношения.

— Кто такая эта убийца, отравительница, итальянка, правящая Францией? — спросил ее один торговец, когда она остановилась у его лотка с платком на голове, в засаленном пальто, надетом поверх поношенного платья. — У нее нет королевской крови. Она — дочь купцов. С тех пор, как она вышла замуж за сына короля Франциска, на нашу страну начали обрушиваться несчастья.

— Неприлично делать королевой Франции выскочку-итальянку, — согласилась Катрин. — Эта итальянка правит Францией, месье. Не заблуждайтесь на сей счет.