Все воевали со всеми, заточение Маргариты де Валуа в Юсоне вовсе не означало наступления мира и спокойствия в стране. Три Генриха — Валуа, Наварра и Гиз — продолжали противостояние.

Сложность положения каждого из них заключалась в правах на престол и вере. Удивительно, но самым слабым оказался именно Валуа. У короля не было наследника, и все, в том числе королева-мать, прекрасно понимали, что Генрих последний из Валуа на троне Франции. Следующим право имел кардинал Лотарингский, он готов был даже сложить сан и жениться на герцогине де Монпансье, сестре Гизов, чтобы заполучить вожделенный Париж, но этот претендент слишком стар.

Зато у него имелся сильный и очень популярный племянник — Генрих де Гиз, после полученного в сражении ранения прозванный Меченым, как и его знаменитый отец. Сам Генрих, в общем-то, особыми талантами не отличался, разве что был высок, строен и красив. Но на нем лежал отсвет знаменитого отца, Франциска де Гиза по прозвищу Меченый. За принадлежность к этому роду французы, особенно парижане, готовы простить Генриху де Гизу все, даже откровенную глупость, кроме разве трусости, но трусом этот де Гиз вовсе не был, как и все остальные. Напротив, Генрих умен, смел и красив.

Третий Генрих — де Бурбон, король Наварры — был не менее силен и популярен, но только среди протестантов. Ему простили переход из протестантства в католичество и обратно, но признание гугенота королем Франции казалось невозможным. А ведь Бурбон оказывался следующим за Генрихом де Валуа принцем крови, имеющим право на престол. К тому же Генрих до сих пор был женат на Маргарите де Валуа, что тоже давало определенные права на трон.

Королева-мать настаивала на том, чтобы король объединил свои силы именно с Генрихом Наваррой, особенно если бы тот, разведясь с опальной Маргаритой, женился на младшей дочери Клод Лотарингской Кристине — любимой внучке королевы-матери — и в очередной раз перешел в католичество. Позже Генрих так и сделает (станет католиком), известна его фраза: «Париж стоит мессы». Сменить веру оказалось проще, чем жениться.

Вообще-то выходом для любого из троих Генрихов и королевы-матери была сама Маргарита. Кроме короля Франции, она оставалась последней, в ком текла кровь Валуа без примеси Гизов. Стать королевой безо всяких королей ей мешал салический закон Франции, давным-давно отмененный в других странах, например Англии или Шотландии. Позиции Генриха Наварры с такой супругой были бы куда крепче.

Но король и королева-мать так ненавидели Маргариту, что даже мысли не допускали о возвращении ее в Париж и на трон! Не помышлял об этом и ее муж Генрих Наварра. Наверное, не думал о такой возможности и Генрих де Гиз. При всем своем кровном родстве Маргарита была ни одному из трех Генрихов не нужна, напротив, очень мешала.

Ей самой оставалось только издали наблюдать за битвой родственников, прикидывая, какие опасности могут подстерегать в случае победы любого из них, и уповая на крепость стен Юсона и верность гарнизона швейцарцев. Удивительно, но опальная королева не унывала. Пусть себе бодаются, на свете есть куда более интересные занятия, чем политика, от которой Маргарита категорически решила держаться в стороне, например любовь или литература…

Вкусно есть, вволю спать, не озираться, опасаясь окриков королевы-матери, и не давать ежеминутно ей отчета в своих поступках… а еще иметь красивых молодых любовников… Это оказалось счастьем! И никакой Париж не нужен.

Правда, от такого «счастья» стан королевы быстро перестал быть очень тонким, а ямочки на щеках совсем заплыли. От лени Маргарита де Валуа, всегда славившаяся осиной талией и гибкостью, быстро прибавила в весе, попросту растолстев. Но пока полнота еще выглядела приятной, а потому королева не страдала. Ей и ее любовникам такая упитанность не мешала.


В Париже баррикады; когда король Генрих запретил де Гизу даже появляться в Париже, тот поступил, конечно, наперекор, приехал в Париж. Конечно, в городе его тотчас узнали, и парижане устроили не просто овации своему любимцу, они проводили герцога до Лувра. Гизу бросали цветы, кричали, что встанут на его защиту, но самым страшным для короля был призыв, подхваченный тысячами голосов парижан:

— В Реймс на коронацию!

Мало того, Гиз не пошел сразу к королю, а появился сначала у королевы-матери. Та решила, что обязательно должна сопровождать ненавистного ей Меченого к сыну, боясь, чтобы король, вообразив, что сила на его стороне, не наделал глупостей. Сама королева была тяжело больна, она уже с трудом поднималась с постели, но в сложившихся обстоятельствах заставила себя это сделать. Ради сына, ради Франции она приказала нести себя в Лувр.

Генрих де Гиз сопровождал носилки Екатерины Медичи пешком, следуя рядом, хотя вполне мог и проехать. Он сделал это намеренно, чтобы Екатерина Медичи видела и слышала приветствия толпы. Оставленная у ворот Лувра толпа явственно давала королеве понять, что у Гиза не должен упасть с головы ни один волос, иначе голова самого короля не будет больше на его плечах.

Король был в бешенстве и одновременно страшно испуган многотысячной толпой, продолжавшей расти у ограды Лувра. Он не мог не слышать приветственных криков этой толпы и хорошо понимал, что никакие гвардейцы не сдержат парижан, если те пойдут на штурм дворца.

Если Генрих де Валуа был королем Франции, причем бессильным королем, то Генрих де Гиз был королем Парижа, и королем сильным.

Переговоры между ними были долгими и трудными, но практически ни к чему не привели, разве что Гиз обещал помириться с фаворитом короля д'Эперноном. Чувствуя свою силу и бессилие короля, герцог был исключительно вежлив, не давая повода для применения против себя каких-то жестких мер. Вообще-то он играл с огнем, потому что король вполне мог приказать убить его; конечно, толпа смела бы корсиканцев, охранявших Лувр, но Гизу было бы уже все равно.

Но он бравировал.

Король, скрипя зубами, смотрел вслед уходившему ненавистному герцогу. Когда за ним закрылась дверь, толпа снаружи, завидев своего любимца целым и невредимым, взвыла тысячами восторженных голосов.

— Кто король этой страны, я — Генрих де Валуа — или вот этот король Парижа Генрих де Гиз?!

Что могла ответить своему сыну королева-мать? Что нужно было слушать ее раньше, а не кричать теперь, когда уже поздно? Екатерина Медичи тихонько посоветовала:

— Бегите из Парижа, сын мой. Нужно собрать Генеральные Штаты и решить вопрос миром.

Генрих взбесился окончательно:

— Миром?! Вы говорите, миром?!

Его красивое, ухоженное лицо перекосило от злости, матери показалось, что короля сейчас хватит удар. Мелькнула мысль, что лучше всего сейчас Маргарите в ее неприступной крепости.

— Никакого мира не будет! Я завтра же введу в этот город войска и прикажу повесить, расстрелять каждого, кто хоть слово скажет против королевской власти. Парижане хотят новую Варфоломеевскую ночь? Они ее получат! У меня хватит сил повторить то, что сделал Карл.

Екатерина схватила сына за руку:

— Генрих, не делайте этого! За Варфоломеевскую ночь Карл поплатился жизнью, а я — счастьем детей. Не обрекайте себя на мучения не только при жизни, но и после смерти!

Генрих, несколько мгновений изумленно слушавший мать, с силой отцепил и отбросил ее руку:

— Довольно ваших опасений. Я буду тверд!


Через два дня на рассвете в Париж входили швейцарцы и французские гвардейцы королевской армии. Парижане обомлели, они никак не ожидали, что король предпримет поход против собственного народа.

А довольный испугом горожан Генрих встречал отряды у ворот Сент-Оноре и сам распределял, где кому располагаться, приказывая взять под контроль самые важные места — мосты и площади города.

Никто не припомнил, какой из колоколов зашелся набатом первым. Его голос подхватили остальные, добавляя тревоги и без того неспокойному городу. Королевские отряды рассредоточились по городу, страшным напоминанием событий шестнадцатилетней давности. Что такое поголовная резня, парижане еще не забыли, но если в прошлый раз они сами участвовали, то теперь грозили вырезать их.

И тут… Поговаривали, что первой предложила какая-то толстая кабатчица, которой вовсе не хотелось, чтобы мимо ее заведения маршировали швейцарские наемники:

— Надо перегородить улицу…

Несколько часов хватило, чтобы оказались перегорожены большинство улиц города. В ход шло все, что только можно найти на самих улицах и в домах, — от цепей, бочек, мебели до даже… навоза! Не успев сообразить, что происходит (на них ведь не нападали), королевские отряды оказались отрезанными друг от дружки и попросту зажатыми между баррикадами.

Шли час за часом, и никто не знал, как быть. Парижане были готовы внести Генриха де Гиза в Лувр на руках, а на воротах дворца повесить нынешнего короля. В тот день Гиз мог стать королем, избранным народом, но не решился. А на следующий было уже поздно.

Всю ночь парижане готовились штурмовать Лувр, а король… он попросту бежал, обманув бдительных наблюдателей! Генрих де Валуа предпочел унести ноги из забаррикадировавшегося Парижа, оставив у непокорных горожан мать и супругу.

Это было ошибкой де Валуа, но спасало единство Франции.

Король сидел в Шартре, а Парижем правили лигисты.


Когда эти вести дошли до Маргариты, она порадовалась, что ее самой нет в Париже, но разволновалась из-за непонимания, что же будет дальше. Если Гизы и Лига не смогут взять верх, то король их просто уничтожит, Генрих хоть и слаб, но умеет быть жестоким.

Но что она могла поделать? Только сидеть и ждать. В Париже и вокруг него все бурлило, а остальная Франция ждала. В июне пришло известие о созыве Генеральных Штатов в Блуа. В июле Генрих Валуа подписал с Генрихом Гизом пакт, по которому обязался покончить с еретиками во Франции, выгнав всех прочь, и не заключать ни мира, ни даже перемирия с Генрихом Наваррским, даже если тот снова перейдет в католичество.