— Между нами все кончено. В среду я уеду в Москву. Совсем. А ты можешь делать, что хочешь, — мне все равно.

То, что случилось потом, она лишь через много лет с трудом решилась описать в заметках к будущим мемуарам: «Павел быстро, по‑военному, повернулся и поспешил к дому. У меня мелькнуло опасение: зачем он так спешит? Но я медлила. Зачем, зачем я тогда не бросилась за ним? Поднимаясь по лестнице террасы, я услышала выстрел. Павел лежал на каменном полу, по френчу текла струйка крови. Павел был еще жив. Орден Красного Знамени отклонил пулю, и она прошла мимо сердца. Начались жуткие, темные дни борьбы за его жизнь и тревог за его непартийный поступок. Я ездила для доклада и объяснений в парткомитет, старалась смягчить поступок Павла (они там уже знали больше, чем я думала, и больше меня самой). Я во всем винила себя. Только позднее я узнала, что в тот вечер „красивая девушка“ поставила ему ультиматум: „либо я, либо она“. Бедный Павел! Она навещала его больного тайком, когда я уезжала в партком.

Я больше не говорила Павлу о своем намерении уехать. Но это решение крепло.

Я выходила Павла. Рана оказалась менее опасной, чем вначале опасались. Павел стал быстро поправляться. Но ко мне он был нетерпелив и раздражителен. Я чувствовала, что он винит меня за свой поступок и что его выстрел вырос в непроходимую моральную стену меж нами».

Такое, конечно, возможно только под руководством чудо‑садовода Мичурина, чтобы выстрел вырос в стену, однако Бог с ними, с растениеводством и со стилистикой, потому что стена между революционными супругами и впрямь имела место быть. Чтобы не биться об нее до бесконечности, освободиться от почти наркотической зависимости от этого человека, от его молодой любви, Александра решила уехать из Москвы и пошла на поклон к Сталину, только что избранному в то время генеральным секретарем ЦК партии. Конечно, тогда она и предположить не могла, что ходить на поклон к нему, бесконечно, до тошноты, присягая на верность и расшаркиваясь, ей придется еще не раз, не два, не три, и она будет это делать снова и снова, чтобы сохранить жизнь себе и своим близким. Так что лиха беда начало.

Александра попросилась на дипломатическую работу — за границу. Там уж Павел к ней не нагрянет, это точно, с пути истинного не собьет! Без особых проволочек она получила назначение чрезвычайным и полномочным послом в Норвегию, а вслед полетели очередные любовные призывы: «Твои очи вместе с телом опьяняли меня… Да, я никогда не подходил к тебе, как к женщине, а к чему‑то более высокому, более недоступному. Ты в моих глазах и в сердце, когда я рвусь к тебе, выше досягаемого…»

Нет, все, все кончено: теперь она уже была не выше досягаемого — она была просто недосягаема для Павла Дыбенко, и ему пришлось смириться с этой потерей планетарного значения, жениться на Валентине Стафилевской — так звали «красивую девушку», — родить с ней сына и «жить дружно», теперь уже ее терзая бесконечными изменами и страдая от ее измен…

Александра же начинала новую жизнь в Христиании (столица Норвегии станет называться Осло лишь спустя два года, в 25‑м). Перед отъездом она сфотографировалась. И сделала такую запись в дневнике: «Голова моя гордо поднята, и нет в моих глазах просящего вида женщины, которая цепляется за уходящие чувства мужчины!»

Просящего вида и впрямь нет. На фото ей тридцать — не больше, при самом неблагожелательном подходе! А на дворе — 1923 год, и ей — пятьдесят один…

Ужас, конечно, если задуматься над этой цифрой. Удовольствие в старости способны находить только отъявленные мазохисты или уж философы. Да ведь и они наверняка врут, как сивые мерины! Нет в ней никакого удовольствия, нет, нет и быть не может…

«Неужели со мной все кончено?!» — думала Александра. А мы задумаемся вместе с ней: неужели эта редкостная красота и обольстительность теперь будут принесены в жертву дипломатическому протоколу?

Не тут‑то было! К счастью, свято место не бывает пусто.

Имеется в виду, конечно, место в ее постели.

Первое чувство, которое испытала Александра при знакомстве с составом бывших посольских работников, это изумление: вторым секретарем посольства оказался тот самый черноглазый француз Марсель, с которым они когда‑то путешествовали по украинскому фронту! Сейчас он выглядел более остепенившимся, более взрослым: обзавелся семьей. Но глаза его (вернее, взгляд) снова что‑то растревожили в душе Александры. Впрочем, разница между ними — более чем в двадцать три года! — сначала показалась ей просто клинической. И вообще, она решила думать только о работе. Тем более эта сфера деятельности — международная политика — Александре была совершенно чужда, тут не получалось потрясать «маузером» или «парабеллумом», чтобы с полпинка добиться своего. О том, что она — дипломат милостью Божьей, ей еще предстояло узнать.

Однако начало ее новой работы осложнилось совершенно непредвиденным обстоятельством: Александре пришлось срочно делать аборт. Последние ночи, проведенные с Павлом, не прошли бесследно. Вот ужас‑то — беременная госпожа посол! Самое главное — ей совершенно некому было довериться, ни одной близкой женщины рядом, а ведь требовалась строгая конфиденциальность. Марсель Боди сам почувствовал неладное. Сам предложил помощь. И помог — устроил инкогнито в частную клинику, где настоящее имя мадам Коллонтай никто не знал. Александру поражала эта чуткость в практически незнакомом мужчине. Потом она перестала удивляться, услышав от Марселя страстное признание, что он любит ее с той самой первой встречи в простреленном вагоне, что эта любовь стала тайным смыслом его жизни… И в доказательство он сообщил ей некоторые подробности подковерных кремлевских игр, касающиеся, между прочим, именно Александры. Он не просто любил ее — он был ее сторонником. Он хотел защищать ее по мере сил своих!

Александра растрогалась. Боже мой, опять в жизни этой неистовой амазонки появился некто, постоянно напоминающий ей, что она — не революционная боевая машина пехоты, кавалерии, артиллерии и морфлота враз, а женщина, женщина, прежде всего женщина!

Красивая, заметим, женщина…

Марсель понравился ей за свое абсолютное бесстрашие: влюбиться в даму на двадцать три года старше — на это нужно некоторое, согласитесь, мужество… Сердцу, конечно, не прикажешь, но разум‑то на что? Ну так вот ему было плевать на все на свете разумные доводы, когда речь шла об этой женщине. И, что немаловажно, новый любовник Александры находился по отношению к ней в зависимом положении. Он не станет гнать ее на кухню заваривать ему чай — он сам подаст ей кофе в постель, почтительно наклонив голову. А потом прыгнет в эту же постель… но только если позовет она, Александра Коллонтай. Госпожа посол.

Вот такие отношения с мужчиной были по ней! И Александра в очередной раз принялась гадать: что ж это там опять шевельнулось в глубине души, холодной и ленивой? Досада, суетность иль вновь сакраментальная забота юности?

Да‑да‑да! Она самая! А потому разве странно, что именно в то время, именно в этом состоянии духа Александра начала работать над новой книгой, касающейся ее любимой темы — любви и вопросов пола? И название книги — «Дорогу крылатому Эросу!» — тоже вполне объяснимо.

«Бескрылый Эрос поглощает меньше чувств, он не родит бессонных ночей, не размягчает волю, не путает холодную работу ума. Классу борцов, когда неумолимо звучит колокол революции, нельзя подпадать под власть крылатого Эроса. В те дни нецелесообразно было растрачивать душевные силы членов борющегося коллектива на побочные душевные переживания, непосредственно не служащие революции. Но теперь, когда революция в России одержала верх и укрепилась, когда атмосфера революционной схватки перестала поглощать человека целиком и без остатка, нежнокрылый Эрос снова начинает предъявлять свои права. Он хмурится на осмелевший бескрылый Эрос — инстинкт воспроизводства, не прикрашенный чарами любви. Многоструйная лира пестрокрылого божка любви покрывает одноструйный голос бескрылого Эроса».

Разумеется, Александру сейчас осенял исключительно крылатый Эрос. И, как всегда, ей казалось, что так она еще не любила никогда в жизни.

Марсель был удивительный человек. Очень умный. Тонкий. По‑настоящему благородный. Обладал настоящим европейским лоском — Александра всегда ценила это в мужчинах, да вот беда — мало таких ей попадалось. Теперь — попался, причем в полное ее распоряжение.

Разумеется, для всех они были всего лишь госпожой послом и ее преданным помощником. Знали о неформальной связи считаные единицы. Во всяком случае, Александра теперь уже совершенно спокойно, свысока, без малейшей ревности читала совершенно кретинские, какие‑то униженные, верноподданнические, лизоблюдские послания нынешней «Дыбенковой жены», которая как бы воспылала к своей предшественнице любовью и доверием: «Хочется чтобы Вы были близко близко такая тепленькая и чтобы слышать Ваш голос. Вот вы описали ночную Христианию. Ведь как музыка… Тепленькая наша Шурочка напишите что Вы делаете над чем работаете как проводите дни».

Безграмотностью Валентина то ли с детства страдала, то ли ее любящий муж ею заразил, словно неприличной болезнью… Павел, кстати, тоже не забывал Александру. Книгу своих воспоминаний «Мятежники» (о беспримерном по жестокости подавлении кронштадтского мятежа) прислал с подобающей надписью: «Шуре — гордой пальме оазиса творчества и великой свободной неповторимой любви». Александре казалось, что она слегла с сердечным приступом не столько от тягостных воспоминаний, сколько от подавляющей пошлятины, с которой Павел так и не смог справиться, бедняк… Лекарства прихворнувшей амбассадриссе подавал Марсель — теперь они не разлучались ни днем, ни ночью, и что бы там ни думала по этому поводу его жена, никого не интересовало.

Они были не просто любовниками — они были в самом деле близкими друзьями, родственными душами, в унисон бьющимися сердцами («Крылатого Эроса» Александра подписала сдержанно, но многозначительно: «Марселю Боди — незаменимому соратнику, ценному сотруднику, очень дорогому другу!»), и только перед Марселем она могла не притворяться. Он знал об истинном отношении Александры и к Сталину (страх), и к Троцкому (презрение), и к Зиновьеву (ненависть… кстати, Зиновьев протежировал Марселю, но тот шефа променял на бабу, уподобившись своим многочисленным предшественникам. Ну что ж, вот такая это была баба. Мировой эквивалент!) и вполне разделял ее кредо: «Все они мазаны одним миром. Я для себя решение приняла: отстаивать долговременные, постоянные интересы России, а не интересы политиков, которые там сегодня у власти».