Волшебство рассеялось. Франсуа поспешно опустил на землю Сильви, которая едва держалась на ногах, опьяненная любовью, и была вынуждена хватиться за плечо Франсуа, чтобы не упасть. Потом он в бешенстве повернулся к непрошеному гостю:

— Какой черт вас принес сюда и что вам угодно?

— Это я, друг мой, я, Гонди! О, я в отчаянии, что пришел так некстати, но я ищу вас уже битый час, и ваш слуга сказал мне, что вы в саду… Тысячу извинений, госпожа герцогиня! Считайте меня самым несчастным из ваших покорных слуг…

— Но вам же сказали, что я в своем саду. Но не в соседнем!

— Знаю, знаю, но я услышал голоса… И к тому же пробил решающий час. Вы должны немедленно пойти со мной…

В жалостливом и лицемерном тоне сквозила непреклонная воля.

— Постарайтесь не лгать, — недовольно проворчал Бофор, — иначе я до моей смерти не прощу вам вашу нескромность!

— О какой нескромности вы говорите, друг мой? О том… что я перелез через обрушившуюся стену? Это сущий пустяк, и ко всему прочему я увидел двух людей, которые безмятежно разговаривали в беседке.

— Вы вообще ничего не видели! И постарайтесь сдерживать гадюку, которая заменяет вам язык! Теперь говорите, в чем дело?

Тон коадъютера, ранее звучавший то плаксиво, то просяще, сразу изменился и стал твердым.

— Вокруг Пале-Рояля возводят баррикады. За дело взялся народ Парижа! Люди разбирают мостовые, опрокидывают повозки, делают оружие. Те, кто вооружен, снабжают безоружных. Приходское духовенство на моей стороне и ждет меня, а вас ждут ваши друзья!

— И кто же это?

— Все парижане: ремесленники, рабочие, торговцы, грузчики, люди с Крытого рынка. Все они хотят знать, с ними ли вы…

— Сердцем я с ними, но как могу я себя обнаруживать? Я совсем не желаю, чтобы первая попавшаяся рота гвардейцев или мушкетеров схватила меня и отвезла в Венсеннский замок…

— Я пришел за вами только потому, что вам бояться нечего. Народ хочет заставить Мазарини освободить Брусселя и Бланмениля. Никто не допустит, чтобы он снова посадил вас в тюрьму! Тем более что вы самая знатная жертва итальянца. Пойдемте, прошу вас! Парламент будет признателен вам за это проявление солидарности. Он может принять официальное решение о вашем освобождении…

Франсуа, раздираемый противоречивыми чувствами, повернулся к Сильви и взял ее за руки.

— У меня не хватает мужества покинуть вас в эту минуту, любимая моя! Но ночь еще не кончилась. Перед рассветом я вернусь к вам…

Поцеловав ее похолодевшие пальцы, он отстранился от Сильви, не в силах видеть слезы в глазах молодой женщины.

— Я иду с вами! — резко сказал он. — Но пошли быстрее!

Коадъютер одарил Сильви торжествующей улыбкой и низким поклоном; потом мужчины перелезли через проем и скрылись в зарослях заброшенного сада. После этого Сильви вернулась в беседку и опустилась на скамью. Сердце ее готово было выпрыгнуть из груди. Никогда в жизни она не была охвачена таким волнением! Сильви и вообразить себе не могла, что была так близка к долгожданной победе. Неужели это был не сон? Неужели это наяву Франсуа держал ее в своих объятиях, это его губы прошептали «я люблю тебя»? Сильви, охваченная восхитительным трепетом, продолжала вслушиваться в музыку этих слов. Она даже не пыталась понять, почему эта любовь расцвела в тюрьме Венсеннского замка именно в те дни, когда она стала женой Жана. Она не хотела думать о том, что ее замужество, пробудив скрытую ревность, подействовало таким образом на слишком пылкого мужчину, который не умел и не хотел противостоять ни одному своему порыву чувства, ни одной своей страсти. Сильви хотела наслаждаться счастьем быть наконец любимой тем, кого обожала всю жизнь. Она призналась себе в этом и перестала обманывать себя. Разве не здесь она так часто мечтала о Франсуа, глядя на темные окна его дома! И совсем скоро он вернется, и волшебство начнется снова…

«Что ты будешь делать? — спросила она себя. — Да, он вернется, и вы станете продолжать ваш любовный дуэт с того мгновения, когда его прервал Гонди? Он уже захватил тебя, и ты отдашься своему счастью, не задумываясь над тем, что непоправимое уже отделило тебя от мужа. Он вернется лишь затем, чтобы овладеть тобой, сделать тебя своей любовницей, как сделал Монбазон. И ты не сможешь ему в этом помешать: он ветер и буря, он не любит ждать, и ты отдашься ему, не сопротивляясь, — у тебя на это не хватит сил! — только потому, что он сказал „я люблю тебя“…Ты хочешь его так же сильно, как он тебя… Через час, быть может, в твоей жизни все непоправимо изменится».

Ее размышления были прерваны раздавшимися по соседству неистовыми радостными возгласами. Это люди громкими криками встречали Франсуа, который уже покорил толпу так же, как вскоре покорит супругу Жана де Фонсома. С внезапным ужасом Сильви поняла, что у нее под ногами разверзлась пропасть. Она больше не была способна распоряжаться собой. Ее супружеская жизнь с Жаном ни в чем не была похожа на супружескую жизнь мадам Монбазон или мадам Лонгвиль, ставшей любовницей принца де Марсийака после того, как тот убил на дуэли ее прежнего любовника Колиньи, хотя ее муж не видел в этом ничего предосудительного… Сильви с Жаном составляли пару дружную, прочную, освященную глубокой взаимной любовью и огромной нежностью, скрепленной рождением малышки Мари… Вдруг перед глазами молодой женщины на миг возникло видение: под фонарем на Королевской площади друг против друга стоят со шпагами в Руках ее муж и Франсуа. Жан, не колеблясь, вызовет на дуэль мужчину, который похитит у него его боготворимую жену… Но Сильви понимала, что, если Франсуа вернется к ней, у нее недостанет сил отвергнуть его — значит — надо бежать! Покинуть этот сад-сводник, опьяняющий ее ароматом роз, жасмина и свежей травы. И главное — не ждать Франсуа! Но куда бежать, раз на улицу Турнель пойти нельзя?

В монастырь Визитации, который она так часто навещала, чтобы поболтать с сестрой Луизой-Анжеликой или со своими подругами, сестрами Никола Фуке? Приход в монастырь в полночь потребует объяснений… а что, если сказать правду? Она попросит приютить ее ради того, чтобы устоять перед любовью мужчины… И Сильви, больше не ища других доводов, приняла решение. Поспешив в дом, Сильви велела Беркену запрячь карету, пока она будет одеваться, но тот, к великому ее удивлению, не двинулся с места.

— Чего же вы ждете, ступайте!

— Мы в отчаянии, госпожа герцогиня, но это невозможно, — ответил Беркен, который всегда был столь церемонным, что о себе говорил в первом лице множественного числа.

— Почему же это «мы» не можем? — с сарказмом переспросила Сильви. Обычно его манера изъясняться ее забавляла, но в эту ночь ей было не до шуток.

— Мы не можем… по той очевидной причине, что на одном конце улицы воздвигнута баррикада, а на другом конце начинает вырисовываться вторая баррикада. Карета не сможет выехать с улицы!

— Почему понадобилось перегораживать улицу Кенкампуа?

— Кажется, сегодня ночью решили забаррикадировать все улицы, по крайней мере те, что не перекрывают цепями. Можем ли мы спросить госпожу герцогиню, куда она желает отправиться?

— В монастырь Визитации. У вас есть возражения?

— Н… нет! Нет, вовсе нет, госпожа герцогиня, но надо учитывать, что добраться туда можно только пешком… Даже портшез не пропустят!

— Значит, пойдем пешком! Прикажите, чтобы меня проводили факельщик и двое слуг.

Беркен, состроив оскорбленную физиономию, выпрямился во весь рост и весьма надменно объявил:

— В подобную ночь мы будем сопровождать госпожу герцогиню сами! Ваши приказания будут переданы…

Когда через несколько минут Сильви в платье из дымчатой тафты и в тон ему легкой длинной накидке с капюшоном вышла из дома, ее поразило, как необычно выглядели их улица и соседние улицы. Все казалось странным: метались тревожные тени, освещенные пламенем факелов, в темноте изредка поблескивало оружие; воздух наполнял какой-то смутный гул, в котором различались слова песен, стоны и взрывы смеха; это было пробуждение народа, который восстал и осознал свою силу, убедившись, что он един в борьбе за освобождение двух человек. Низвергнуты привилегии, цеховая разобщенность, запреты! На баррикаду каждый приносил то, что «мел, и среди восставших не последними были женщины.

Обычно с наступлением темноты по улицам Парижа осмеливались в одиночку бродить только пьяницы. отчаянные смельчаки и безумцы. В эту ночь все люди были вместе: на баррикадах бок о бок находились щеголь, водонос, базарная баба, иезуит в четырехугольной шапочке — все люди Церкви откликнулись на призыв маленького коадъютера! — и грузчик, и буржуа, владеющий собственным домом. Даже весь сброд, словно крысы, повылез из своих нор; это были лжекалеки, грабители, настоящие или мнимые нищие. Однако Сильви и ее сопровождающие не встретили никакой грубости. Люди улыбались молодой элегантной даме, которая учтиво просила ее пропустить. Казалось, никого не впечатлял и не раздражал титул герцогини, о чем громко оповещал Беркен. К великому возмущению последнего, какой-то обсыпанный мукой хлебопек с обнаженной грудью даже обхватил Сильви за талию, чтобы помочь ей перебраться через баррикаду.

Выбравшись на улицу Сент-Круа де-ла-Бретонри, они увидели, что навстречу движется кортеж, почти ничем не отличающийся от кортежа Сильви: дама в голубом атласном платье, отделанном серебряной нитью, — ее окружали факельщики и двое слуг — шла так спокойно, словно каждую ночь одна разгуливала по улицам, обмахиваясь веером-маской на длинной ручке. Сильви бросила на даму пристальный взгляд и с радостным криком кинулась к ней:

— Мари! Мари! Как я рада вас видеть! Радость была взаимной. Бывшая мадемуазель д'Отфор с распростертыми объятиями бросилась к Сильви, и молодые женщины расцеловались с таким восторгом, что вызвали рукоплескания окружающих: ведь знатные дамы очень редко обращались друг с другом как простые лавочницы. Кроме того, в их речи не звучало ни слова из совершенно невразумительного светского языка жеманниц: язык Мари и Сильви мог понять каждый.