— В таком случае, сударь, прочтите мне его, ибо зрение мое ослабело из-за болезни.

Именно это было причиной безутешных рыданий герцогини. Воздействие чудодейственной жидкости оказалось еще более удивительным, чем ожидалось. Но и мнимого больного, погрузившегося в полную слепоту, она повергла в ужас. Если она не пройдет, Бофор был готов признаться в чем угодно, чтобы только его казнили без отсрочек.

Королевскому курьеру этот спектакль показался наигранным. Он вытащил из-за пояса нож и, не говоря ни слова, резким движением поднес его к глазам Франсуа, который без всякого притворства даже не моргнул. И только тогда Нейи поверил и сказал:

— Простите меня, ваша светлость, но приказ короля строг… Сейчас я прочту вам его письмо.

В этом послании на первый взгляд не содержалось ничего, что могло бы вызвать тревогу.

«Мы узнали, что господин Сен-Мар пытался вовлечь вас в дурные дела, но вы отказались участвовать в заговоре, — писал Людовик XIII. — Мы вам обещаем забыть об этом при условии, что вы немедленно явитесь к нам, чтобы сообщить обо всем, что вы знаете…» Тем не менее Бофор почувствовал, что тон письма не оставляет надежд на прощение короля или хотя бы на его забывчивость.

— Как вы сами можете убедиться, сударь, — горестно вздохнул герцог де Бофор, — я не в состоянии исполнить приказ его величества, но я, если это будет угодно Господу, как только почувствую себя лучше, тотчас предстану перед королем. Пока же, госпожа герцогиня, прошу вас сделать все, чтобы господин де Нейи был принят, как то подобает его положению и тому, кого он представляет…

Потрясенный всем увиденным, курьер на следующий день выехал в Тараскон, где в то время находился Людовик XIII, оставив всех обитателей замка Вандом донимать герцога де Бофора — он встал с постели, но лишь для того, чтобы пересесть в кресло, ибо по-прежнему ничего не видел, — просьбами о бегстве. Кроме Марии, все — его друзья Анри де Кампьон и Воморен, его конюшие Гансевиль и Брийе — все умоляли герцога де Бофора бежать.

— Этот человек вернется, но уже во главе отряда солдат, — умоляла Бофора его подруга. — Надо бежать, друг мой!

— Как бежать, если я ни черта не вижу? Даже не заикайтесь при мне об этом: если я не обрету зрения, то предпочту смерть…

— Не будьте глупцом! Я предполагаю… в конце концов, я хочу верить, что зрение к вам вернется, когда прекратится действие этого проклятого эликсира. Пока же позвольте одному из ваших друзей поехать приготовить перемены лошадей вплоть до устья Сены, где вы сможете сесть на корабль, чтобы отправиться к герцогу Сезару.

— Я еду сию же минуту, — объявил Анри де Кампьон. — Я найму в Гавре корабль и буду ждать вас в Жюмьеже, но, если я смею позволить просить вас об этом, госпожа герцогиня, разрешите герцогу ехать одному! Скандал будет слишком громким, если станет известно, что вы следуете вместе с ним, а лишнее недовольство может повредить нашему другу…

— Я еще не решил, поеду ли я, — возмутился Франсуа. — Кто отдает здесь приказы?

— Вы, ваша светлость… Как вам будет угодно, если вы на это способны, — заметил Гансевиль. — Но мы, кто вас любит, готовы оспорить ваше решение и спасти вас вопреки вашей воле!

— Но разве что-нибудь предвещает, что король желает мне зла?

— Ничто не предвещало подобного в 1626 году, когда король призвал герцога Сезара в Блуа, но оказалось, лишь для того, чтобы бросить его в тюрьму вместе с господином Великим Приором, — не преминул напомнить Воморен. — Позвольте Кампьону ехать и попросите госпожу герцогиню вернуться домой. Никого не удивит, если она будет жить в замке Монбазон, но если она поедет с вами…

— Они правы, друг мой, — со слезами согласилась молодая женщина. — Мне тяжело с вами расставаться, но я слишком вас люблю, чтобы прежде всего не желать вам добра.

— Милая моя подруга, — прошептал растроганный Бофор. — Подумать только, что я даже не могу больше видеть вас! Поступайте как хотите, но знайте одно: я уеду лишь тогда, когда Бог дарует мне радость унести с собой образ вашего дивного лица…

— Будем надеяться, что Бог соизволит поторопиться, ибо времени у нас почти нет!

Поэтому Анри де Кампьон уехал один, тогда как другие остались в замке ждать прозрения Бофора, рассказывая друг другу о малейших внушающих надежду признаках. Большую часть времени они проводили в соборе святого Георгия, моля Бога сжалиться над бедным Бофором, которого все так любили. Красные пятна начали сходить, хотя слепота упорно не хотела отступать; но вечером, на четвертый день после отъезда Анри, герцог де Бофор вдруг вскочил с кресла и закричал:

— Я вижу! Вижу! Боже всемогущий, ты простил меня, хотя я и солгал! Да будет благословен Господь!

Герцог упал на колени, предавшись пылкой молитве, и всем показалось, будто жизнь вокруг возродилась. Через час Франсуа, опьяненный радостью от того, что вырвался из объятий тьмы и вновь оказался среди живущих полной жизнью людей, вместе с Вомореном, Гансевилем, Брийе и своим камердинером галопом выехал из ворот Вандома, чтобы направиться в долину Сены. Стоя у окна замка, Мария смотрела, как Франсуа исчезает в синих сумерках уже по-летнему теплого вечера. Завтра днем она тоже уедет в Монбазон, где ненадолго задержится перед возвращением в Париж. Ей стало легче на душе оттого, что Франсуа был на пути к свободе. Но она не могла не чувствовать глубокой грусти: ведь он не настаивал на том, чтобы она осталась с ним, хотя она была готова пренебречь любым позором, бросить все, чтобы отдать ему свою жизнь; Мария де Монбазон была достаточно опытна и понимала, что в любви — исключения здесь очень редки! — один всегда любит сильнее, чем другой. В их паре сильнее любила она, даже если в часы близости он был самым неистовым, самым пылким из любовников. Она ждала его так долго, хотя весь Париж давно считал их любовниками. Она так долго грезила о нем, исходила муками ревности, страдала душой, томилась телом. И вот в один прекрасный вечер они стали близки, и счастью Марии не было предела. Наконец-то он принадлежал ей! Он страстно любил ее, он подарил ей бесконечную полноту жизни, он исполнил все самые смелые ее желания, он боготворил ее! И был счастлив сам. Она дала себе клятву, что больше никогда его не отпустит, но для этого было необходимо, чтобы продолжалась волшебная гармония их тел. — Так будет, пока я буду красива! — часто шептала она, внимательно изучая в зеркале свое очаровательное лицо и безукоризненное тело. — Пока буду красива! А что потом?

Через несколько дней герцог де Бофор наконец снова увидел зыбь моря и морской простор, которые он так любил. Но беглецов ждали затруднения. Когда Бофор с друзьями приехали в Гавр, их ждало разочарование: нанятый Кампьоном корабль вынужден был уйти в открытое море, спасаясь от шторма, который сорвал его с якоря. Однако не могло быть и речи о том, чтобы оставаться в Гавре и ждать нового судна в Англию: человек, управлявший городом от имени герцога де Лонгвиля, как и сам герцог, принадлежали к числу врагов Бофора. Тогда Воморен предложил отправиться во Франквиль, близ Ивето, где у них был друг, господин де Мелюн. Там они изменили свой план, и маленький отряд с облегчением погрузился на корабль только в Ипоре, близ Фекана. По-прежнему считая себя невиновным, Франсуа отправил своему дяде королю Людовику XIII письмо, в котором с большой почтительностью ставил его в известность о принятом им решении; «Отрицая обвинение, выдвинутое против меня вашим величеством, я рискую пренебречь тем уважением, какое питаю к вам, и навлечь на себя ваш гнев; признав себя виновным вопреки всему, я погрешил бы против моей совести и моей чести. Эти почтительные соображения вынудили меня направиться в Англию, куда я приехал навестить моего отца…»

Однако, встретившись в Лондоне с Сезаром, Франсуа пожалел о том, что бежал. Здесь вокруг отца собрались все недовольные французского королевства, настоящие или мнимые заговорщики, которых объединяло одно лишь сожаление о том, что им пришлось оставить во Франции, спасая собственные жизни. Среди них был Фонтрай, стоявший у истоков того договора в трех экземплярах, который грозил эшафотом множеству людей. Подобно многим другим, он вел беззаботную жизнь, выигрывая и проигрывая в карты то, что имел, но делал это с беспечностью, раздражавшей Бофора.

— Разве я не убеждал вас, что договариваться с Испанией — это тяжелая ошибка? — возмущался он. — И вот результат: Сен-Мар арестован, де Ту тоже, хотя он присоединился к заговору лишь из любви к королеве, сама она скомпрометирована, может быть, в опасности и ее жизнь, я и мои люди были вынуждены бежать, хотя они ни в чем не виноваты.

— Дорогой мой, заговоры — та же игра. Если они удаются, слава достается всем, если проваливаются, каждый спасается в одиночку. Я до сих пор не могу понять, каким образом Ришелье стала известна каждая статья договора. Значит, у него в руках оказался один экземпляр… а ведь их всего три. Чей же экземпляр попал к Ришелье — Месье или королевы? И каким образом?

— Я не могу ответить на ваш вопрос, но мне страшно за тех, кто остался в руках Ришелье… и его палача Лафма, — прибавил он, вспомнив о человеке, которого ненавидел больше всего на свете, но о ранении которого не знал. Странно, но в это мгновение другой образ затмил образ начальника полиции, и это был образ Сильви.

Все последнее время, если ему случалось думать о Сильви, Франсуа спешил как можно быстрее забыть о ней, чувствуя то же раздражение, которое охватило его в замке Ла-Флот, когда он узнал, что она отвергла предоставленное им убежище ради того, чтобы искать приключений с этой сумасбродкой Мари д Отфор. В тот день он поклялся навсегда отречься от этой неблагодарной девчонки, и пока ему это удавалось. Почему же тогда из туманов над Темзой выплывала вдруг ее хрупкая грациозная фигурка и огромные золотистые глаза, которые всегда излучали такой дивный свет, когда смотрели на него. Он поспешил отогнать от себя этот образ и вспомнил прекрасное лицо королевы, вечной своей любви, затем не менее красивое лицо Марии, страстная любовь которой делала его счастливым. Но образ Сильви стоял у него перед глазами и никому не хотел уступать место. Тогда Франсуа перестал гнать от себя образ Сильви и с какой-то томительной, но приятной грустью предался воспоминаниям о своем отрочестве и счастливых днях, казавшихся ему такими близкими, хотя он и думал, будто навеки похоронил их в глубине памяти.