В половине двенадцатого следующего дня, когда приступы боли у королевы немного успокоились, Бувар посоветовал королю не откладывать обед. Король поспешно согласился, пригласив всех присутствующих в спальне присоединиться к нему, но успел лишь сесть за стол, как прибежал паж, объявивший, что королева разродилась.

— Кто же родился? — как можно спокойнее произнес король.

— Государь, меня послали к вам, как только вышла головка…

Отшвырнув салфетку, Людовик XIII бросился в комнату к жене. На пороге спальни его встретила глубоким поклоном госпожа де Сенесе, обратившись к нему со словами:

— Государь, королева произвела на свет его величество дофина…

Король подбежал к постели; акушерка госпожа Перон держала на руках сверток из тонких льняных пеленок, в котором что-то шевелилось.

— Примите вашего сына, государь! — сказала она.

Людовик XIII упал на колени, вокруг громко зазвучали приветственные возгласы, а с дворцового двора донесся сигнал: во все стороны королевства помчались гонцы. Вознеся благодарственную молитву, король повелел распахнуть двери в парадную прихожую. Проходя мимо своего брата, которому явно было не по себе, Людовик XIII уже приготовился принимать поздравления свиты, когда его догнала Мари д'Отфор и остановила, дерзко взяв за локоть.

— Разве вы ее не поцелуете? — спросила она, кивнув головой в сторону кровати, вокруг которой суетились горничные. — Мне кажется, она это вполне заслужила.

Пара этих необычных влюбленных обменялась безжалостными взглядами. Людовик с недовольным видом дал подвести себя к жене, которая лежала едва живая, накрытая измятыми, испачканными простынями. Склонившись над ней, король поцеловал ее в лоб.

— Я благодарю вас, мадам! — сухо сказал он; потом повернулся лицом к королевскому духовнику, который должен был немедленно окрестить малютку малым крещением.

Королева в изнеможении закрыла глаза. Мари д'Отфор, тоже совершенно выбившаяся из сил, вернулась к себе, разделась и легла со странным желанием расплакаться. Она, конечно, добилась своих целей: у короля теперь, есть наследник, и призрак развода, который так долго витал над головой ее любимой королевы, растаял, но разве можно забыть, что она, Мари, теперь в опасности и что… ей всего двадцать два года?

Тем не менее Мари прекрасно выспалась, и солнце нового дня, в лучах которого сверкали капли росы в террасных садах Нового замка, вернуло ей все то мужество, какое было необходимо камеристке королевы, чтобы встретить трудный день. Сена — в ней было так приятно купаться в теплые летние Дни — была усеяна приплывшими из Парижа судами: на них прибыли дамы и сеньоры, желающие изъявить свое почтение по случаю рождения дофина. Ведь водный путь, хотя и более долгий, гораздо приятнее, чем парадные кареты, которые так сильно трясло на ухабах!

Однако маркиз д'Отанкур приехал верхом в сопровождении одного конюшего. Мари видела, как он въезжал во двор, и постаралась оказаться у него на пути. Маркиз стал ей особенно дорог с той минуты, когда признался в своей любви к Сильви. Наблюдая за тем, как он, стройный и по обыкновению элегантный, в камзоле из темно-синего бархата, приближался к ней по большой галерее, она вдруг подумала, но жизнь устроена несправедливо: этот приятный молодой человек, красивый и элегантный, богатый и наследующий герцогский титул, обладал всем, чтобы быть счастливым, но Судьба поставила на его пути Сильви, а Сильви больше нет на этом свете. Поэтому печать страдания лежала на его юном лице, несколько суровом, но таком привлекательном, когда его озаряла улыбка.

Мари не встречалась с маркизом после того, как он уехал в Руссильон к отцу, маршалу-герцогу де Фонсому, чьи войска поддерживали силы принца де Конде. Она даже не знала, что он возвратился в Париж, но он — это было очевидно — уже знал, как ему держать себя при дворе. Он явно был рад этой встрече; это чувствовалось в его поклоне, который он сопроводил еле уловимой улыбкой.

— Вы первая, кого я вижу, мадам, и мне это бесконечно приятно.

— Я не знала о вашем возвращении, маркиз, но предполагаю, что ваш отец, господин маршал, прислал вас изъявить почтение королеве и его величеству дофину?

— Вы правы, мадам, но, вам, разумеется, это не известно — мой отец никогда не сможет преклонить колено пред государем: он при смерти, и потребовалось столь важное обстоятельство, рождение дофина, чтобы я покинул его на скорбном ложе.

— При смерти? Но что случилось?

— Под стенами Сальса его изрешетила картечь, ибо из-за жары он снял кирасу. Так как дела нашей армии складывались плохо, Месье приказал мне везти отца в Париж. По крайней мере, предпринять эту попытку, ведь на самом деле мы не думали, что привезем его домой живым. Однако он еще жив и сейчас борется со смертью, потому что отец никогда и никем не был побежден, готов принять смерть с наихристианским смирением. Вчера его навестил господин де Поль, и это доставило отцу истинную радость…

— Я глубоко опечалена, друг мой, — с нежностью сказала Мари, положив свою ладонь на руку молодого человека. — Это великое горе так близко к смерти той, кого вы любили… кого все мы любили!

Она ждала, что лицо маркиза исказится, что он, может быть, не сдержит слез, но этого не произошло. К изумлению Мари, взгляд, который Жан д'Отанкур устремил на нее, был спокоен, кроток и светел.

— Вы имеете в виду мадемуазель де Лиль?

— Разумеется. Кого же еще? Я полагаю, вы знаете о случившемся?

— Да. Слух об этом дошел до меня, когда я был на другом конце Франции, но я отказался в него поверить…

— И тем не менее это правда! Сам господин де Бофор сообщил об этом их величествам. Несчастное Дитя, жертва негодяя, заплатившего жизнью за свое преступление, покоится в замке Ане. Госпожа герцогиня Вандомская, сейчас она у королевы, вам это подтвердит. В часовне она велела установить плиту с выбитым на ней именем…

Наступила пауза; потом молодой человек произнес негромким голосом:

— Я не задам герцогине этого вопроса, ибо все, что смогут сказать, не поколеблет моей уверенности. Мадемуазель де Лиль, быть может, и умерла, но Сильви — нет.

— Что вы хотите сказать?

— Это трудно объяснить: я просто уверен, что Сильви жива, вот и все!

— Вы хотите сказать, что она живет в вашей душе, как живут в нас все те, кого мы продолжаем любить, но кого унесла смерть?

— Нет. Я ношу ее образ в сердце с того мгновения, как мы впервые обменялись взглядами в парке Фонтенбло; Сильви так тесно связана со мной, что если бы она перестала дышать, если бы ее сердце перестало биться, то мое сердце тоже остановилось бы, и я ощутил бы ее смерть всеми фибрами моей души, как одну из тех губительных ран, из которых вытекает наша кровь…

— Это безумие!

— Нет. Это любовь. Я никого никогда не любил и никого никогда не полюблю, кроме нее, и, поскольку я не видел ее мертвой, буду повторять, что она жива и что однажды я ее найду… Но я задерживаю вас, тогда как ваше присутствие столь драгоценно для ее величества, и тысячу раз прошу у вас за это прощения. Король здесь, как мне сказали, и я прошу у вас милости быть к нему допущенным.

Он ушел, оставив Мари в замешательстве. Но она была восхищена столь беззаветной любовью. Жан д'Отанкур не был пустым мечтателем. Он говорил с такой убежденностью, с такой уверенностью, что Мари чувствовала, как колеблется ее вера в смерть Сильви. Он не предлагал никакого объяснения, не выдвигал никаких доводов: маркиз просто знал, одному Богу известно почему, что Сильви жива, и самое главное заключалось в том, что вопреки всякой логике Мари теперь очень хотелось признать его правоту.

Наутро после этого прекрасного дня в своих апартаментах в Отеле Вандом герцог де Бофор не без грусти прислушивался к неистовому шуму города, охваченного безумным восторгом. Со вчерашнего вечера не переставая звонили колокола. В соборе Богоматери служили торжественный благодарственный молебен. На площадях пускали фейерверки, а на той, что носила имя дофина, музыканты, играющие на гобоях и волынках, давали концерт. По улицам шли процессии аллегорических фигур, которые устраивали цеха ремесленников. Повсюду танцевали, и, поскольку перед всеми особняками аристократов выставили бочки с вином, в этот вечер при свете ярко вспыхивающих фейерверков парижане напивались без всякого удержу и меры.

Франсуа очень хотел бы принять участие в этой веселой суете вокруг колыбели малыша, которого он жаждал любить, но ранение в ногу не позволяло ему носиться по улицам, как он любил это делать, ради простой радости быть вместе с бедным людом, всегда оказывавшим ему восторженный прием. Женщины ценили его красоту, мужчины простоту, щедрость и храбрость. Наконец, все с удовольствием вспоминали, что он внук повесы Генриха IV, память о котором жила в народе… Поэтому в этот день Франсуа чувствовал себя совсем покинутым: мать, сестра, брат, а также лучшие его друзья уехали в Сен-Жермен, чтобы изъявить свое почтение и принести свои поздравления королеве. Но в любом случае, даже на одной ноге, он не смог бы поехать с ними; приказ королевы, переданный через Мари д'Отфор, был категоричен: Франсуа не должен появляться при дворе до тех пор, пока Анна Австрийская сама не даст ему разрешения. Горькая расплата за мгновения безоблачного счастья, о котором, похоже, она уже забыла!

Герцог де Бофор заканчивал партию в шахматы с Гансевилем, когда слуга объявил, что с ним желает приватно говорить какая-то дама. Дама отказалась себя назвать, но сказала, что пришла «от имени их величеств». Сердце Бофора радостно забилось: значит, в этот день торжества Анна помнит о нем! Он не заблуждался насчет этого множественного числа — «величеств»!

Закутанная с ног до головы в шелковую накидку, В синей маске, скрывавшей лицо, гостья вошла беззвучно, но стоило чуть соскользнуть капюшону, открывшему чистый лоб и великолепные золотистые волосы, как Франсуа сразу ее узнал.

— Госпожа д'Отфор! — воскликнул он. — Вы здесь? У меня… и в такой день?! Какое великое счастье!