— Ты мой слуга?

— Это стесняет тебя?

— Нет, мне все равно. Как хочешь. Какой ты смешной!

— Ну, да, твой слуга. Ты пойдешь сегодня куда-нибудь?

— Нет.

— Я причесал бы тебя.

— Ты умеешь причесывать?

— Вот увидишь! увидишь! Однако, пойду за провизией. У тебя нет денег? Это ничего. Я затрачу свои, сколько, понадобится. У меня будет книжка для записывания расходов, и я представлю тебе счет всему, когда ты будешь в состоянии уплатить; впрочем, не беспокойся, я не стану часто приставать к тебе за деньгами.

И вслед за этим, он торопливо направился к двери; озабоченный, с деловым видом служанки, которой некогда тратить время по-пустому.

— Кстати, сказал он на ходу, — если ты захочешь выйти из дому сейчас же, то найдешь свои ботинки в другой комнате, на полу. Я почистил их и пришил три оторванные у них пуговицы.

Браскасу, этот невзрачный человек, имеет свою цель — поступать таким образом. Очевидно, Франсуэла сильно взволновала его безумными рассказами о своем прошлом. «О! О! вот так женщина! Я никогда не встречал подобной, черт возьми!» И он почувствовал досаду на то, что в этой женщине нашел богиню. Но и раздосадованный, тотчас же смекнул, что Франсуэла, при ее красоте и страстной натуре, была чудовищно-прекрасное создание, мало пригодное для него лично, такого мизерного и слабого, но способная влюбить в себя до безумия других мужчин. В ней он открыл громадную, беспорядочную, но могучую по своей исключительности, силу, которую можно было эксплуатировать с большой пользой для себя. Отсюда вытекали тысячи соображений. Сила пара срывает крышку, но когда ее направляют разумно, то она движет вагоны.

Браскасу подумал, при этом, что с помощью подобной паровой силы, он сумеет заставить повернуться колесо фортуны. Он представлял себе Франсуэлу, с виду безнравственную, но сдерживаемую его надзором и под его же руководством; бросавшуюся в великосветский омут, смелую, пламенную, которая отдается целиком вся, то отталкивает ненужных ей людей. На развалинах этого усталого тела он, Браскасу, вовсе не способный потерять голову от чего бы то ни было, сумеет, конечно, найти те обломки, которые пополнят его кошелек, и на которые он, под старость, начнет жить честно, поселившись где-нибудь в деревне, у реки, наслаждаясь рыбной ловлей.

Составляя мысленно такие проекты, он закупал томаты, сладкий горошек, из которого, после того, как его поджарят на масле вместе с хорошим куском телятины, выйдет прекрасное рагу; а, ведь, он был большой лакомка и любитель таких вкусных блюд.

Через неделю, после этого они уехали из Пампелуны. Он увозил ее, и она этому не противоречила. Не все ли ей было равно: быть здесь или еще где? Притом же, она начинала привыкать к повиновению, только потому, что он делал вид, что сам повинуется ей. Незначительными услугами он старался выказать ей свою любезность, а она находила, его всегда забавным. Она походила теперь на льва, в клетке привыкающего смиряться перед раскаленным железным прутом. Смешно и полезно. Она, вообще, не любила, что ей прислуживали женщины. Ей нравилось, когда мужчина расставлял по местам мебель, вытряхал ковры, в то время, как она обувала туфли, полу привстав на постели; чтобы он подавал ей пеньюар, причесывал волосы, находя их прекрасными. Тем более, что прислуживание Браскасу отличалось особенным изяществом. Он стал для нее положительно необходим. Когда он уходил из дому, она была в большом затруднении, не находя нужных ей вещей; однажды, она созналась даже сама себе, подумав: «Действительно, я не сумею обойтись без Браскасу». Вообще же, он ее ничем не стеснял, уходил по вечерам и в другое время дня, чтобы не мешать ей своим присутствием.

Переходя из города в город, смело бросаясь навстречу случайностям, всюду любя и всеми любимая, она могла считать себя настолько же свободной, как и прежде. А в сущности, она постепенно становилась его рабой. Он так незаметно, с большой осторожностью, следил за ней, всегда с предупредительной улыбкой на губах, но все теснее и теснее суживая круг ее свободы, что, в конце концов, ока сделалась, в полном смысле, слова, его пленницей, даже не заметив этого. И в этом не было ничего удивительного, так как ее мало развитой ум, при пылкости натуры, не в силах был противостоять его практической смышлености; а в редкие минуты своего дикого, энтузиазма, когда, разражаясь бурным потоком горячих слов, все существо ее преображалось в нечто грандиозно-великое — в такие минуты она становилась слишком порывистой, страстной, прямодушной и чересчур поглощенной одной мыслью для того, чтобы вникнуть в мелочную хитрость и понять ее.

К тому же, у нее совершался весьма резкий переход от крайнего возбуждения к полнейшей апатии утомленного животного — беспрерывное волнение чувств в соединении с полнейшей бездеятельностью духа. И потому-то она и допускала без всякого протеста овладеть собой.

Он же, как уверился в своей власти над ней, то, немедля, грубо заявил о своей победе: точно вор, вошедший ночью, в башню, через потаенный вход, внезапно обнаруживает свое присутствие и тотчас дает почувствовать свою силу. Она отвечала на это равнодушной или доверчивой улыбкой; он бросал на нее гневные, повелевающие взгляды.

Сначала, он льстил ей, ласкал, упрашивал, потом прибегнул к жестким, суровым словам; большей частью, говорил лаконически: «Я тебе позволяю это», или же: «Я запрещаю». Сам выбирал ей мужчин.

— Нет, не этого.

— Почему же?

— Потому, что он беден.

Чаще всего, не давал никакого объяснения, просто: «Я так хочу», и ничего более. И она отдавалась тем, на которых он ей указывал. Прекрасная и могущественная, она повиновалась этому маленькому человеку, уходила, приходила, делала это, а не то, подобно слону, которого водят за ухо. Если она возмущалась и не хотела исполнить чего-либо, то он бил ее. Будучи гораздо сильнее его, она могла бы задушить его одной рукой или ударом кулака переломить ему ребра, но она отворачивалась, в таких случаях, и получала тяжелые удары в спину, где ей было не так больно, добровольно стояла, согнувшись под ударами, не шевелясь, в какой-то окаменелой неподвижности. Иногда он, прибив ее чуть не до крови, становился снова веселым, называл ее «сокровищем» и гримасничал перед ней своим безобразным ртом. Она была этим очень довольна.

Однако, дела Браскасу были не в блестящем положении; правда, он смирил паровую силу, но колесо фортуны двигалось для него еще очень медленно. Ведь, в мелких городах северной части Испании — Бибао, Тулуза, Бурго — трудно встретить кого-либо, кроме неимущих; бакалавров, скупых купцов и прокутившихся кантьеров. А для того, чтобы блистательно начать свою карьеру в больших, богатых и свободных странах — у них не доставало денег. Нечаянно помог случай. Однажды, вечером, когда Браскасу бил ее больнее обыкновенного, у Франсуэлы вырвался крик долгий, пронзительный, звучный.

— Ба! да у тебя есть голос! — сказал он.

И сейчас же заставил ее петь, несмотря на то, что она плакала.

Действительно, у нее оказался чудный голос: глубокие контральтовые ноты переходили в самые высокие ноты сопрано. Браскасу прибавил:

— У меня будет доход.

Он увез ее во Францию, Тулузу, где давно уже забыли о скандале, происшедшем в кабачке «Бал у Батилля», так как это случилось много лет тому назад. Франсуэла не противилась этому, брала уроки; у учителей, посещала консерватории, несмотря на то, что ей это казалось, сначала, очень скучным.

А потом она увлеклась до крайности изучением музыки; гармония звуков охватывала ее, как жаркие объятья; она вся отдалась ей, бросившись в это море мелодий как в роскошнейшую постель, и, со всем пылом молодой женщины, превратилась в обновленную душой артистку, беззаветно отдавшуюся искусству.

Браскасу, замечая это, говорил, радостно потирая себе руки:,

— Из нее выйдет нечто необычайное.

Однако, чем же они жили? Откуда черпали средства для музыкального образования? — Он устроил за городом игорный дом, на проезжей дороге в Колонь. Туда приходили играть студенты. Вот был их источник дохода, и ничего иного, так как теперь уже Браскасу внимательно следил за поведением Франсуэлы. Никакая мать не могла бы следить за ней строже его.

— Все это, ради твоего голоса, — говорил он.

Наконец когда она завершила свое музыкальное образование, и он уверился, что из нее вышла великая артистка, он заставил ее внезапно появиться на сцене! Он просто «вытолкнул» ее туда, как говорил сам. Она пела в театре Капитолия — под именем Глорианы, которое он сам выдумал для нее — и была принята публикой с восторгом, с обожанием.

Уехав в Италию, она произвела фурор в Болонье, Венеции, во Флоренции — под именем Глорианы, которым он заставил ее назваться, находя это имя очень звучным по-итальянски и очень романтичным. После того, они стали путешествовать из столицы в столицу, из Тюрена в Берлин, из Вены в Мадрид.

Она, увлекающаяся, вся разгоряченная каждый вечер жгучими взглядами мужчин, отдавалась целиком и увеличивала постоянно число своих поклонников. Он, удовлетворенный, но осторожный, держался всегда настороже, говорил за нее с директорами театров, заключал очень выгодные условия — оставаясь всегда властелином и слугой, то причесывая ее, то принимаясь колотить, до того знаменитого дня, когда, наконец, Глоpиaнa — Глориани, уже прославившаяся, дебютировала впервые в Итальянской опере, в роли Травиаты Верди, и полная, белая, с длинными рыжими волосами, была восхитительна, едва успев накинуть на себя атласное зеленое платье морского цвета, с тюлевой туникой, которое накануне было надето на королеве, на балу в Помпейском доме.

Глава шестая

В последнем акте она была невозможна. Она, полная жизни, не сумела верно передать вздохи и страдания умирающей. Ее полная шея ничем не напоминала собой чахоточную; вздохи ее походили на шепот любви, а в стонах и жалобах слышался, здоровый молодой голос зовущей к себе женщины.