Любовник мой, вероятно, был каким-нибудь министром; по его приказанию, я румянила свои щеки. Тогда-то, поняв силу своей красоты, я, однажды, поддалась искушению гордости. У меня была толпа поэтов, которые воспевали меня, не смея понять моей натуры. Подлые души! Поэтому я написала поэму о себе; подобную той, в которой великие итальянские гении олицетворяли все величие первобытной красоты, а христианские художники изображали своих великанов обоих полов. За эту поэму книгопродавец попал в тюрьму. Но, оставшись верной самой себе, я изливала свои ласки на низшие класс людей, точно так же, как солнце разливает свои лучи равномерно на всех; выходя из дворца, я находила свой рай в толпе! Таким образом, когда мой обожатель погиб от удара шпаги одного джентльмена, я влюбилась, в Мадриде, во время боя быков, в Прима Спада.

Это был гордый малый, уже сидевший за что-то в тюрьме, откуда он убежал. Он бил меня, когда был пьян, а я ему подливала вина, находя его особенно красивым в гневе. Он собирался уехать из Мадрида, и я сказала ему:

— Возьми меня с собой.

Мы уехали вместе, в сопровождении его товарищей, молодых, сильных, грубых и красивых, как он. Одна, среди них, я переходила из города в город, бывала в цирках, где сидела в первом ряду, прислонившись грудью к барьеру, задыхающаяся, с жадно горевшими глазами. Эти укротители зверей очень любят женщин. Я была их любимицей и главной причиной их ссор.

Один из них убил из-за меня другого одним ударом по голове сзади, как он убил бы быка; а я, оскорбленная, битая и обожаемая, в тот же вечер пила вино полной чашей и перебывала во всех спальнях гостиницы!

Однажды, утром, тот, который увел меня с собой, вынес меня из комнаты на большую дорогу и, оттаскав за волосы, бросил в канаву. Когда я поднялась, с исцарапанным камнями горлом и щеками, чувствуя горький вкус во рту, вероятно, оставшийся от той зеленой травы, которую я кусала, находившаяся справа гостиница была пуста и молчалива. Тореро, должно быть, уехали, конечно, считая, меня мертвой. Мне не нравился тот путь, по которому они убежали, не нравилась также и эта постель из камней и трав, где меня покинули в беспамятстве и одну.

Правее возвышались высокие стены, черные и крепкие, а по ту сторону — красные, голубоватые и серые ступени, ведшие в башни, которые, как муравейник, темнились друг к другу в своей величавой неподвижности, и откуда, то там, то тут, неслись звуки колоколов.

Припоминаю: то была Пампелуна. Я шла в ту сторону.

Обеими руками придерживала я лохмотья моей изорванной одежды, из-под которой по дороге тянулись тесемки с жилета, прицепившиеся к ней во время борьбы. Меня окружал свежий утренний воздух, осыпавший меня каплями росы, которые тотчас же высыхали. Я шла в таком виде, стыдясь того, что меня увидят такой при ярких лучах солнца, нет, скорее гордясь своей наготой, как настоящая лилия!

На углу первой улицы, казавшейся мне тоже полевой дорогой, среди группы домиков, вдруг открылось окно, на которое облокотился молодой человек в одной сорочке, вдыхая утренний воздух; позади него я увидала изголовье кровати, со спущенным одеялом, Он взглянул на меня, удивленный, почти испуганный.

— О! сказал он, — куда вы идете?

Я отвечала:

— К тебе.

Тогда я узнала, что его зовут дон Телло.

Пампелуна, или иной, какой город, мне было все равно. Морские животные, ведь, не заботятся о названии океанов, в которых живут, лишь бы были там волны; так и для меня всякое место было хорошо, лишь была бы толпа.

Я купила потом этот домик; бедный дон Телло, ради меня, разбил свой тирлир, подаренный ему матерью, который был наполнен реалами; и я развесила по стенам его яркие лоскутки, потому что принадлежу к породе хищных животных, которых привлекает красный цвет.

Город ужаснулся. Сначала, стали перешептываться и бросать на меня косые взгляды. Потом, молодежь указывала на меня пальцем, рассказывая обо мне на ухо друг другу разные пасквили; затем, под моим пристальным взглядом, двусмысленные жесты и улыбки сменились всеобщим равнодушием, в котором проглядывала зависть, с примесью страха. Я подходила к ним, дерзко улыбаясь и как бы говоря: „Ну?“ Однажды, по неосторожности, я поцеловала дона Телло, при всей публике, что должно было означать: „Смогите — вот!“ Даже самые дерзкие смутились, а я ушла, долго еще преследуемая свистками толпы.

Прохожие видели, что дверь моего дома остается полуотворенной; а окна, по вечерам, постоянно бывают ярко освещены. И вот, то обстоятельство — что я сидела, облокотившись у окна, подстерегая и выжидая, как паук, среди тонкой сети своих паутин — взволновало все население; все знали, что я жду там с непреклонной силой воли, которая покоряет и господствует над ними издалека; всех невольно влекло к этому узкому отверстию глубокой бездны, где находили отклик самые пламенные желания, и которое, между тем, внушало невообразимый ужас.

С этих пор, город стал еще молчаливее, еще мрачнее, еще пустыннее; только и слышалось однообразное хлопанье дверей за быстро исчезавшим за ними человеком; это напоминало собой лес, в котором птицы робко прячутся по своим гнездам и не поют, когда заметят открытую пасть змеи, притаившейся под хворостом.

Ведь, один человек уже бросился туда! Я схватила его. И вот, уходя от меня на другой день, несмотря на жаркий летний полдень, он чувствовал озноб, находя, что воздух очень свеж, и солнце не греет. Весь город был у моих ног. Да, все мухи попались в золотую сеть. Они, эти мужчины, счастливые и восхищенные, несли мне свои сердца, свою жизнь, а я доводила до разорения самых богатых, для того, чтобы обогатить бедняков. Ненасытная победительница, я овладела душами и умами целой толпы; я держала ее в своих руках побежденной и задыхающейся под деспотическим обаянием моего поцелуя. Я владычествую, несмотря на то, что они возмущаются, и, несмотря на свое отсутствие, я неразлучна с ними. Купец, считая свое золото, вспоминает мои рыжие волосы; ремесленник вспоминает мои объятья, когда сплющивает молотом железо, а мои всегда спокойные глаза улыбаются школьниками в лазурном сиянии дня! Разумеется, меня ненавидят и презирают так же сильно, как и любят; а я торжествую, презираемая! Но по какому праву они презирают меня, когда я составляю их радость? Кто позволять им ненавидеть то, что их опьяняет! А! правда — их жены и невесты горюют. Положим! Но я-то смеюсь от всей души, чувствуя себя вполне удовлетворенной! Я одарена силой смеха точно также как они слабостью слез. В чем же мое преступление? Франсуэла предается разврату, точно так же, как другие остаются всю жизнь безупречными, просто повинуясь какой-то неизведанной, безотчетной силе рока. Так как я пламя, то и истребляю все. Неужели они не поймут, что я сама сгораю, при этом! Я, именно, тот-дом, охваченный пламенем пожара, от которого загорается весь город. Кто поджег его?

Все существующее следует тем законам, которых оно само не избирало. Тигр пожирает, птица чирикает; разве может пение помешать реву? Говорю вам, я только то, чем и должна быть! А если я привожу вас в ужас, то не потому, что опасна для вас сама по себе, а по причине вашей собственной трусости. А! я часто думала о том, что должна была бы жить под другим небом и в другие времена; я презираю вашу лицемерную добродетель и скромность вашего костюма, так как судьбой предназначена вечно жить любовью и являться нагою! В те времена, когда богиня красоты выходила из моря, она могла смело являться перед толпой; а я — презираемая теперь — в те времена, была бы доставлена в храмах, где, не спуская глаз, преклоняют колена перед божественной Венерой, всеобщей самкой людей и богов!»

Франсуэла замолкла, задыхающаяся, с раскрасневшимися губами и щеками, с раздувающимися ноздрями; быстрым движениям она откинула свой пеньюар и, чуть не падая, бросилась к Браскасу, как бы ища его поддержки; казалось, она насытилась вполне горделивым сознанием своего позора.

Часы летели. Пламя свечей становилось все бледнее и бледнее; восходящая заря осветила лежащее на роскошной постели, с разметавшимися по подушке волосами, длинное, свернувшееся, нагое тело Франсуэлы, которая спала крепким сном утомленной и отдыхающей львицы.

Ее разбудил дневной свет или шум; и, полуоткрыв глаза, зевая, она потягивалась на постели, вся покрытая густыми прядями волнистых волос, которые змейками скользили между пальцами ее рук.

Браскасу уже не было возле нее. Она, ища его глазами, лениво окинула взглядом комнату и увидела его у окна, уже одетым, с согнутой спиной, тщательно вычищающим своими длинными руками шлейф ее платья.

— Поди сюда! — сказала она глухим, полусонным голосом.

— Я чищу твое платье, оно было все в пыли. Ты беспорядочна.

— Как?

— Я люблю порядок. Посмотри. Я все прибрал здесь, У тебя мало мебели я, поэтому и устроил из подушек кресла. Взгляни, как чисты стекла! Протирают их так: сначала, подышат на них и потом трут сухой тряпкой, а если есть под рукой, испанские белила, то дело становится еще проще. А вот еще что; в другой раз, приказывай задувать свечи раньше, чем уснешь; огарки оплыли, и от них сделались пятна на ковре, которые очень трудно было отчистить.

— Что? — спросила, она.

— Я говорю, очень трудно отчищаются сальные пятна на ковре. Но будем говорить поменьше и толковее. Есть у тебя корзина?

— Корзина?

— Да.

— Не знаю, вероятно. Зачем тебе?

— Чтобы сходить на рынок. Разве у тебя не едят?

— О! конечно. Приходящие сюда мужчины приносят с собой вина, дичь, фрукты.

— Плохая пища, точно меню в ресторане. Это портит желудок. Вот, посмотри, каким я тебя угощу кушаньем. Ты все свои пальчики оближешь! Где же корзина?

— Должно быть, в другой комнате.

Он вышел и вернулся с корзинкой в руках. Она сидела на постели, нагая, с распущенными волосами и спросила его: