Татьяна Бочарова - Кормилица по контракту

Живи долго и счастливо, моя королева. Прости Тенгиза Теймуразова, твоего вечного раба».

Валя закончила читать, бережно сложила лист пополам. Ей казалось, она ослепла от слез. И лицо, и руки, и подбородок, и шея — все было мокрое.

На дне конверта лежали пять бумажек по сто долларов. Взятка, о которой умолчала Кира в своем повествовании. Валя положила письмо к деньгам, спрятала конверт в сумку, спустилась по лестнице, вышла на улицу и остановилась в тоске и апатии.

Куда идти? Кто ее ждет? У нее никого в Москве, никому она не нужна. Может последовать примеру Тенгиза и броситься под первую встречную машину?

Валя представила себя, распластанную на тротуаре, изуродованную, в крови и грязи, и ее затрясло. «Нет, что угодно, только не это. Это грех, за который потом придется отвечать перед Богом. Нужно терпеть. Терпеть, как бы тяжело и больно ни было».

Она повернулась и медленно пошла в сторону метро.

На станционных часах было ровно двенадцать. Валя села в полупустой поезд и поехала на Юго-западную, к тетке. Единственный, кто не выставит ее ночью, — это она. Ничего не объяснять, ни о чем не говорить — просто плюхнуться на старенькую раскладушку, закрыться с головой теплым, стеганым одеялом, отключиться, забыться, дождаться нового дня, не такого страшного, каким был сегодняшний…

Евгения Гавриловна открыла сразу же, будто на дворе был белый день. Увидела Валю, всплеснула руками.

— Никола Угодник, ты!

— Я.

— Чего же мнешься на пороге, проходи. — Тетка отступила назад, пропуская Валю в коридор.

— Спасибо. — Она почувствовала, что не может стоять, и села прямо на пол, на чистенький, хотя и старый, темно-коричневый теткин палас.

— Ты моя сердешная! — испуганно пробормотала Евгения Гавриловна. — Никак совсем не в себе. Врача бы тебе… — Она нагнулась, пытаясь поднять Валю с полу.

— Не надо врача, — тихо проговорила та, — Я сейчас. Сейчас встану.

— Да я и не тороплю. Сиди, сколько влезет. Я вот чайку тебе вскипячу, с вареньицем. Я мигом, одна нога здесь, другая там. — Тетка рванула, было, в кухню, но остановилась на полпути, искательно заглянула Вале в лицо: — Я ведь… искала тебя, деточка. Все знаю о тебе, и где ты, и с кем. Ты прости меня, старую грешницу, черт попутал тогда кричать на тебя. Думала, как лучше сделать, а вышла беда.

— Ничего, — с трудом шевеля губами, прошептала Валя.

— Стало быть, не получилось с новой работой-то, коли ночью пришла? Так понимать?

— Так. — Валя неловко поднялась, цепляясь за комод.

— Ну и Бог с ним. И ничего. Мы и так проживем. Хорошо проживем, вот увидишь. Я уж и скучать начала без тебя, право слово. Даже проведать думала, да боязно было — вдруг не захочешь меня знать, вон выгонишь. — Евгения Гавриловна робко улыбнулась и вдруг засуетилась, захлопотала: — Вот курица! Позабыла, что шла чайник ставить! Ты мой руки, да приходи на кухню.

— Хорошо. — Валя кивнула, чувствуя, что помаленьку оттаивает.

Выходит, тетка вовсе не злая, не ненавидит ее, а, наоборот, любит. Лебезит, пытается загладить свою вину. А Кира, которую Валя считала доброй, преданной и ласковой, на самом деле стерва и злодейка.

«Дура я, дура», — потерянно подумала она и пошла в ванную.

Когда Валя появилась в кухне, ее уже ждала дымящаяся чашка чая. Рядом стояла розетка с клубничным вареньем, лежал разрезанный пополам и намазанный маслом рогалик.

— Садись, милая. — Тетка пододвинула Вале табуретку. — Попей горячего, тебе с морозу полезно будет. А кавалер твой приходил ко мне, спрашивал, где тебя искать. Давно, правда, но приходил.

Валя вспомнила, как Тенгиз, когда первый раз явился к Вадиму в дом, говорил ей, что адрес ему дала Евгения Гавриловна. «Значит, хоть в этом не наврал», — с горечью и болью подумала она и, тяжело вздохнув, произнесла:

— Нет больше кавалера.

— Как нет? — удивилась тетка. — Неужто разлюбил? А говорил-то, что жить, мол, без тебя не может! Болтал, стало быть?

— Не болтал. Умер он, Евгения Гавриловна. Руки на себя наложил.

— Господь с тобой, деточка! — Тетка испуганно перекрестилась. — Да как же это так? С чего? Молодой ведь совсем и красавец.

— Подставил он меня. Оклеветал перед одним человеком. Сильно оклеветал. Вот, не выдержал своей подлости, разрезал вены.

— Пресвятая Богородица, что ж это делается! — Евгения Гавриловна продолжала креститься, качая головой. — Когда ж он, бедолага, преставился?

— Сегодня. Я только что узнала.

— Рыбка ты моя, — сочувственно проговорила тетка. — Тебе бы коньячку нужно к чаю-то. Чтоб в себя придти. Хочешь?

— Не откажусь.

Тетка полезла в буфет за бутылкой. Валя остановившимся взглядом смотрела на круглые стенные часы, стрелки которых показывали половину второго ночи.

— Как чувствовала я неладное, все бессонницей маялась. — Евгения Гавриловна поставила перед Валей на стол бутылку и крохотную, старинную серебряную стопку. Дождалась, пока она наполнит ее, выпьет залпом, потом осторожно спросила: — Ну… а тот-то, перед которым оклеветали… он кто будет? Новый друг сердешный или так?

— Никто, — коротко и резко произнесла Валя и налила еще стопку.

— Ну на «никто» и спросу никакого, — поспешно согласилась тетка. — Ты вот что, давай ложись, я уж так и быть, сама тебе постелю. Жить будешь здесь, уходить и не думай. Мать твоя звонила мне, спрашивала, как ты. Я ей сказала, что все в порядке, что работаешь. Она радовалась, благодарила. Сестра твоя поправляется — она ведь болела чем-то серьезным. Волнуются за тебя, отчего давно не звонила. Так ты им того, завтра звякни. Не с почты, отсюда можешь.

— Звякну, — согласилась Валя.

Известие Евгении Гавриловны слегка вдохнуло в нее жизнь. Значит, с Танькой все нормально, и не нужны никакие деньги. А она-то переживала, что осталась без копейки. Правда… не совсем без копейки. Есть у нее доллары Тенгиза, да что-то не хочется их ни на что тратить, противно.

Тетка покинула Валю и пошла в комнату, ставить раскладушку. Вскоре она крикнула оттуда:

— Готово, иди, ложись.

От коньяка глаза у Вали слипались. Она с трудом доковыляла до постели, кое-как разделась и растянулась на свежей, крахмальной простыне.

Перед взглядом у нее тотчас встало лицо Тенгиза. Не то, перекошенное злобой, красное от водки, каким оно было, когда Валя уходила от него ночью. Другое. Чистое, вдохновенное, страстное. С тем лицом он читал ей свои любимые стихи про Валю-Валентину.

Валя в отчаянии зажмурилась, укусила зубами подушку.

«Тенгизик, Тенгизик, как же ты так? Что же ты натворил?»

Она опять рыдала, обливаясь слезами. Наволочка намокла, в носу щипало, глаза саднило.

Возле раскладушки послышался скрип половиц, неясное, тихое дыхание. Валя поняла, что это тетка — топчется рядом, жалеет, а вслух сказать что-либо боится. Она оторвала голову от влажной подушки.

— Тошно мне, Евгения Гавриловна. Ой, как тошно.

— Еще бы не тошно, девонька. — В темноте теткиного лица было не различить, лишь поблескивали большие, старомодные очки. — Избави Бог от таких испытаний. Сначала ребеночек, затем любимый. Царствие им небесное.

— Не любила я его, тетя! Не его!

— Кого же? — Евгения Гавриловна, кряхтя, осторожно присела на край раскладушки, натруженной, шершавой ладонью погладила мокрую Валину щеку.

— Там… в коттедже… где я работала, был один человек. Отец мальчика, которого я кормила. Он… он для меня все на свете. Он думает теперь, что я шлюха, жадная дрянь.

— Господь с тобой, милая, с чего ему так думать? — Евгения Гавриловна прижала Валю к себе, как младенца, начала тихонько баюкать.

— Думает. Ему… фотографии принесли. Я… там… я… — Валя не смогла договорить, уткнулась в теткин затрапезный халат, затряслась от беззвучных рыданий.

— Ну будет, будет, — тихо увещевала та. — Кто фотографии-то принес? Этот твой, бывший? Тенгизка?

— Д-да.

— Сманить к себе хотел. Ясно. — Старуха вздохнула. — А плакать-то полно. С кем беды не бывает? Ты вон красивая, по тебе парни да мужики сохнут. Оттого и несчастья. А была б уродиной, никто б и не смотрел.

— Вот и хоро-ошо, что не смотрел! — всхлипнула Валя.

— И ничего хорошего. Прокукуешь одна весь век, вспомнить будет нечего. — Тетка замолчала. Очевидно, замечание ее в первую очередь относилось к ней самой. Не густо наградила ее судьба мужским вниманием, кроме ушедшего мужа, да кавалера в фотоальбоме, никого у нее, видать, и не было больше.

— Спи, — сказала Евгения Гавриловна немного погодя, когда Валя затихла, успокоилась. — Что ни делается, все к лучшему. Спи, утро вечера мудренее.

Назавтра Валя чуть-чуть пришла в себя. Позвонила в Ульяновск, поговорила с матерью и близняшками. Вымыла голову. Хотела сходить в магазин, но тетка не пустила.

— Сиди покуда дома. Отдыхай. Я сама все куплю.

Евгения Гавриловна взяла на работе отгул, наготовила кучу еды и пичкала ею Валю, у которой кусок не шел в горло.

— Ешь, — настойчиво приговаривала она, — тебе необходимо есть. У тебя стресс, любая хворь может привязаться.

Вале была приятна теткина забота, да и вообще, сама тетка за истекшие сутки стала почти что родной. Если бы не она — Валя не представляла, что с нею было бы.

Она, давясь, съела полную тарелку куриного бульона с гренками, котлеты с макаронами, выпила вкусного компота из сухофруктов. Потом они с Евгенией Гавриловной занялись предновогодней уборкой, затем перебирали гречку к завтрашнему утру, смотрели сериал по телевизору.

Так незаметно прошел день. Ночью Валя снова думала о Тенгизе, о том, как он предал ее, и о том, как ей его жаль. До ужаса жаль! Если б только можно было вернуть тот момент, когда она убегала от него к больному Антошке! Она бы не была такой жестокой, нашла бы нужные слова, заставила бы объясниться, начистоту. Глядишь, парень облегчил бы душу и не решился на смертный грех. А так выходит, что Валя в какой-то мере виновата в его гибели.