Фульвио Лука Ди - Корабль мечты

Толпа гостей заволновалась. Все повернулись к Святому, ожидая, что стигматы озарятся божественным светом и мудрость его слов избавит всех от их грехов.

– Жиды, люциферово племя, – шептали они.

Цольфо остался на месте. Он надеялся, что брат Амадео улыбнется ему или подаст другой знак, чтобы показать, мол, он хорошо сыграл свою роль. Но Святой не удостоил его и взглядом, и потому Цольфо ретировался.

Он разнес платья заказчицам, а когда обошел все палаццо, то вдруг понял, что чуть ли не боится возвращаться в особняк Контарини. Цольфо страшился одиночества, от которого больше не мог укрыться. Брат Амадео предал его. Цольфо ничего не значил для доминиканца. И так было всегда. Бенедетта думала только о себе, ее переполняла ненависть к Джудитте, и ни для чего другого в ее душе не оставалось места. «Ты один», – подумал Цольфо.

После всех этих месяцев, когда он жил и дышал одной только безумной ненавистью ко всем евреям, Цольфо вдруг задумался. Пренебрежение окружающих ранило его. При мысли об этом мальчик почувствовал острую, жгучую боль в желудке. Он стиснул зубы, чтобы не закричать, и расстегнул куртку, проверяя, что случилось. Но на животе у него ничего не было. Он опустил ладонь на желудок.

– Зажми руками… – прошептал он, и мальчику почудилось, будто он слышит не свой голос, а Меркурио.

Цольфо посмотрел на руку и понял, что зажимает не свой живот, и даже боль принадлежала не ему. То была боль смертельно раненного Эрколя. Всхлипывая, мальчик осел на землю.

– Где ты, мой глупый дружище? – прошептал он. – Где ты? Мне тебя не хватает. Мне так тебя не хватает…

Цольфо поднялся и пошел вперед. Он бесцельно бродил по Венеции, представляя себе, будто держит Эрколя за руку, как раньше. Будто видит его уродливое лицо. Цольфо оно казалось красивым.

Мальчик вспоминал его глуповатое выражение лица и думал, что никогда больше не встречал никого столь участливого. А вот глаза Бенедетты и Святого оставались пустыми, как у мертвецов.

«Эх, дурилка, как же мне тебя не хватает», – думал мальчик, топая по незнакомому кварталу города.

Низенькие домики из кирпича и древесины жались к кочковатой дороге. Ноги Цольфо увязали в грязи. В канавах плавали экскременты, вдоль дороги шмыгали крысы размером с кошку.

– Где ты, Эрколь? – громко спросил мальчик.

Какое-то время он думал, что подобную заботу ему подарит Бенедетта. Но он ошибался. И до последнего Цольфо хватался за надежду на то, что Святой его полюбит. Но ни Бенедетта, ни Святой даже не знали, что означает это слово. Тьма объяла их, переполнила ненависть. Как и Цольфо. А вот Эрколь был другим.

– Где ты? – повторил он и остановился.

– Здесь, – ответил кто-то.

Тонкий голосок доносился из-за прогнившего забора. Цольфо повернулся на звук, и слева из-за досок высунулась ребячья голова. Мальчику было лет пять – грязный, в перемазанных коротких штанах, на тонких ножках – деревянные башмаки, да и то один треснул. К верхней губе прилипла длинная сопля. В руках мальчуган держал какую-то странную игрушку из двух деревяшек: две обструганные палочки соединялись так, словно бы игрушечный зверек мог шевелить головой.

– Я тут, – повторил ребенок, отвечая на заданный не ему вопрос.

– Я тебя вижу, – сказал Цольфо.

Он думал о том, что и Бенедетта, и Святой, и он сам были созданиями Божьими, но Господь почему-то забыл даровать им любовь. А дьявол заполнил образовавшуюся на месте любви пустоту ненавистью.

– Где твоя мама? – спросил у мальчика Цольфо. В его голове зародилась мрачная мыслишка, навеянная темными силами.

Малыш сунул палец в рот и принялся сосать, не отвечая. Второй рукой он крутил шею игрушечного зверька.

От Бенедетты и Святого любви не дождешься, думал Цольфо. Им была ведома лишь одна ценность – ненависть. Только ненавистью можно было привлечь их внимание. И снискать хоть немного нежности. Значит, нужно высвободить свою ненависть, направить ее в нужное русло. В русло, нужное Бенедетте и брату Амадео.

Цольфо оглянулся. На улице не было ни души. Он поднял голову. Все ставни на окнах были закрыты.

– Хочешь марчетто? – спросил он мальца, показывая ему грошик.

Мальчик подошел поближе, протягивая руку.

– Пойдем. – Цольфо потащил его в темный переулок, где воняло гнилой рыбой и мочой.

Мальчик последовал за ним, не сводя глаз с блестящей монеты, точно зачарованный.

Цольфо поднял с земли острый камень. Если он убьет этого ребенка и переложит вину на Джудитту и евреев, то Бенедетта и Святой будут гордиться им.

Цольфо чувствовал, как им овладевают темные силы, и мнилось ему, будто бы окутал его черный ядовитый дым. Дрожа всем телом, Цольфо представлял себе, как убивает ребенка. Он изо всех сил вызывал в себе этот образ – мальчик умирает, истекает кровью. Темные силы, обуявшие Цольфо, показывали ему, как он смеется. Как ему это нравится. Как он обагряет свои руки кровью ребенка и этой кровью утоляет свою жажду мести, разочарование, ненависть. Боль отступит, темные силы отпустят его на свободу. Для этого нужно было лишь одно. Убить этого беззащитного ребенка. Нужен был сильный удар в висок, в эту пульсирующую жилку. Один-единственный удар. Он принесет эту жертву Святому и Бенедетте. И тогда они полюбят его. Обнимут. Приласкают. Ведь это он, Цольфо, все подстроил так, чтобы вина за смерть этого ребенка легла на Джудитту. «Невинный, отдавший жизнь ради других невинных», – вдруг подумал Цольфо. Он никак не мог отогнать этот образ и вдруг увидел самого себя на земле, с раскроенным черепом. И кровь его смешалась с грязью. Цольфо чудилось, будто он умирает, а изо рта у него выходит черный дым, словно этот яд стал самой его жизнью. А Бенедетта и Святой смеются над ним. И тогда Цольфо понял, что этот черный дым исходит от них. Это худшее из зол – они принесли его с собой. И подчинили его себе.

Цольфо замер с занесенным в руке камнем. Мальчик увидел что-то в его глазах и испугался. Игрушка выскользнула из его рук и упала в грязь. Не поднимая безделицу, ребенок отшатнулся и бросился наутек.

А Цольфо все стоял с камнем в руке. Он узнал себя в этом перепуганном мальчике, и его глаза наполнились слезами. Пальцы разжались, и камень упал рядом с игрушечным зверьком. Цольфо опустился на землю и, подняв игрушку, пошевелил головой резного зверька.

– Прекрашно… – голосом Эрколя пробормотал он.

Цольфо было страшно. Он не знал, что ему делать. Куда пойти.

– Шольфо боитша темноты… – сказал он.

Его одиночество стало еще острее.

Джудитта, поджав губы, медленно ходила туда-сюда между столами в мастерской. Девушка хмурилась, в ее взоре сквозил холод.

В мастерской царило подавленное настроение. Швеи работали, опустив головы и втянув плечи. Они запуганно слушали эхо шагов. А Джудитта следила за ними. В задней части мастерской закройщик Раши Шабтай снимал мерки для моделей и делал отметки мелом на ткани. Ножницы так и мелькали, но даже его отвлекало присутствие Джудитты. Ведь и он не избежал подозрения.

Войдя в мастерскую, Октавия поспешно подошла к Джудитте.

– Что ты тут делаешь? – прошептала она. – Уходи отсюда.

Джудитта рассеянно скользнула по ней взглядом, словно не узнавая. Ей казалось, будто между ними выросла мощная непреодолимая стена.

– Джудитта, оставь этих женщин в покое, – повторила Октавия. – Мы и так отстаем с заказами. Если ты останешься здесь, им ни за что не справиться…

– С чем они не справятся? – хрипло осведомилась Джудитта. Судя по голосу, это были ее первые слова за сегодня. – С тем, как бы зашить в мои платья окропленные кровью вороньи перья?

– Джудитта…

– Или молочные зубы, завязанные узлом волосы, сушеных лягушек, хвосты ящериц, крылья летучих мышей? – невозмутимо продолжила Джудитта. – С чем именно они не справятся?

– Джудитта, они не могли…

– А кто еще? – повысила голос она.

Ножницы Раши Шабтая остановились. Иголки швей застыли в воздухе. Женщины опустили головы.

Джудитта обвела мастерскую взглядом.

– Как ты можешь думать, что наши работницы способны на такое? – с упреком спросила Октавия, хватая подругу за руку. – «Твои платья», как ты их назвала, существуют только благодаря им. Они настолько же твои, как и их. И все эти люди гордятся тем, что здесь происходит. Гордятся нашим успехом. Гордятся доходами, благодаря которым могут растить детей. Гордятся тем, что работают и зарабатывают наравне с мужчинами…

– Оставь меня в покое! – прошипела Джудитта, высвобождаясь от хватки Октавии.

– Что у тебя случилось? – В голосе Октавии слышалось тепло и сочувствие.

Джудитта плотно сжала губы, противясь искушению что-нибудь сказать. Она повернулась к швеям. Все смотрели на нее.

– Ну, за работу! – рявкнула девушка. И, словно спасаясь бегством, метнулась к двери мастерской.

Очутившись на улице, Джудитта подняла голову. Небо затянули плотные темные тучи, и девушке показалось, будто они готовы удушить ее.

«Что у тебя случилось?» – спросила ее Октавия.

Что Джудитта могла ответить подруге?

Что жизнь для нее кончена? Что для нее больше ничего не имеет значения, даже все эти платья? Что ярость, обращенная на швей, то недоверие, с которым Джудитта проверяла их работу, объяснялись лишь ее ненавистью к себе? Что она всем желала смерти – просто потому, что на самом деле желала смерти себе?

Джудитта поспешно вышла из Гетто Нуово. От всего пережитого у нее кружилась голова. И чем мучительней становились ее мысли, тем быстрей она бежала, будто так можно было оставить все дурное позади, словно шлейф, плохо пришитый к платью.

Могла ли она сказать Октавии, что жизнь кончена? Именно эта мысль сейчас затмевала собою все остальные. Ничего другого для Джудитты не существовало. Пришло время признаться себе в этом. И она сама положила конец своей жизни. Потому что сама прогнала Меркурио.

Запыхавшись, девушка остановилась. Этот разговор словно прорвал в ней плотину, которую она столь тщательно строила между мыслями и разумом. Но теперь Джудитте все казалось очевидным. Она знала, что двигало ею, и смирилась. В этот миг ярость ушла, уступив место жгучей боли, которую ранее замещала злость. Вначале боль была глухой, подспудной, точно что-то воспалилось в ее душе, но затем, когда Джудитта перестала сопротивляться, боль усилилась, стала острой, словно от кровоточащей раны.