Александр Дюма - Консьянс блаженный

Мариетта была восхитительна, а в ее мягком голосе звучала сама приветливость; траур привлекал к ней внимание. В первое же свое посещение города она получила заказы на все молоко.

Каждая его мера стоила восемь су. Фермерша из Лонпре отпускала восемь мер; Мариетте полагалась четвертая часть от продажи; следовательно, ее прибыль составляла шестнадцать су. Сверх того, черная корова давала еще две меры, целиком и полностью принадлежавшие Мариетте и ее матери, и эти две меры приносили еще шестнадцать су — итого тридцать два су в день, то есть около сорока восьми франков в месяц.

Учитывая ту сотню франков, которую коммуна выделяла г-же Мари, мать и дочь имели более шестисот франков в год, то есть вдвое больше той суммы, что зарабатывал при жизни школьный учитель.

Ежедневно в шесть утра Мариетта, Консьянс и Бернар с его тележкой отправлялись из Арамона и через три четверти часа добирались до города. Мариетта заходила к своим заказчикам и каждому отмеряла молока, а в это время ее ждали у двери Бернар, устремивший взгляд на хозяина, словно спрашивая, довольны ли им, и улыбающийся Консьянс.

А Мариетта столь грациозно отмеряла молоко, столь вежливо принимала плату, столь благодарно делала реверанс и было что-то столь своеобразное в большой собаке и бедном идиоте, каким считали юношу и в деревне и в городе, в том, как эта пара ожидала Мариетту у дверей, что, будь у фермерши из Лонпре десять коров вместо четырех, будь маленькая тележка Бернара вчетверо больше и вези она в четыре раза больше молока, Мариетта все равно не привезла бы обратно ни одной капли.

Распродав молоко, девушка расставляла пустые бидоны так, чтобы оставить для себя место посредине, садилась в тележку, и Бернар покорно вез ее, а Консьянс шагал рядом.

Обычно в девять утра они уже были дома.

Весь день оставался в распоряжении Мариетты, и она работала вместе с матерью: то шила, то ухаживала за маленьким братом.

Наступал сезон плодов букового дерева[2], этих даров, которые ниспосылает сам Всевышний тем беднякам, что живут в лесах, как некогда в пустыне он одарял евреев манной небесной. В эту пору Консьянс помогал Мариетте собирать ценные плоды; только, вместо того чтобы предоставить девушке и ее подружкам собирать орешек за орешком, ползая на коленях, Консьянс бросал в тележку Бернара метлу и веялку и отправлялся в глубь леса.

Добравшись до него, он выбирал красивое дерево, обремененное плодами, с ловкостью белки забирался на него, тряс ветки, чтобы стряхнуть орешки, и когда зеленый ковер вокруг бука скрывался под их слоем, юноша спускался, сметал их метлой в одну кучу и уже через полчаса все провеивал.

Провеяв орешки, то есть очистив от сухих листьев, щепочек и комочков земли, Консьянс ссыпáл их в устланную мхом тележку и отвозил домой.

В первый год, когда он применил такой способ, г-жа Мари продала приготовленное ею буковое масло за сто пятьдесят франков, что принесло тогда в ее хижину итоговый доход в семьсот пятьдесят франков, то есть куда больше, чем у папаши Каде: в ту пору он владел шестью арпанами земли, удобренной навозом от Пьерро, Тардифа и черной коровы (от нее в обмен на помощь, оказанную юношей обеим женщинам) и благодаря этому ставшей лучшей во всем крае.

Но Консьянс мечтал еще и о том, чтобы дом, куда вместе с ним, похоже, пришло благословение Господне, дополнить пчелиным ульем; эта мысль пришла ему в голову, когда в дупле высохшего дерева он обнаружил целое семейство крылатых тружениц.

Под руководством корзинщика молодой человек соорудил отличный улей, покрыл его золотистой соломой и стал ждать часа, когда зароятся лесные пчелы.

Тогда он пошел вслед за ними к дереву, на цветах которого они собирались повиснуть. Давно зная пчел и разговаривая с ними так же, как с другими Божьими творениями, Консьянс точно в ту минуту, когда они снова поднялись в полет, обнажил грудь, ничуть не опасаясь, что его крошечные подружки причинят ему зло. Часть их во главе с маткой он приютил в открытой рубашке и, следуя за остальными, гудевшими и летавшими вокруг него, он пересек изумленную деревню среди вихря пчелиных крылышек и дошел до красивого нового улья, куда, словно в достойный ее прекрасный дворец, тотчас в сопровождении всех своих подданных влетела матка.

И уже в следующем году г-жа Мари и Мариетта имели лучший в деревне мед, чтобы подсластить молоко на завтрак.

Но особое восхищение — а ведь человек восхищается всем тем, чего не понимает, — вызывало то, что, как только Консьянс появлялся в саду, к нему слетался весь улей; пчелы бились о его лицо и шею, собирая мед с цветов в его руках, цветов, которые он нес пчелиной матке, как поклонник — своей владычице.

И царица важно прогуливалась по его пальцу, потряхивая прозрачными крылышками и потирая друг о друга лапки, покрытые цветочной пыльцой.

В первые дни 1810 года произошло замечательное событие: один из уроженцев деревни Арамон вернулся из армии домой с крестом Почетного легиона на груди и с тремя пальцами вместо пяти на правой руке.

Молодому солдату едва исполнилось двадцать пять. Он вышел в отставку с двумястами пятьюдесятью франками за награду и тремястами франками пенсии.

Он был хорош собой, а от радости лицо его словно расцветало; он любил позубоскалить, как выражаются в той части Франции, где старые французские словечки сохранились во всей своей чистоте. Бравого воина украшали рыжие кудри и медные загнутые вверх усы, всегда тщательно напомаженные.

Служил он в гусарском полку и, возвратившись в деревню, привлекал взоры темно-красным ментиком с желтым витым шнуром, голубым доломаном, наброшенным на плечи, меховой шапкой со свисающей голубой лентой и штанами с позолоченными пуговицами. На земляков он произвел вдвойне сильное впечатление: во-первых, как местный уроженец, на которого приятно было поглядеть всем деревенским отцам и матерям, а во-вторых, как красивый парень, на которого приятно было поглядеть девушкам.

Семнадцатилетним юношей, в 1803 году, его забрали в армию, и он успел принять участие в кампании под Аустерлицем, в Йенской кампании и, наконец, в последней блистательной кампании, завершившейся битвами при Эслинге и Ваграме.

Когда в последней из них он со своим эскадроном атаковал неприятельский пехотный полк, ему раздробило вражеской пулей указательный и средний пальцы правой руки; их пришлось ампутировать, и, поскольку молодой гусар уже не мог держать в руке саблю, полковник, не раз замечавший его отвагу под огнем, представил подчиненного к награде и добился для него того, что смельчак вполне заслуживал: креста, пенсии и увольнения со службы. Но, искренне сожалея о нем как о храбром в бою солдате, младшие офицеры не очень-то скорбели о нем как о товарище. Дело в том, что Бастьен (так звали парня) отличался неодолимой драчливостью, и стоило ему пропустить пару стаканчиков вина, как он из зубоскала превращался в забияку и частенько за какой-нибудь изгородью или под какой-нибудь стеной затевал ссору с одним из товарищей, нередко кончавшуюся кровопролитием.

Бастьен и сам знал эту несчастную особенность своего характера, однако, понимая, что исправление ее потребует слишком много времени и усилий, он с упорством стал упражняться с эспадроном и благодаря этому достиг немалых успехов в искусстве фехтования. Кончилось это шрамами на лицах дуэлянтов и порванными манжетами — делом привычным в полках, где оружием служит кривая сабля, но в полку Бастьена шрамы и рубцы встречались неизмеримо чаще, нежели среди других гусаров.

Нечего и говорить, что большинство таких ранений было делом рук арамонского забияки.

По этой-то причине о нем как товарище сожалели куда меньше, чем как о солдате.

Это не помешало однополчанам в день, когда он покидал службу, устроить большую пирушку; возможно, пирушка была столь сердечной и шумной именно потому, что Бастьен расставался с товарищами навсегда.

К чести незлопамятности французского солдата, следует отметить, что в эти часы многое забылось и что пострадавшие более других от фехтовального искусства Бастьена выказали ему особую сердечность.

И вот Бастьен покинул Вену, где прошел этот прощальный обед, пересек часть Тироля и Швейцарии, возвратился во Францию и наконец появился на околице Арамона как бог войны собственной персоной.

Мы уже говорили, какое впечатление он произвел на земляков.

Но, увы, среди общего возбуждения Бастьен тщетно искал те душевные ласки, без которых в этом мире нет настоящего счастья, — объятий и поцелуев отца и матери.

Бастьен, осиротевший сразу же после рождения, никогда не испытал этой высшей нежности, и, безусловно, сиротство подтолкнуло его к решению стать солдатом.

В остальном, как видно, молодой гусар не терял времени даром; он возвратился домой относительно богатым, так как имел пятьсот пятьдесят ливров пенсии, обеспеченной ему пожизненно.

Имея такой первоначальный капитал, Бастьен мог по своему выбору проживать его, ничего не делая, или же увеличить свое состояние, делая хоть что-нибудь.

Однако в полку он не приобрел привычку к труду и теперь не захотел учиться никакому ремеслу, довольствуясь тем, что взялся ухаживать за лошадьми Матьё, который, постоянно округляя свои земли, стал крупным собственником.

Такая работа вполне подходила для Бастьена-гусара (так его называли): она напоминала ему полковые будни, и бывший кавалерист выразил самое сокровенное, когда, стиснув зубы и выдвинув вперед нижнюю челюсть, напирая на «р», произнес, словно выталкивая их, слова:

— Да, черррт подеррри! Гусаррры — это да!.. Одна потеха!..

Для других эта фраза не имела особого смысла, чего не скажешь о самом Бастьене, ведь за ней стояла целая вереница воспоминаний о любовных приключениях, дуэлях, обильных обедах, великих сражениях и даже о тех минутах и часах, какие вспоминаешь не без удовольствия лишь тогда, когда они уже отошли в далекое прошлое.