Как и следовало ожидать, с того дня, когда молодых людей пустили на посиделки, Бастьен, приглашенный туда так же, как другие, а то и за счет других, являл собою главное украшение этих собраний.

Для воскресных вечеров он придумал множество игр, и хотя они были весьма изобретательны, у них не было шансов воплотиться в жизнь. Некоторые из этих игр, после обсуждения на совете матерей и самых благоразумных девушек, были сочтены слишком уж гусарскими, чтобы их принять без поправок.

Мариетта, как и все девушки Арамона, приходила на эти посиделки: в ее возрасте остаться вне круга своих ровесниц значило бы выделяться и прослыть зазнайкой, как выражались в деревне.

Правда, Мариетта редко пела песни, водила хороводы или играла в те несложные игры, в которых г-жа де Лонгвиль никогда не принимала участия под тем оригинальным предлогом, что невинных игр она не любит.

Так что обычно Мариетта сидела в каком-нибудь уголке, занимая там самое скромное место, а из противоположного угла Консьянс, лежа или стоя с Бернаром, распростершимся у его ног, неотрывно смотрел на очаровательное лицо девушки и словно видел ее не только глазами, но всем своим естеством.

Обычно люди спорили из-за мест на посиделках, но только не с Консьянсом; если бы кому-нибудь вздумалось его обидеть, вся деревня, любившая своего бедного блаженного, поднялась бы, чтобы отомстить за такую обиду, а вот у Бернара место оспаривали, ибо, будучи простым четвероногим, он не находил ничего уж такого занятного ни в песнях, ни в танцах, ни в играх и, занимая немалое место, не только не помогал собравшимся, но изрядно им мешал.

Однако в этот вечер для него сделали исключение: все знали, что пес доставил каштаны из Виллер-Котре в Арамон, чтобы украсить ими праздничный стол.

Вечеринка удалась. Она удалась благодаря тем проявлениям человеческого тщеславия, которые, согласно утверждению древнеримского поэта Лукреция, удваивают счастье.

Погода стояла сумрачная, холодная, ветреная, и, укрывшись в погребке, согретые уютным теплом, парни и девушки слушали, как свистит ветер в ветвях, срывая с них пожелтевшие листья, которые кружили в воздухе, словно ночные птицы, совершающие мрачный полет.

Каждый занимал в погребке то же самое место, что и в прошлом году. Две-три такие же скромницы, как Мариетта, надеялись остаться всего лишь простыми зрителями игры и предусмотрительно принесли с собой прялки, чтобы не сидеть без дела.

Подобного рода вечера всегда начинались песнями, порою несколько легкомысленными в своей наивности; но, как известно, стыдливость сельских девушек потревожить не так легко, как стыдливость городских барышень, и то, что последних бросает в краску и заставляет отвернуться, у первых обычно вызывает только искренний простодушный смех.

Кому начинать петь, решал жребий; все знали, что Мариетта всегда вежливо отказывается играть активную роль на посиделках, а потому в жеребьевку ее не включали.

Бумажки с именами присутствующих были брошены в шляпу. Ее принесли Консьянсу; простодушный Консьянс запустил туда руку и извлек бумажку с именем Катрин.

Слушать, как поет Катрин, для всех было большой радостью. Катрин не только знала самые красивые песни, но и пела их в той манере, какую она усвоила на спектаклях в Париже, посещая их вместе с хозяйкой, по ее словам очень к ней благоволившей.

Так что Катрин не приходилось упрашивать. Она приглашала девять своих подруг, и десять девушек брали друг друга за руки; каждая получала условное имя, передаваемое по кругу; их руки раскачивались ритмически вперед-назад; хоровод плавно кружился, и слегка металлическим голосом Катрин начинала очередную песню, мелодию которой, к сожалению, мы воспроизвести не можем, зато приводим ее слова:

Было нас десять подруг на лугу;

Замуж пора всем. Ручаться могу:

        Была там Дина,

        Была там Лина,

Была Сюзетта, была Мартина,

             Ах-ах!

Катеринетта и Катрин.

Была там юная Лизон,

Была графиня Монбазон,

        Была Мадлен,

        Была Дю Мен.

Сын короля проезжал в добрый час,

Всех до одной поприветствовал нас:

        Поклон Дине,

        Поклон Лине,

Поклон Сюзетте, поклон Мартине,

             Ах-ах!

Катеринетте и Катрин.

Поклон молоденькой Лизон,

Поклон графине Монбазон,

        Поклон Мадлен

        И поцелуй Дю Мен.

Нас поприветствовал всех до одной,

Всем по колечку дал принц молодой:

        Колечко Дине,

        Колечко Лине,

Колечко Сюзетте, колечко Мартине,

             Ах-ах!

Катеринетте и Катрин.

Кольцо молоденькой Лизон,

Кольцо графине Монбазон,

        Кольцо Мадлен,

        Брильянт Дю Мен.

Всем по колечку нам принц подарил,

Всех нас отужинать он пригласил:

        Яблоко Дине,

        Яблоко Лине,

Яблоко Сюзетте, яблоко Мартине,

             Ах-ах!

Катеринетте и Катрин.

Яблоко юной Лизон,

Яблоко Монбазон,

        Яблоко Мадлен

        И апельсин Дю Мен.

Всех нас отужинать принц пригласил,

А после ужина спать уложил:

        В солому Дину,

        В солому Лину,

В солому Сюзетту, в солому Мартину,

             Ах-ах!

Катеринетту и Катерину.

В солому юную Лизон,

В солому Монбазон,

В солому Мадлен,

На ложе мягкое Дю Мен.

Всех до одной нас он спать уложил,

С зарей по домам разойтись предложил:

        Прощай же, Дина,

        Прощай же, Лина,

Прощай, Сюзетта, прощай, Мартина,

             Ах-ах!

Катеринетта и Катрин.

Прощай же, юная Лизон,

Прощай, графиня Монбазон,

        Прощай, Мадлен!

        Останься здесь, Дю Мен!

Хоровод Катрин имел большой успех у парней и девушек, чего нельзя сказать о Бернаре: словно протестуя против фривольности последних двух куплетов, он поднял морду, обеспокоенно посмотрел на дверь и протяжно завыл.

Нечего и говорить, протест такого рода отнюдь не нашел поддержки у развеселившейся компании, которая велела Бернару помолчать, и кто-то уже требовал вторую песню.

Бумажки с именами присутствующих снова бросили Консьянсу в шляпу, и юноша, по-видимому встревоженный больше остальных воем Бернара, запустил туда руку.

На этот раз он извлек бумажку с именем Бастьена.

Чем-чем, но просьбой исполнить песню смутить Бастьена было невозможно: в запасе у него имелся целый репертуар, но репертуар особого сорта, и потому даже девушки, вовсе не слывшие недотрогами, обеспокоенно ждали, какую же песню собирается спеть гусар.

— Ха-ха! — откликнулся тот, покручивая ус, — значит, это мне выпал жребий спеть вам песенку.

— Да, да! — подтвердили девушки, — но только хорошую, не правда ли?

— Конечно же, хорошую, — согласился Бастьен, — я ведь никаких других и не знаю.

Среди присутствующих прошел шепот недоверия.

Бастьен, чтобы успокоить публику, без промедления громким голосом затянул такую песню:

В боевом строю гусары,

        Рен-тен-тен!

В боевом строю гусары,

        Рен-тен-тен!

В сапоге одна нога, а другая — без;

Где тебя, гусар-бедняк, так мытарил бес?

        Рен-тен-тен!

И тут настроения протеста, наметившиеся при первых же словах, вырвались наружу.

— Ах, господин Бастьен, — попросили девушки, держа друг друга за руки, — пожалуйста, какую-нибудь другую, другую!

— Как другую?!

— Да, да, другую, сделайте милость.

— А почему другую? — полюбопытствовал гусар.

— Да потому, что эту мы знаем, — объяснили парни, — ты нам пел ее уже больше десяти раз.

Бастьен, сдвинув брови, повернулся к молодым людям:

— Допустим, я ее пел уже десять раз, а если мне хочется спеть ее и в одиннадцатый?

— Дело твое, Бастьен, но и мы вольны уйти, чтобы ее не слышать.

И два или три парня сделали шаг к двери.

Бернар, похоже, был на стороне протестующих, так как снова поднял морду и стал выть еще дольше и мрачнее, нежели в первый раз.

Души всех присутствующих словно содрогнулись.

— Господи Боже, — вскричала Мариетта, — уж не умирает ли кто-нибудь неподалеку?

— Не заставишь ли ты помолчать свою собаку? — воскликнул Бастьен, обратившись к Консьянсу.

— Я могу приказать Бернару: «Держи Бастьена!», когда Бастьен тонет, — ответил Консьянс, — но не могу сказать: «Бернар, замолчи!», когда Бернар хочет говорить.

— Ах, вот как, ты не можешь заставить его замолчать, — процедил сквозь зубы Бастьен, — я сам за это возьмусь, если ему вздумается завыть еще раз.

— Бастьен, — сказал Консьянс самым убедительным тоном, — советую вам: никогда не трогайте Бернара.

— И почему же это? — поинтересовался Бастьен.

— Потому что Бернар сердится на вас.

— Бернар на меня сердится? Ха-ха, с чего бы это?

Консьянс поднял на Бастьена свои большие прозрачно-голубые глаза.