— Да разъебать их нахуй. Всех. И Жихарева и Суханова и Мстиславских, если так пекутся о нем и соберутся счет выставлять за свою крысу.

— Женя. — Голос Кости ровный и без эмоций. Светло-карие глаза все так же в пепел на колене. Прозвучало естественно, так, будто не впервые, будто давно дано право. Естественное и полное.

Сбой в учащенном дотоле сердцебиении, краткий перехват дыхания от полного разноса в мыслях.

— Смелее, — едва-едва слышный шепот Тани, незаметно поведшей ногой, едва ощутимо касаясь моего бедра своим.

Я смотрела в напряженный профиль Аркаши, пока они спокойно ожидали. Так же естественно, как Костей было произнесено мое имя сейчас.

— Воздержусь. — Одно слово с моих губ, прозвучавшее внезапно глухо.

Константин Юрьевич, взяв бутылку минералки с тумбочки, налил немного воды в крышку и коснулся тлеющим концом сигареты воды. Краткое шипение, а его взгляд долго и неотрывно в помутневшую воду.

— Трое за временное отсутствие действий, двое за сокрытие военных действий, но, хотя бы, за подготовку к ним, один за нанесение ответа и один воздержался. — Костя выглядел совершенно спокойным отставляя крышку стаканчика кофе на тумбочку. Медленно, очень-очень медленно протяжно выдохнул и поднял взгляд, неторопливо обводя одно лицо за другим обжигающим вскипающей злостью взглядом. — Политика это хорошо, — чуть задержался на Кирилле, отвечающим ему проступающим напряжении в обманчивой арктической стуже глаз, — но война иногда необходима. — Улыбнулся уголком губ, склоняя голову немного набок и глядя на Зелимхана, заметно сжавшего челюсть, — сегодня они режут мальчишке тормоза, завтра начнут резать нам глотки. — Плавленое злостью золото впилось в профиль Аркаши, мгновением раньше посмотревшего на родного брата, мрачно глядящего в стену напротив, когда в ровном глубоком голосе капо ди капи раздался свист кнута, — о себе не думаете, так подумайте друг о друге. Голосования будут идти до тех пор, пока я не буду уверен, что всех вас беспокоит только одно, и смысл в голосованиях отпадет. Если что, я устаю этого ждать. — Мимоходом по своим первым безмолвным секретарям, разом, не сговариваясь, опустившими взгляды в пол. И вновь на прикрывшего глаза Кира, едва заметно сглотнувшего и обратившего взгляд на Костю, понизившего голос и едва не выцедившего, — есть на что похороны организовать? Может, денег дать, которые политика временного нейтралитета сохраняет? На его похороны, — кивок в сторону Аркаши тяжело глядящего в сторону, — на его, — в сторону Сани, опершегося локтями о колени и опустившего голову, — голос спокойный, но в нем невербальный удар наотмашь, — и на мои? — Повернул голову в сторону Зели и поинтересовался, — что бы тебе сказал Ахмад Муратович, Зелимхан? Гордился бы он твоим бездействием, когда молодого парня двадцати четырех лет едва не убили двое отморозков в два раза его старше? Едва не убили за то, что он отказался предавать. Меня. Тебя. Всех нас. Что бы на это сказал твой род? Соблюдать спокойствие и политику? Сделать вид, что ничего не поняли и по тихому начать подготовку к ответному удару?

— Война. — Произнес Зелимхан, поднимая на него глаза.

— Второй правильный ответ за все голосование. — Улыбнулся уголком губ, едва заметно качнув головой в сторону Сани и отводя глаза в которых отблесками янтаря заиграла звериная ярость. На мгновение прикрыл их и произнес уже гораздо спокойнее:

— Татьяна и Лизавета, при продаже холдинга, насколько я помню, от нашей стороны шли дропы, когда как со стороны неосторожных Мстилавских реальные фамилии. Что необходимо делать в таком случае?

— Скомпоную и организую доносом в налоговую и ОБЭП, параллельно единовременно обнародовав в сети, зависимых и, якобы, независимых СМИ. — Кивнула Лиза, извлекая из сумочки на столе планшет.

— Добавлю тех же проблем через Воскресенскую, — вынув телефон из кармана пиджака произнесла Таня, быстро набирая номер и направляясь на выход из палаты. До меня донесся ее весьма натурально дрожащий голос, прежде чем она скупым и твердым жестом велела двум солидным мужикам, подпирающим стену напротив двери в палату, следовать за ней, — Света, дорогая, случилась беда. Я могу сейчас к тебе подъехать?..

Я мрачно усмехнулась, глядя на закрывшуюся дверь, и мысленно салютуя первому секретарю Анохина, не уточнившего, у кого именно случилось беда при разговоре с неверной Светой.

— Кирилл, — позвал Костя, вставая со стула и взяв бумаги со столика от окна, протянул их быстро вставшему и направившемуся к нему Зеле. — На наши деньги открыли восемнадцать прекрасных мест для проведения фаер-шоу.

Мазур усмехнулся, льдистой иронией блеснув в глазах, направляясь на выход и бросая через плечо: «организую техническое оснащение», прежде чем прижать телефон к уху и покинуть палату, а Костя, глянув на поморщившегося Зелю, быстро пролистывающего бумаги, только начал приподнимать бровь, как тот уже прижимал к уху телефон, обозначив:

— Поднимаю факиров. — И направлялся на выход, что-то быстро вещая по телефону на осетинском.

— Саня, усиливаешь охрану и остаешься с братом. — Произнес Костя, отклоняя входящий вызов, — Женя, — краткий взгляд янтарных глаз на меня, подобравшуюся и севшую ровнее, взглядом дающую гарантию, что право сегодня говорить дано не зря. Я поддерживаю и разделяю. И не посрамлю. — Поедешь с Лизой, я заберу тебя примерно через два сорок. — Дождался моего кивка и перевел взгляд на Лизу, прищурено глядящую в экран планшета и понятливо покивавшую, на его слова, — Лизавета, дождитесь кортежа, из квартиры ни ногой, пока Кир или я не приедем. — Костя, вновь кратко посмотрев на меня, едва заметно повел уголком губ, а в глазах мелькнуло нечто, совершенно не характеризуемое. Просто мурашки по коже от такого взгляда.

Он направился на выход, а я смотрела на человека, коего кронпринцы, признали отцом. На того, кто прошел проверку положением, деньгами и своим именем. Которому все это не пало по наследству, он сам, жестко, с низов и до верхов, почти потерявшись, ибо не имел конкуренции ни в чем.

Смотрела на Саню, расслабленно развалившегося на стуле Кости у кровати Аркаши, слушая гудки по телефону и прикрывающего зевающий рот кулаком и тут же поморщившегося от болезненности. На мрачно усмехнувшегося ему Аркашу. Тоже поморщившегося и тоже от болезненности.

И в голове в который раз за этот вечер цитата. Слова Сани, сказанные им мне в лифте, перед тем как я впервые была допущена на семейный совет.

«…мы не обсуждаем его решения… любое сомнение, хоть малейшее, выглядело предательством».

И он сейчас обозначил, что это так, что есть ценность человеческой жизни и это не разменная монета даже в криминальной политике. Потому все сразу и оперативно начали движение. Он напомнил им и они действиями ему показывали, что вспомнили.

Я смотрела на них, на сыновей Костолома, вероятно, весьма схожих с остальными детьми, рожденными от управленцев. Схожих в стартах — в положении, деньгах и имени. Каково это? Родиться и знать, что есть буквально неограниченные возможности, дарованные фамилией? Знать, что есть высокие права по рождению, иметь таланты и желание реализации этих талантов? И признать, что все это — ничто. Каково это, родиться на вершине и суметь понять, что до настоящей вершины нужно идти? А они определенно знали и признали, раз избрали вектором человека, что не мог дать априори и части того, что они имели по праву рождения, но он мог дать им иное. Направить, обучить. Воспитать. Показать, что любить и дорожить нужно не за положение, а за суть. Это кажется, что все так просто, но на деле принимать человека таким какой он есть, несмотря на шелуху обстоятельств… на такое способны единицы. И еще меньше тех, что могут показать, как сохранить это в мире. В их особо злом мире. Сохранить, закалить, приумножить. И остаться. Более достойных учеников сложно найти. Более достойного учителя невозможно.

«Ваш отец сейчас я».

Одна фраза и их безапелляционное принятие наказания, ибо желали быть такими же. Когда уважение диктуется не именем, положением и хваткой. Когда уважение диктуется иным.

А Костолом не понимает. Он подарил миру двух мужчин, уже в юности способных поставить этот мир на колени и жестко выебать его. И в таком возрасте понявших, что не в насилии смысл, и даже не в том, что тебя задевают. Костолом разнес сразу бы и всех, потому ему и не сказали. Попытку убийства должны наказывать не выжигающим безумием, попытку убийства сына должны наказывать вот так, жесткостью и показательностью, что задевать нельзя семью, а не одного безумца. Он сказал Сане, что подумает над тем, можно ли ему жениться. Он тносится к сыновьям как к собственности и случившееся, вероятнее всего, посчитал бы именно личным оскорблением. Он не понимает, что человеку, стоящему там в коридоре перед ним, он должен был говорить совершенно иные слова. Не понимает и не виноват в этом. Его разум не справился с его интеллектом, а его дети обеспокоились с раннего старта. Костолом сделал миру, который ненавидит и изысканно тонко поебывает его, явно очень щедрый подарок. Подарив ему двух сыновей, к которым я, сейчас сжав челюсть сидя на диване, ничего кроме безусловного глубочайшего уважения не испытывала. А мы почти ровесники…

И чувствовала еще кое-что — бесконечную вину перед Аркашей, сторожившему меня в первый день в квартире в моем городе. В перерывах между управлением мразоточным криминалом, звавшему меня на обед и открывающим двери и ящики шкафа, отодвигая телефон от уха, чтобы убедиться, что псевдопароноящая я с ним согласна, и никого в шкафу нет.

Это действительно почти до слез.

— Жень, хочешь поесть или кофе? Тут неплохой, я могу сходить. — Внезапно произнес старший кронпринц, откладывая телефон на тумбочку и, забрав крышку с сигаретой, направился в ванную комнату, смежную с палатой.

— Я бы покурить… — произнесла я, глядя на крышку, тут же отставленную на подоконник, а Саня, переведя взгляд на Лизу, поднявшуюся с дивана и направившуюся на выход, неожиданно строго произнес: