Михаил Щукин - Конокрад и гимназистка

Он вошел в дом как раз в тот момент, когда Демьян Савостин, донельзя напуганный неожиданным обмороком нежной и чувствительной мельниковой дочки, пытался привести ее в чувство — лил ей на голову воду из деревянного ковшика. Он стоял спиной к двери и не видел, как она открылась, не услышал беззвучных шагов Васи-Коня и успел лишь вздрогнуть от неожиданности, когда рука его с ковшом взметнулась вверх, а в следующее мгновение он уже безвольно валился на пол, захлебнувшись от дикой боли — ему будто разом ноги переломили.

Цепкие пальцы сомкнулись железным полукольцом на горле, придушили, после чуть обмякли, давая возможность со всхлипом вздохнуть, снова сжались, и незнакомый голос тихо предупредил:

— Молчи, если жить хочешь.

Жить Демьян Савостин очень хотел. Молчал, перемогая рвущую в ногах боль, даже попытался согласно кивнуть головой. Пальцы на шее совсем разомкнулись, будто высочайшее разрешение выдали — дыши. Раскрытым ртом Демьян хлебнул воздуха и зашелся в судорожном кашле.

Вася-Конь кинулся к Тонечке, ножом распластнул веревку, стал разматывать ее, обмирая от вида безвольно опущенной на грудь головы и совершенно белых щек, словно присыпанных мелкой известкой.

— Ты, парень, не суетись, оставь веревку. И барышню не тревожь лишний раз — сама оклемается. Тихо-о-нечко поворачиваемся, тихо-о-нечко…

Вася-Конь, падая вправо, резко крутнулся на одном месте, готовый вытянуться в прыжке, но не успел. Выстрел в тесном пространстве грохнул по-особенному оглушительно, и чуть приоткрытая входная дверь медленно распахнулась настежь. Вася-Конь споткнулся, хватаясь рукой за правую ногу, — по ней будто палкой ударили с размаху, — и сразу ощутил под пальцами теплую, липкую кровь. Поднял голову. Темный зрачок револьверного ствола неподвижно смотрел ему прямо в лоб. Топорща пшеничные усы, оскаливая желтоватые зубы, Гречман твердо стоял на широко расставленных ногах, и сапоги у него были столь яростно начищены, что на них играли зеркальные отблески. В полной своей красе возвышался полицмейстер над раненым противником.

— Ваше благородие, ваше благородие, — заскулил Демьян, тяжело поднимаясь с пола, — он мне, гад, ноги покалечил…

— А ты не зевай! Парень он аховый и дерется отменно, любо-дорого смотреть, как дерется. Правда, нынче оплошка вышла… Жаль. Вяжи его, только хорошенько вяжи, чтоб не выкрутился. И ногу тряпкой замотай, он мне в здравии нужен. Да шевелись ты, охать после будешь.

Прихрамывая, морщась от боли, Демьян разыскал в углу веревку, подошел к Васе-Коню, потянул его за руку и вдруг перегнулся, будто его переломили в пояснице, отлетел безвольным кулем и рухнул прямо на Гречмана. Но тот устоял, качнувшись, отшвырнул от себя Демьяна, и еще один выстрел наполнил дом грохотом. Вася-Конь рухнул и ничком распластался на полу.

Гречман сам скрутил Васе-Коню руки за спиной, сорвал с окна занавеску, перемотал раненую ногу, переступил через него, будто через колоду, и поднял нож, валявшийся возле стула. Взглянул на Тонечку, которая все еще не пришла в себя, прислушался — дышит. Разглядывая узкий, кривой нож с удобной, старательно выточенной деревянной ручкой, он простучал сапогами к Демьяну. Тот успел доползти до стены и теперь пытался сесть, елозя по полу ногами. На глаза ему из расцарапанного лба густо капала кровь, и он ничего не увидел: ни резкого взмаха руки Гречмана, ни блеска стального лезвия, ни оскаленных зубов под пшеничными усами — нож вошел ему точно в сердце.

Видит бог — не собирался господин полицмейстер лишать жизни своего верного и по-собачьи преданного слугу. Но обстоятельства так сложились, что мгновенно родился план, в котором мертвому Демьяну Савостину предстояло сыграть свою роль. Нож, принадлежавший Васе-Коню, торчал теперь в груди мирного обывателя, убийца в жестокой схватке со стрельбой был обезврежен, а пособница его, милая гимназисточка — вот ужас-то! — также была задержана на месте преступления и препровождена в полицию, где долго испытывала терпение служивых чинов, симулируя обморок.

Все складывалось таким образом, что лучше и не надо. А уж выколотить из конокрада нужное признание и найти все-таки неизвестного до сих пор мерзавца, который порушил прежнюю спокойную жизнь, а заодно и загнать в угол строптивого мельника — это, как говорится, дело ловкости.

Гречман достал папиросы, закурил, ломая спички, и вышел на улицу. Постоял на крыльце, переводя дух, негромко, со злобой выговорил:

— Вот теперь поглядим, сволочь, — кто кого повалит!

И крепко сжатым кулаком погрозил своему невидимому врагу.

В городе буянила весна — широко, разгульно, весело. Приветствуя ее, не смолкали воробьи, пережившие зиму, собирались в стаи, облепляли деревья и устраивали такой галдеж, что звенело в ушах. Румяным масляным блином катилось по небу солнце, словно напоминание о недавней масленице, которая отшумела столь громко, что новониколаевцы, вступая в долгий Великий пост, только покачивали головами, вспоминая свои недавние застолья, винопитие и чревоугодие. Последнее до того доводило, что иных обжор приходилось катать животами на круглых поленьях, дабы переполненные кишки не завернулись.

Но все в прошлом, ныне — пост. И колокола на соборе Александра Невского вздыхают строго и печально: ди-и-нь, до-о-н, ди-и-нь, до-о-н…

Самое время поразмыслить о жизни своей грешной, о суете мирской и переломить натруженную спину в низком поклоне перед святыми иконами.

Ди-и-нь, до-о-н, ди-и-нь, до-о-н…

Тянулись подводы, груженные кирпичом, лесом, известью, тесом, бревнами, кровельным железом и черепицей, — молодой город строился. Основательно, быстро. После жуткого пожара, полыхнувшего несколько лет назад и буквально слизнувшего за считанные часы деревянные кварталы, теперь старались ставить больше каменных зданий, брандмауэры для защиты от огня, а крыши крыли железом и черепицей.

Боялись пожаров новониколаевцы, помня горькие дни, проведенные на пепелище.

А еще помнили тех, кто оказал помощь в беде. Бывшего Томского губернатора Гондатти произвели в Почетные жители и не забывали посылать в Хабаровск, где он теперь пребывал генерал-губернатором, поздравительные телеграммы: «Гласные Думы поздравляют Ваше Превосходительство с днем Вашего ангела и шлют Вам наилучшие пожелания и глубоко сожалеют, что сегодня, шестого декабря, на торжественном молебствии и освящении торгового корпуса они не будут иметь счастье видеть дорогого гостя, которому так много обязан молодой город своим благополучием».

Помнили новониколаевцы и доброе отношение к себе Государя Императора Николая Александровича и даже обращались к нынешнему Томскому губернатору с такой просьбой: «Новониколаевцы просят Томского губернатора повергнуть к стопам Его Императорского Величества Государя Императора их верноподданские чувства глубочайшей любви и беспредельной преданности обожаемому Монарху, соизволившему неоднократно явить свою щедрую Высочайшую Милость юному городу, благодаря которой он быстро оправился от постигшего бедствия 11 мая 1909 года и не останавливается в своем развитии и процветании на пользу Отечеству».

И не останавливался.

За короткий срок встали городской торговый корпус, двенадцать двухэтажных школ, появилась своя электростанция, достраивалось коммерческое собрание, заработали две первые водокачки, и даже появилась собственная кинематографическая картина «Виды Ново-Николаевска», которая демонстрировалась с неизменным успехом в местном кинотеатре.

Каждый день случалось что-то новое, необычное, но очень скоро становилось привычным, потому как новости в городе очень быстро сменяли одна другую. Давно ли купец Маштаков купил своему отпрыску первый автомобиль, давно ли купеческий сынок появился на Николаевском проспекте на своем рычащем и воняющем керосином чудовище, приводя в трепет городских извозчиков, потому как лошади при виде и звуке автомобиля приходили в совершенное неистовство и не слушались ни узды, ни кнута, ни заполошных голосов своих хозяев? Грозились поначалу извозчики даже побить молодого Маштакова, но руки не дошли, а затем — ничего, привыкли. И даже лошади больше не брыкались, когда катил им навстречу громко гудящий «Даймлер» германского производства.

Не зная удержу, летела бойкая жизнь молодого города — вперед, вперед, вперед…

Только колокола храма Александра Невского голоса своего не меняли и напоминали о вечном:

— Ди-и-нь, до-о-н, ди-и-нь, до-о-н…

Пришла беда — отворяй ворота. А еще говорят, что она, беда, в одиночку не куролесит, всегда за собой подружек тащит. Но удача тоже не лыком шита: уж коли расщедрится — хоть мешок подставляй.

Примерно так размышлял пристав Чукеев, возвращаясь из Усть-Ини.

Возвращался он с большой удачей: в кошевке сидела рядом с ним перепуганная донельзя и зареванная до красноты в глазах Анна Ворожейкина. Чукеевский агент все-таки выследил ее, когда она решилась, несмотря на строжайший запрет Николая Ивановича, наведаться к вдове — очень уж хотелось ей узнать: нет ли каких новостей, не объявлялся ли этот строгий господин с Кузьмой? Вот и узнала… Агент выждал, проводил ее до бабкиной избушки, где она пережидала лихое время, дал знать Чукееву. Тот, не медля, кинулся в Усть-Иню и схватил Анну, можно сказать, тепленькую — она на широкой печке, за ситцевой занавеской, ютилась.

Теперь он цепко держал ее за руку, поторапливал Балабанова, сидевшего на козлах, прижмуривался, как сытый кот, от яркого солнца и предвкушал свое появление вместе с девицей в кабинете Гречмана.