Из сеней и впрямь клубами валил густой и горький дым. Аристарх Нестерович сломя голову кинулся в сени. Пока он там вместе с кухаркой и домашними тушил кем-то подожженные тряпки, смоченные в керосине, страховой агент оставался в комнатке, а когда Аристарх Нестерович, победив негаданный пожар, вернулся — в комнатке уже никого не было. Как не было и драгоценностей вместе со столовым серебром и бархатной зеленой скатертью, в которую, надо полагать, все богатство и было на скорую руку завернуто. Створки окна настежь распахнуты, и в комнатку, перебивая запах дыма, тянуло сладким настоем цветущих в саду яблонь.

В дальнейшем выяснилось, что никто никакой открытки из «Саламандры» не посылал, а агент этой компании в Твери как раз в мае заболел чахоткой и не вставал с постели. В полиции, расследуя это необычное дело, только покачивали головами и восклицали:

— Ну, артист!

Артист, то есть Николенька, Николай Иванович Оконешников, был между тем уже далеко от Твери, на Урале, в славном городе Екатеринбурге.

Там он снял в гостинице плохонький номер с дрянными отставшими обоями и рукомойником в углу, заперся изнутри на ключ и впервые в своей жизни безоглядно запил. Лежал в одном нижнем белье на мятой постели, курил длинную асмоловскую папиросу, стряхивая пепел на пол, и плакал, не вытирая слез, от жалости, перебирая все мучения и несчастья, какие выпали на долю его матери. Теперь, когда он об этом узнал, он стал любить ее еще больше и тосковал по ней даже сильнее, чем в детстве. Сплетаясь, тоска и жалость давили тяжелым единым чувством, и Николай Иванович ничего не мог с ним поделать. Но через неделю взял себя в руки, сходил в баню, напарился, напился брусничного сока, а наутро следующего дня вышел на городскую набережную Исети и выглядел таким щеголем: лаковые ботинки, накрахмаленная манишка, тросточка и котелок, — что проходящие мимо барышни, потеряв скромность, оглядывались. На этот раз в портмоне у него лежала визитка на имя коммивояжера московской парфюмерной фабрики «Северная флора», которая производила мыло, духи и о-де-колон, одни названия которого уже ласкали слух: «Цветущая сирень», «Золотая лилия» и «Артистический». Последний — с портретами артистов. Еще через несколько дней Николай Иванович получил по почте заранее заказанные образцы нежно пахнущего товара и приступил к знакомству с владельцами модных местных магазинов. Переговоры у него шли удачно, и, будь он настоящим коммивояжером — оказалась бы «Северная флора» с хорошим барышом. Но Николай Иванович думал об ином — он пока приглядывался, надеясь сорвать здесь хороший куш и уже после этого, имея надежный денежный запас, отправляться в Сибирь. Он решил там искать мать. Какими способами, как и где искать — он еще не придумал, надеясь, что верное решение придет само, когда он окажется в Сибири.

Но судьбе угодно было, что решение это пришло значительно раньше, и пришло оно здесь, в Екатеринбурге, причем совершенно неожиданно.

Владелец большущего галантерейного магазина, купец Иннокентий Кофтунов, с которым они сразу нашли общий язык и даже понравились друг другу, вторую встречу назначил не в магазине, а у себя дома. Но делового разговора не получилось. Едва только они к нему приступили, как в доме поднялась суета и послышались радостные крики. Оказалось, что в гости приехал двоюродный брат Кофтунова, служивший по тюремному ведомству в самой столице.

— Кофтунов Дмитрий Алексеевич, — отрекомендовался он Николаю Ивановичу, когда закончились поцелуи и объятия с родственниками. Был он высок, широкоплеч, носил пышные рыжие усы, а над ними нависал тяжелый, мясистый нос, имевший красно-сизую окраску, которая красноречиво свидетельствовала о том, что сей господин не прочь хорошо выпить и закусить.

Николай Иванович засобирался уходить, но его оставили обедать, а во время обеда на радостях было немало выпито, еще больше сказано радостных слов по поводу встречи, и хозяин, придя в полное благодушное настроение, предложил перекинуться в карты.

— По маленькой, по маленькой, — приговаривал Иннокентий Кофтунов, проводя гостей в отдельную залу, где стоял круглый столик, покрытый добротным сукном, на котором очень удобно было писать мелом. Еще во время обеда выяснилось, что следует Дмитрий Алексеевич в Томскую губернию с ревизией по пересыльным тюрьмам, и едет туда уже третий раз подряд за последние два года, и что поездки эти ему надоели изрядно. А уже за картами он по-родственному признался брату, что это не просто так, а интриги завистников. На что Иннокентий резонно ему советовал — узнать, кто они такие, да и самих отправить в Томскую губернию нюхать прелые онучи у каторжников.

Но скоро разговор иссяк и сошел на нет — игра становилась все азартнее. Ставки, по мере того как подавалось шампанское, прыгали вверх. Первым остепенился и вышел из игры Иннокентий, но Дмитрий Алексеевич его не поддержал, заявив, что хочет отыграться, и потребовал еще шампанского. Теперь они за столиком оставались вдвоем с Николаем Ивановичем, и игра шла уже столь по-крупному, что Иннокентий только вздыхал.

Проигрался Дмитрий Алексеевич в прах. С горя осушил одним махом бутылку шампанского и уснул прямо за столиком, уложив голову на раскиданные карты.

Иннокентий развел руками и, вздохнув, высказал сожаление:

— Азартный он у нас, без меры. Экую прорву деньжищ продул. Да что делать… Прошу за долгом завтра прибыть, часикам к двенадцати. У меня здесь такой суммы в наличности не имеется, а с него что возьмешь — казенный человек.

Николай Иванович откланялся и ушел.

А в двенадцать часов следующего дня, явившись бодрым и свеженьким, как пупырчатый огурчик, он сразу начал с извинений:

— Прошу покорно прощения, наугощался я вчера в излишек; если что сказал несуразное — не обессудьте…

Когда же Иннокентий вынес ему деньги, Николай Иванович замахал руками:

— Да помилуй бог, любезнейший, какие долги, какие деньги! Такие милые люди! У меня вот только просьба к Дмитрию Алексеевичу…

— Полностью к вашим услугам, — вытянулся Дмитрий Алексеевич, веря и не веря, что карточный долг ему прощают.

Просьба оказалась следующей: узнать, где может быть сосланная по приговору суда в Твери некая госпожа Оконешникова, купеческого звания, вероисповедания православного. И хотя срок ее ссылки давно уже закончился, возможно ли отыскать какие-то следы — куда выбыла, если умерла — где похоронена…

— Приму все меры, — радостно заверил Дмитрий Алексеевич.

И слово свое сдержал. Спустя несколько недель, через Иннокентия дал известие: госпожа Оконешникова была выпущена после отбытия положенного срока на вольное поселение и проживает в настоящее время в уездном городе Каинске Томской губернии.

Николай Иванович не удержался и обнял Иннокентия, как родного.

Теперь оставалась самая малость — сорвать куш и прямиком следовать в Каинск.

Но не получилось.

В сторону Томской губернии пришлось Николаю Ивановичу следовать в тюремном вагоне, потому как судьба, до сих пор благосклонная к нему в опасном его ремесле, в славном городе Екатеринбурге не только отвернулась, но еще и сотворила злую насмешку.

В гостиничном коридоре он столкнулся нос к носу с Кузьмой Петровичем Зайцевым, лесоторговцем из Ярославля, которого в свое время ловко облапошил, всучив фальшивые векселя якобы от Ярославской железной дороги. Представлялся он тогда чиновником по железнодорожному ведомству, и Зайцев, испытывая уважение к мундиру, доверился ему полностью. За что и поплатился.

Теперь, встретив его в коридоре гостиницы и сразу узнав, Кузьма Петрович не стал задавать вопросов, даже ругаться не соизволил, а сразу и со всей силы махнул кулачищем, вышиб натертый паркет из-под ног Николая Ивановича, а затем уже навалился сверху и заломил руки. По силе и по мощной рослой фигуре Кузьме Петровичу надо было носить фамилию Медведева, а не Зайцева. Скрутил он Николая Ивановича в один момент и крепко помятого самолично доставил в полицию. Там вникли в суть дела и ахнули: так вот он, Артист, собственной персоной, надо же — до Урала добрался!

Началось следствие, и длилось оно почти целый год. Словно путаную веревочку, разматывала полиция воровскую судьбу Николая Ивановича Оконешникова, по прозвищу Артист.

И размотала. До самого конца.

Суд приговорил его к шести годам каторги.

И вот, следуя на новое местожительство в тюремном вагоне, проезжая совсем рядом с неведомым Каинском, где жила мать, он решился на отчаянный шаг — на побег. Ни одного героя в любительском спектакле в родной гимназии, ни одну выдуманную им роль в воровской жизни не играл Николай Иванович с такой отдачей и с таким пылом, как он изображал сумасшедшего в тюремном вагоне. В какой-то момент ему даже показалось, что он и на самом деле сходит с ума, брызгая слюной, закатывая глаза и пытаясь грызть зубами засаленную решетку. Но в Барабинске, ближайшей станции от Каинска, его не высадили, как он надеялся, а довезли до Ново-Николаевска и определили в отдельном углу переселенческой больницы, где тихо помирали под надзором двух стражников и одного полупьяного фельдшера еще несколько больных бедолаг, снятых с этапа. В больнице Николай Иванович резко переменил поведение: стал тихим, смирным и только раскачивался, сидя на шатком топчане, да бормотал вполголоса монологи принца Гамлета, которые прекрасно помнил еще с гимназических лет. Стражники на него особого внимания не обращали, как и на других доходяг, сидя за столом у открытой двери в камору — палатой ее язык не поворачивался назвать, — целыми днями резались в карты, замусоленные до того, что шлепались они о столешницу, как оладьи. На ночь стражники запирали камору снаружи на здоровенный железный засов и уходили домой. Да и чего их охранять, доходяг, если стены прочные, на окнах толстенные решетки — куда денутся? Но был еще пол, который регулярно окатывали водой из ведра, а после присыпали хлоркой. Вот он и прогнил в дальнем углу. Из расшатанного топчана Николай Иванович вытащил гвоздь и за три ночи расковырял в подгнившей половице лаз, а еще за две ночи вырыл нору в земле — и оказался на воле.