— Подлец!

Обогнула его, будто столб, и пошла дальше, не оглядываясь ни на Максима, ни на костер, ни на Ольгу с Александром, которые продолжали смотреть на происходящее с полным недоумением.

— Антонина Сергеевна! Вы забываетесь! — Голос у Максима дрожал от негодования.

Тонечка даже головы не повернула. Смотрела себе под ноги, на блестящие носки новеньких ботинок, и зачем-то вслух считала шаги:

— Раз, два, три, четыре…

Несколько раз ее от костра окликнули Ольга с Александром, но она не услышала, продолжая равномерно, в такт быстрым шагам, считать:

— Пять, шесть, семь, восемь…

На сорок девятом шаге она запнулась, чуть не упала и, выпрямившись, обернулась. Увидела, как Ольга и прапорщики взволнованно что-то говорят, глядя ей вслед; увидела, что большой костер затухает и над ним уже не дым стелется, а едва различимо колеблется воздух; а еще дальше, за костром, увидела накатанную санными полозьями дорогу, которая весело взблескивала под солнцем и прямо, никуда не сворачивая, уходила на другой берег. Там, на другом берегу, все было неподвижным и никаких следов не оставалось от одинокой подводы, только что проскочившей через реку.

Уж теперь-то ее никто не догонит.

Тонечка запрокинула голову и рассмеялась — на душе у нее стало так легко, что даже почудилось: вот оттолкнется сейчас от земли и взлетит, устремляясь вслед за подводой…

— Все бы вы летали, барышня, а чай уж не маленькие, — сказала Фрося, выслушав ее рассказ, затем укоризненно покачала головой и улыбнулась. И было не понятно: или она осуждает, или, наоборот, поощряет своей улыбкой.

— Хочу — и летаю, — Тонечка надула капризные губки, — а тебе что, не нравится?

— Да про меня, барышня, дело десятое. Глянется мне, не глянется — кому какая печаль! А вот с вами, барышня, песня иная. Это ж надо удумать — такого сердечного друга заиметь…

— Какого еще друга? — сразу перебила Тонечка.

— А то не знаете! — Фрося снова покачала головой и снова улыбнулась. — Лукавить вы, барышня, еще не научились, все думки у вас на личике прописаны, а в глазах прямо портрет нарисован.

— Какой портрет? — в этот раз Тонечка растерялась.

— Краси-и-вый, — протяжно вздохнула Фрося, представив лицо и ловкую, подбористую фигуру Васи-Коня.

2

Сам же Вася-Конь в это время возлежал, как кум короля, на пуховой перине, на высокой подушке и под теплым атласным одеялом. Смотрел на тщательно выбеленный потолок и хищно шевелил тонкими ноздрями красивого носа, улавливая тягучий, вкуснящий запах, который густо плыл от большой и осадистой печки, где дозревали, покрываясь сладкой хрустящей корочкой, пышные шаньги. Он и проснулся от этого запаха, теперь нежился, потягиваясь, и время от времени глотал слюни, потому что прекрасно знал: таких шанег, какие стряпает развеселая вдова в Усть-Ине, никто не готовит во всей округе. Часы на стене бодро болтали маятником и показывали уже глубокий вечер, сами удивляясь тому, что в этом доме с недавних пор завелись странные порядки: когда добрые люди спать ложатся, а иные и сны уже видят, здесь только просыпаться начинают и стряпню достают из печки.

Да, теперь Вася-Конь и Николай Иванович жили именно по такому распорядку: днем спали, поздно вечером вставали, садились за стол, ели и сразу же уезжали, а возвращались только под утро, промерзшие, голодные, иногда с ног до головы в снегу, словно всю ночь ползали по сугробам. Кузьма, Анна и хозяйка дома, уже приученные Николаем Ивановичем, никаких вопросов не задавали, ни о чем не расспрашивали, а воспринимали все происходящее как должное.

А занимались Николай Иванович и Вася-Конь делом странным, а для постороннего глаза так и вовсе диким: в потемках пробирались к полицейскому управлению либо к дому Гречмана и отслеживали, по часам, когда он на службе задерживается, когда домой приходит и как часто среди ночи, вызванный по телефону, торопится в управление. К концу недели они знали о Гречмане не меньше, чем он сам: когда встает, когда ложится, как на службу добирается.

— И долго мы за ним подглядывать будем? — не удержался и спросил Вася-Конь, которому такая ночная жизнь изрядно поднадоела, хотя и деньги за нее были уплачены Николаем Ивановичем хорошие. — Может, лучше голову свернуть ему разом, да и в прорубь, чтоб следов не осталось?

Николай Иванович выслушал его и недобро, нехорошо как-то усмехнулся, а после, помолчав, спросил:

— На каторгу захотел? Там не сахар, на каторге… Так что выкинь из головы. Я для Гречмана иной сюрприз готовлю.

На этом разговор у них закончился.

А сегодня, проснувшись под вечер в роскошной и теплой постели, Вася-Конь вдруг отчаянно затосковал: ему захотелось в свою укромную избушку, он вспомнил, что уже давно не видел Калину Панкратыча, а главное — ему до дрожи в руках захотелось прямо сейчас же оказаться с Тонечкой и поговорить с ней. О чем говорить — он не знал, но был уверен: слова сами найдутся. Даже глаза закрыл, пытаясь представить ее, увидеть как бы в яви.

И представил, и увидел, и затосковал еще сильнее.

А в памяти звучал ее крик, услышанный там, на берегу, когда она предупредила об опасности. И Васю-Коня с головой захлестывала тоска и нежность…

Полежал еще и начал подниматься. В это время зашел Николай Иванович и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

— Василий, сегодня никуда не едем, сегодня здесь остаемся.

— А завтра?

— Завтра будет видно. Вижу, что притомился, погоди, немного осталось. Можно сказать — всего ничего осталось.

На следующий день они с великой опаской съездили на городской почтамт, и там Николай Иванович получил небольшую бандероль, которую тут же в санях торопливо распечатал и радостно прищелкнул языком. Даже негромко что-то стал напевать себе под нос. А когда они приехали в Усть-Иню, он объявил Василию, что тот скоро может быть свободен.

— А с Гречманом-то как? — не удержался и спросил Василий.

— С Гречманом, братец, пока никак. Пока… Ему и без нас теперь так тошнехонько, что не приведи господи…

Николай Иванович точно знал, о чем говорил. И был прав.

Именно в этот момент полицмейстер Ново-Николаевска господин Гречман, находясь в своем служебном кабинете, распечатывал точно такую же бандероль, какую получил Николай Иванович. В бандероли лежала тоненькая брошюрка голубого цвета. И по этому голубому фону — черные буквы: «Вопросы Сибири». Гречман, недоумевая: зачем ему это прислали? — машинально перелистнул несколько страниц и вдруг на одной из них, на грубой, пористой бумаге, увидел свою фамилию. Еще раз быстро перелистнул, нашел начало статьи: «Обыкновенная история. Нравы новониколаевской полиции», захлопнул брошюрку, бросил ее на пол, затем, походив по кабинету, поднял, снова открыл, нашел начало статьи и уже с первых слов, с первых строк ему стало не по себе: спину осыпало гусиными пупырышками; но он пересилил себя и быстро, перескакивая с одного абзаца на другой, начал читать…

«Ново-николаевская эпопея откровенного полицейского грабежа и чудовищного произвола достигла кульминационного пункта… Вся полиция, от главы ее до последнего городового, здесь превратилась в организованную шайку грабителей, рыскающих по городу только затем, чтобы подыскать жертву, чтобы подкараулить ее, придумать и создать повод и затем ободрать ее или изнасиловать…

…Дома терпимости, как места постоянных преступлений, составляют крупную статью доходов полиции. Начать с того, что в Ново-Николаевске существует с ведома полиции 113 таких притонов и из них только 7 официально открытых, крупных. Содержатели этих домов, каковы: Эдельман, Урбах, Левин, Терентьев и др., платят полиции до 300 руб. в месяц, причем связаны обязательством не отпускать девиц ни в какие трактирные номера, кроме самого фешенебельного трактира Индорина, содержимого в компании с полицмейстером Гречманом. Мелкие же притоны обложены побором от 5 до 10 руб. в месяц. Затем следуют многочисленные кабаки разных наименований и разрядов, уже по одной своей многочисленности составляющие крупнейшую статью полицейских доходов…

…Все мелочные лавки обложены пятирублевым ежемесячным взносом в доход полиции, причем им предоставлено торговать пивом и водкой…

…Приехали в Ново-Николаевск некие Герони и Карякин для устройства цирка. Желая иметь буфет при нем, они устроили торги, чтобы выгоднее его сдать. Но всесильный полицмейстер приказал им никому не отдавать буфета, кроме его компаньона, трактирщика Индорина. Герони сдал буфет последнему за 100 руб., хотя за него предлагали 150 и даже 200 руб. в месяц, причем индоринский буфет при цирке торговал одно время водкой и папиросами без всяких документов…

…Откровенность, с какою совершается вымогательство, разнообразие источников извлечения незаконных поборов и изобретательность в способах для получения денег — изумительны. Местный экипажный мастер Кучин, которому Гречман задолжал 800 руб., стал беспокоить его напоминаниями об уплате долга. Гречман, наконец, объявил, что денег у него нет и платить он не будет, а предложил ему такую комбинацию: провести через Думу постановление об обязательном типе экипажей и содержании их в надлежащем виде, для чего будет направлять заказчиков только к Кучину, и устроил это, как обещал. Извозчики стонут, а Кучин имеет постоянный и высокий заработок, потому что у извозчиков отбираются разрешения на выезд, пока они не отремонтируют экипажи, хотя бы в этом и не было надобности…

… Все извозчики обрабатываются так или иначе нижними чинами полиции и постоянно терпят от „крючков“. Быстрая езда, нетрезвый вид извозчика, особенно в сумерки, вызывают окрик городового, который останавливает извозчика, вытаскивает шашку и тянет на расправу в полицию, дело кончается уплатой городовому полтинника. Например, извозчик Коновалов только за неделю переплатил „крючкам“ 3 руб. 50 коп. С него же „крючки“ сняли как-то кушак и кафтан — ограбили его…