— Ну, что ты на меня уставилась? — капризно выговорила Тонечка. — Опять будешь мне всякие страхи рассказывать и требовать от меня всяческих глупостей? Фрося, миленькая, ну надоела мне твоя забота чрезмерная, не нужна она мне…

— Это вам кажется, барышня, что не нужна, а вот когда припечет, сразу понадобится — и помощь, и забота, и голова моя глупая… Будете рассказывать или дальше в молчанку играть станете?

— Да что я тебе должна рассказывать, что?

— Сами знаете, барышня, про воскресенье прошлое. Что случилось-то?

— Да ничего, ровным счетом ничего не случилось, что ты ко мне пристала?!

Тонечка сердилась, капризно надувала губки, всем своим видом показывая, что ее совершенно напрасно и беспричинно мучают, но Фрося как будто ничего не замечала, была по-прежнему спокойной, терпеливой и настойчиво долбила свое: она хотела знать, что произошло в воскресенье.

А произошло…

Ночью с мельницы прибежал посыльный, поднял с постели Сергея Ипполитовича и доложил, что случилась авария. Какая именно и что сломалось — посыльный не знал, только тараторил, вытаращив глаза, одно и то же:

— Просили, чтоб вы сей час прибыли.

Сергей Ипполитович мигом собрался, уехал, а утром позвонил по телефонному аппарату и сказал, чтобы его не ждали и что поездка на дачи откладывается до лучших времен. Обо всем этом мамочка сообщила Тонечке за завтраком и посетовала:

— Прямо и не знаю, что делать… Только одной провизии две корзины с Фросей наготовили. Куда теперь это девать — ума не приложу. А молодой человек придет — ему что ответить?

— Так и ответить: откладывается поездка, — подсказала Тонечка.

— Как это у тебя все просто! — рассердилась мамочка. — Захотели — позвали, захотели — отказали. Приличные люди, будет тебе известно, милочка, так не поступают, это лишь у босяков в порядке вещей!

— Значит, я из босяков… — обреченно и виновато вздохнула Тонечка, чем привела мамочку в еще больший гнев.

И не известно, сколько бы еще пришлось Тонечке выслушать упреков, если бы не заявилась к Шалагиным шумная и веселая Оля Королева с потрясающей новостью: вчера ее отец, Петр Кузьмич Королев, начальник складов на новониколаевской пристани, купил тройку лошадей, сегодня они уже запряжены в новые, просторные сани, и места хватит всем.

— Едем кататься! — тараторила Ольга, размахивая руками. — Такая погода, такая теплынь на улице! Папа разрешил хоть на целый день. Поехали! Любовь Алексеевна, вы Тонечку отпустите?!

Мамочка соблаговолила отпустить, но при этом строго-настрого наказала, чтобы из города никуда не выезжали, а еще потребовала, чтобы подружки дождались Максима Кривицкого и взяли его с собой.

Послушные, они так все и сделали.

Дождались Максима и до обеда катались на тройке по городу, а после обеда, завернув в воинские казармы, прихватили еще Александра Прокошина, как раз освободившегося после службы, и всей шумной, громкоголосой компанией прибыли к дому Королевых, который стоял на берегу Оби, совсем недалеко от пристанских складов. День был солнечный, теплый, как будто наступила весна. В дом идти совсем не хотелось, и молодежь затеяла разводить костер за оградой — благо рядом высилась большущая поленница сухих березовых дров. Надрали бересты, запалили ее, и скоро жаркий, быстрый огонь принялся облизывать поленья, составленные в кострище, а в теплом воздухе вкусно запахло горьким дымком.

— Уважаемые барышни! — восклицал Максим, размахивая колбаской, которую собирался насадить на прутик, чтобы поджарить. — А ведомо ли вам о том, что несколько дней назад, прогуливаясь по Николаевскому проспекту, мы с Александром испытали жгучее чувство стыда, а испытав это чувство, готовы были провалиться сквозь мостовую? И знаете, по какому поводу это произошло? Даже догадаться не сможете! Что ж, подсказываем. Мы совершенно случайно встретили господина Млынского, и он, не обращая внимания на прохожих, вот так трагически потрясая руками, сообщил нам, что для искусства мы люди абсолютно пропащие, потому как пропустили занятие, а о вас, милые барышни, он даже упомянуть не пожелал. Что будем делать?

— Не знаю, что будете делать вы, — весело отозвалась Ольга, — а я лично буду блистать на сцене новониколаевской оперы. Я-то ведь на занятия пришла! А вас, господа, не было, и Тонечки тоже не было! Так что все по справедливости — прима должна быть одна! А все остальные — на четвертых, на пятых ролях… может быть… Безмолвные статисты — вот ваш удел!

— Ну, уж нет! — принялась возражать ей Тонечка. — Мы без высокого искусства просто умрем, поэтому господин Млынский, жалея наши юные жизни, обязан нас простить. На следующей неделе идем каяться.

Здесь же решили: задуманное не откладывать и к господину Млынскому идти прямо в понедельник.

Сегодня понедельник, но Тонечка и не подумала собираться. Сегодня она решила вообще никуда не ходить, и вот сидела над раскрытым дневником, время от времени обмакивала перо в чернильнице и, забываясь, снова вспоминала прошедшее воскресенье, заново переживая все, что случилось так неожиданно и непоправимо.

Фрося прервала ее уединение, и настроение у Тонечки испортилось окончательно. Ей захотелось наговорить Фросе грубостей, даже выпроводить ее из своей комнатки, чтобы снова склониться над дневником и поведать ему о том, что вчера произошло. Но Фрося не уходила, упрямо смотрела на Тонечку, и ясно было: от своего не отступится и из комнатки не выйдет, пока не услышит подробного рассказа.

— Какая ты все-таки… упрямая… — вздохнула Тонечка и, совершенно забыв о том, что говорила всего лишь минуту назад, принялась рассказывать…

…Веселье возле костра шло своим чередом. Дурачились, ели поджаренные на прутиках охотничьи колбаски, продолжали подшучивать над Млынским и, готовясь просить у него прощения, даже спели все вместе романс «Не уходи…», и спели его неожиданно для себя столь душевно и с чувством, что после этого долго молчали и не начинали разговора.

Вот в этот момент и появилась на прикатанной, блестящей под солнцем дороге подвода, на которой сидел возница, замотанный в башлык, а позади, в санях, — господин в шапке пирожком, закрывавший лицо воротником пальто. Подвода спускалась по дороге к водопою — длинная прорубь, вычищенная утром от настывшего за ночь льда, четко темнела правильным прямоугольником на белом притоптанном снегу.

Подвода как подвода. Таких за день десятки, если не сотни, мимо проезжает. Но что-то насторожило Максима, что-то заставило его всмотреться пристальнее, и он даже вышагнул из общего круга ближе к дороге, сделал несколько шагов, всматриваясь в возницу, и резко повернул назад. Остановился напротив Тонечки и выдохнул:

— Это он!

— Кто он? — не поняла Тонечка.

— Посмотри, — Максим взял ее за локоть и развернул лицом к дороге, — не узнаешь? Это ведь тот самый человек, который… ну, тогда, увез тебя…

В это время возница натянул вожжи, потому что лошадь начинала спускаться к реке, слегка откинулся назад, из башлыка выдалось вперед лицо, и никаких сомнений не осталось: Вася-Конь. Это был он.

— Ольга, у вас аппарат телефонный действует? Надо срочно звонить в полицию. Проводи меня к аппарату.

— Не-е-т! Не смей! — Тонечку затрясло, словно в лихорадке, она не совсем понимала, что говорит и делает, в голове у нее стучала всего-навсего одна лишь мысль и одно желание — уберечь Василия, предупредить его об опасности.

— Антонина Сергеевна! — лицо у Максима как будто одеревенело, глаза из-под нахмурившихся бровей сурово сверкнули. — Вы соображаете, что говорите?

— Не смей! Не трогай его! Не смей! — Совсем потеряв голову, Тонечка кулачком стучала в грудь Максиму, а тот отступал, и лицо его становилось все суровее. Ольга и Александр стояли чуть в стороне, как ошарашенные, и ничего не понимали. Подвода между тем спустилась по пологому берегу к реке, и лошадь теперь весело тащила сани по льду прямиком к темнеющей проруби.

— Антонина Сергеевна! Вы с ума сошли! — Максим встряхнул ее за плечи. — Это же преступник!

— Не смей! — шепотом выговорила Тонечка и цепко ухватила Максима за рукав шинели. — Я не отпущу… Пока не уедет…

— Прочь! — вдруг заорал Максим так громко, что Тонечка отшатнулась от него и расцепила пальцы на рукаве шинели.

Максим оттолкнул ее и побежал в дом Королевых, высоко вскидывая ноги, так что на каблуках успевали сверкнуть под солнцем аккуратные железные подковки. И вот этот краткий, нечаянный блеск подковок будто подстегнул Тонечку, она качнулась вперед, сделала маленький шажок, затем еще один, еще и — тоже побежала. В другую сторону, к проруби. Спустилась с берега, оскальзываясь на гладко прикатанной полозьями дороге, пробежала еще какое-то расстояние и, задыхаясь, закричала, хотя до проруби оставалось всего лишь несколько шагов, закричала так, словно ее убивали:

— Беги, Василий! Беги!

Вася-Конь и господин, лежавший в санях, разом оглянулись, и Тонечка успела еще выговорить сорванным в крике голосом:

— Беги! Он полицию вызывает…

Вася-Конь, заваливаясь на бок в санях, полохнул режущим свистом, столь пронзительным, что лошадь прижала уши и рванула прямо с места, переходя без всякого разгона в галоп. Господин в санях дернулся от неожиданного рывка, едва не вывалился, но успел ухватиться за розвальни саней и удержался. Подвода, пересекая реку, стремительно уходила к другому берегу и скоро, уменьшаясь в размерах, стала исчезать и теряться в белом пространстве, будто на глазах истаивала.

Тонечка дождалась, когда подвода бесследно растворилась и ее нельзя было различить, и лишь после этого медленно побрела обратно, едва передвигая враз отяжелевшие ноги в высоких зашнурованных ботинках. Навстречу ей, из ворот королевского дома, бежал Максим, размахивал руками, кричал что-то, но она его не слышала. А когда он, запыхавшись, подбежал совсем близко и остановился перед ней, Тонечка сдернула с правой руки мягкую белую варежку и неумело, без размаху, шлепнула на румяную щеку Максима пощечину, словно смачную печать поставила: