— Удавлю!

Фрося и шагу не успела сделать, чтобы уклониться, и быть бы неминуемой беде, но тут возник между ними, взявшись неизвестно откуда, кто-то третий. Ванька, будто об каменную стенку стукнулся — остановился, скрипнул зубами и косо пошел прочь, матерясь, словно отплевывался.

— Да не пугайся ты так, он пошутил, ступай к подружкам. — Только сейчас Фрося разглядела, что стоял перед ней статный парень и посмеивался, кусая крепкими зубами тонкую травинку. — Ступай, не бойся…

И двинулся дальше легкой, кошачьей походкой, поглядывая по сторонам и не переставая посмеиваться.

Подбежали к Фросе подружки, наперебой затараторили, что заступился за нее Вася-Конь, про которого говорят, что он известный конокрад и драться отчаянный мастер, потому и Ванька поперек ему даже не пикнул, а молчком уполз с гулянья, словно побитая собака. А еще говорили, что в Колывани он бывает редко, а где все остальное время обретается, никому неведомо. Все, что знали, махом выложили, сороки.

Но Фрося вполуха слушала подружек, ей вдруг так боязно стало, так она испугалась, что под коленками жилки забились, а губы пересохли, словно до них огонь от костра достал. Было уже совсем не до веселья. Убежать хотелось, прямо сейчас, с гулянья. А чего она испугалась, чего затрепетала от неясного предчувствия, Фрося и сама не знала.

Но сердце подсказывало верно — беда уже летала над ее цветным и нарядным платком. Подошла одна из подружек и шепотом сообщила:

— Ванька еще вина добавил, пьяней грязи, грозится тебе помочь сделать. Беги, пока не поздно, Василий-то ушел с гулянья, теперь не заступится.

Помочь — страшное, изуверское дело. Соберутся парни гуртом, завалят девку, накинув ей мешок на голову, чтобы никого не увидела, и пользуют по очереди. Назавтра вся деревня знает, что опозорили, а бедняга даже указать ни на кого не может, одно остается — либо изживать этот позор до конца жизни, либо в петлю головой.

Тихонько-тихонько, боком-боком, Фрося выбралась из праздничного круга и бегом припустила домой. Но в первых же кустах ее подшибли, свалили на землю и замотали голову вонючей тряпкой. Жадные трясущиеся руки полезли за отворот кофточки и под юбку. Она царапалась, пыталась кричать, да куда там — разве вырвешься от пьяных и одуревших вахлаков? Они от ее сопротивления только сильнее в раж входили.

Рванули кофтенку — пуговицы в траву посыпались, затрещал распластнутый подол юбки, и вот уже ухватился кто-то за ботинки, страшно раздвигая судорожно сведенные ноги. Билась Фрося, как птичка в силке, но иссякали силы. А тут еще и по голове ударили — будто пламя полохнуло перед глазами.

И вдруг стало легче. Никто не раздвигал ноги, исчезли вздрагивающие липкие руки, Фрося будто в пустоте оказалась. Стащила с головы тряпку, вскинула голову и увидела: кто-то убегал, ломая кусты, а Василий маячил чуть в отдалении и будто пританцовывал, быстро выкидывая перед собой то одну, то другую ногу. Только проморгавшись, различила она, что не пританцовывает Василий, а на пинках, не спуская с ног, катает по земле Ваньку Реброва, у которого вместо лица — кровяной блин…

— Вот так я с Василием и перевстрелась, — закончила свой рассказ Фрося.

— Как?! — Тонечка подскочила на стуле. — И все?! Дальше-то, дальше — что было?!

— А ничего, — спокойно, не меняя голоса, ответила Фрося. — Он меня закоулками, чтоб никто не увидел, домой проводил, слезы мне платочком своим вытер и пошел восвояси. А Ванька с тех пор, пока сюда не уехала, за версту меня оббегал.

— И ни о чем с Василием не говорила?

— Да уж так, — пожала плечами Фрося, — без разговоров…

— А он понравился тебе? — не удержалась и спросила Тонечка, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как можно равнодушнее, а сама даже замерла в ожидании ответа.

— Благодарная я ему, в ножки кланяюсь, а что касаемо симпатии, — вы же про это, барышня, узнать хотели, — нет, он для семейной жизни негожий, он вольный. И вы запомните: вольный! За таким пойти — голову сначала потерять надо, без остатка. Вы-то к нему как — из любопытства? Из интересу? А родители узнают? Ну, да это ваше дело, сами решайте… Я разговор-то завела по другой причине, просьба у меня великая: уж властям не выдавайте его, Христа ради. Он мне помог, выручил, а я вас прошу за него… Уж будьте любезны!

Тонечка ничего не ответила, поднялась со стула и подошла к окну. Прижалась горячим лбом к холодному стеклу. И лишь после этого прошептала:

— Я обещаю…

4

Разыскать Зеленую Варвару удалось только вечером. Уже в потемках сбившийся с ног Балабанов обнаружил ее возле шалагинской мельницы, где она стояла, опираясь на свою палку, и смотрела на светящиеся окна конторы на первом этаже, словно кого-то поджидала. Горбилась, опустив голову, и тень ее в слабом свете из окон лежала на притоптанной дороге четкой и неподвижной, будто карандашный рисунок Бабы-Яги.

На Балабанова, когда он ее тронул за рукав, Зеленая Варвара даже не взглянула, как стояла, так и продолжала стоять, уставившись на светящиеся окна. Балабанов потянул ее сильнее, окликнул:

— Эй, бабуля! Просыпайся, поехали!

Она медленно, словно и впрямь спросонья, повернула голову и глянула на парня таким страшным и безумным взглядом, что тот невольно попятился. Варвара выпрямилась, переложила посох из правой руки в левую и стронулась с места, приговаривая при этом:

— Военный человек, а пугливый… Куда повезешь-то?

— Велено в участок доставить, — растерянно доложил Балабанов, словно перед ним не старая бродяжка стояла, а сам полицмейстер Гречман.

— Доставляй, коли велено, — согласилась Варвара и тяжело пошла к подводе, увесисто втыкая в твердый наст свою остро затесанную палку.

За всю дорогу до полицейского участка она не проронила ни слова. Балабанов ее тоже ни о чем не спрашивал. Постукивая палкой по ступеням, Варвара поднялась на крыльцо, прошла следом за Балабановым по узкому коридору и, оказавшись в маленькой комнатке, где сидел за столом Чукеев, прижмурилась от яркого света.

— Ну что, убогая, присаживайся, ремки свои распоясывай, у нас тепло, заодно и обогреешься. — Чукеев смотрел на нее с неподдельным интересом.

Варвара прислонила посох к стене, размотала зеленую шаль, опустила ее себе на плечи, стащила с озябших рук рваные зеленые перчатки и лишь после этого присела на краешек стула, ножки которого были окольцованы железными пластинами, а сами пластины намертво приколочены толстенными гвоздями к широкой половице. Из-за пазухи выудила зеленую тряпку, насухо вытерла лицо от растаявшего снега. Волосы у нее были совершенно белые, даже с каким-то желтоватым оттенком, но — удивительное дело! — они мелко кудрявились, как у молоденькой девушки. И эти кудряшки делали ее остроносое, сплюснутое лицо совсем не страшным.

Чукеев отвалился на спинку стула, сложил на объемистом животе пухлые руки и принялся крутить большими пальцами, не переставая разглядывать старуху. Варвара же спокойно разглаживала на коленях зеленую тряпицу.

— Значит, так, убогая, — первым заговорил Чукеев, — я тебя буду спрашивать, а ты отвечай. Если станешь врать, я из тебя душу вышибу, а из города выгоню, имею на это полное право, потому как паспорта у тебя нет и вида на жительство тоже нет. Пойдешь по деревням скитаться и замерзнешь в каком-нибудь сугробе. Мышам на поживу. Глянется такая картина?

Варвара не отозвалась, продолжая разглаживать тряпку и обдергивать от нее отставшие нитки.

— Отвечай — зачем ты приходила к Матрене Кадочниковой на третий день после Рождества? Откуда тебе стало известно, что Матрена отлупила свою девку, Анну Ворожейкину? Ты ведь заступаться пришла? Так или не так?

— Так-так-перетак, таки-таки-перетаки, — пробормотала Варвара и сунула разглаженную тряпицу обратно за пазуху.

— Ты мне присказки не городи здесь, — повысил голос Чукеев, — отвечай, как положено!

— Видела я ее той ночью, на вашей казенной тройке везли, голышом сидела, только в шубу завернутая. Вот утром и пошла заступаться, чтоб Матрена ее до смерти не убила…

— А откуда ты знала, что Матрена ее бить будет?

— Непременно лупить станет, коли она без спросу на промысел выехала. Матрена своих девок на сторону не отпускает — про то всем ведомо!

«Что-то не сильно на дурочку она смахивает, — подумал Чукеев, внимательнее приглядываясь к старухе, — очень уж гладко отвечает, как по писаному. Надо распатронить ее…»

Но дальше началась сказка про белого бычка. Какие бы вопросы Чукеев ни задавал, ответ он получал один и тот же: везли Анну на казенной тройке, и Варвара знала, что утром ее обязательно лупить будут, вот и пришла заступиться…

Чукеев вспотел, заходя то с одного, то с другого боку, пытаясь сбить старуху с накатанной дорожки, но Варвара упрямо долдонила прежнее: казенная тройка… Матрена лупить станет… пришла заступиться…

Не выдержав, пристав загрохотал кулаком по столу, заорал грозно, обещаясь вредную старуху в пыль стереть, но Варвара на стук и ор даже ухом не повела. Смотрела вбок, мимо Чукеева, и часто-часто помаргивала, словно ей в оба глаза по соринке попало. Вдруг сморщилась, собрав все морщины в один пучок, медленно подняла руку и выставила вперед кривой палец, указуя им на стену, удивленно вскрикнула:

— Прибыль тебе валит! Богатая прибыль! Глянь, глянь — каки больши да черные! К прибыли бегут, к богатству — это примета верная!

Повернув голову, Чукеев взглянул на стену, куда указывала старуха, и ему стало не по себе. Из щели между стеной и плинтусом густо лезли на свет черные тараканы, крупные и проворные. Выныривали один за другим, замирали, шевеля усами, будто оглядывались, и стремительно срывались с места, широко разбегаясь по полу. Почудилось даже, что идет от них протяжное шуршание. Чукеев не был брезгливым человеком — служба давным-давно чистоплюйство вышибла, но от зрелища стремительно несущихся черных тараканов его даже передернуло. Вскочил, принялся их давить своими большими сапогами — только ядреный хруст пошел. Варвара скукожилась лицом еще сильнее, совсем усохла и объявила: