Все это заняло у меня некоторое время, и когда я снова спустилась вниз, то обнаружила, что безрадостная комната пуста, но из-за двери, которая вела в обычный бар, доносился голос Синклера, говорившего с барменом. Я догадалась, что он воспользовался возможностью купить себе еще одну порцию виски и выпить его в более располагающей обстановке.

Не желая оставаться в этом помещении, я вышла к машине, решив подождать его снаружи. Начался дождь, и рыночная площадь была мокрой и черной, как озеро, а в ней блестели оранжевые отражения уличных фонарей. Я поежилась от холода. У меня не хватало сил даже на то, чтобы достать сигарету и закурить. И тут вдруг я увидела, как открылась дверь «Краймонд Армз» и силуэт Синклера появился в луче света на пороге, а затем дверь захлопнулась и он пошел ко мне по лужам.

В руках у него была газета.

Он сел за руль «лотуса», захлопнул дверцу и просто сидел, тяжело дыша. От него пахло виски. Интересно, сколько он успел выпить, пока я была наверху и умывала лицо? Прошло несколько минут, а Синклер так и не пошевелился, как будто и не собирался заводить машину.

— Что-то не так? — спросила я.

Синклер не ответил. Он просто сидел, опустив глаза. В профиль его лицо казалось бледным, а тени от длинных густых ресниц ложились на скулы.

Я внезапно забеспокоилась.

— Синклер…

Он протянул мне газету. Я увидела, что это местные вечерние новости, которые он, скорее всего, захватил с барной стойки. Под светом уличных фонарей я стала просматривать заголовки статей. Вот тут рассказывалось об автобусной аварии, тут была фотография вновь избранного члена городского муниципалитета, вот колонка о какой-то девушке из Трамбо, которая добилась успеха в Новой Зеландии…

А затем я увидела крошечную заметку в нижнем углу страницы.

СМЕРТЬ ИЗВЕСТНОЙ ЛЫЖНИЦЫ

Тело мисс Тессы Фарадей было обнаружено вчера утром в ее лондонском доме на Кроули-корт. Мисс Фарадей, которой было 22, прошлой зимой выиграла чемпионат по горным лыжам среди женщин…

Шрифт затанцевал и расплылся перед моими глазами, и все померкло. Я закрыла глаза, словно для того, чтобы прогнать этот кошмар, но темнота не помогла — я знала, что мне не спастись от собственных мыслей. «Она сказала, что примет меры, — заявил мне Синклер. — Она знает жизнь. Она рассудительная девушка».

Я пробормотала:

— Но она же убила себя…

И открыла глаза. Синклер не пошевелился. Я словно со стороны услышала собственный голос:

— Ты знал, какие меры она собиралась принять?

— Я думал, что она хочет избавиться от ребенка, — отрешенно произнес он.

Меня внезапно осенило. Я все поняла.

— Ее бы не испугало то, что у нее будет ребенок. Она была не такой… Она покончила с собой потому, что поняла, что ты ее больше не любишь. Потому что ты сказал ей, что собираешься жениться на другой.

Синклер внезапно резко повернулся ко мне и выкрикнул в припадке дикой ярости:

— Заткнись и не говори о ней больше, слышишь меня? Не раскрывай свой рот, не произноси ее имя, ни одного единственного слова о ней не говори! Ты ничего о ней не знаешь и не думай, что знаешь! Тебе никогда не понять!..

С этими словами он повернул ключ в замке зажигания, отпустил тормоз, с визгом шин по мокрой мостовой развернул «лотус», пересек площадь и направился к улице, которая вела прочь из города, а значит к «Элви».

Он был пьян, напуган, сокрушен или потрясен. А может, все вместе. Теперь у него не было и мысли о правилах или ограничениях или даже естественной осторожности. Синклер убегал, за ним гнались тысячи дьяволов, и скорость была единственным средством спастись.

Мы промчались по узким улицам маленького городка и, как ракета, вырвались на темное шоссе. Реальность сузилась до белых разделительных линий и дорожных столбиков с сигнальными огнями посередине, которые неслись нам навстречу, прямо в лоб, и сливались в одно целое. Я никогда прежде не испытывала такого физического страха. Я до боли сжала зубы, а ногой так сильно давила на воображаемый тормоз, что рисковала заработать вывих. Мы миновали последний поворот и оказались на прямом участке дороги, в конце которого велись дорожные работы. Светофор вдали горел зеленым, и, чтобы успеть проскочить его, пока он не сменится на красный, Синклер прибавил скорость. Мы рванулись вперед еще быстрее прежнего. Я осознала, что молюсь: «Пожалуйста, пусть светофор загорится красным. Сейчас. Пожалуйста, пусть загорится красный».

И, когда нам оставалось всего ярдов пятьдесят до светофора, чудо произошло и красный действительно зажегся. Синклер начал тормозить, и в этот момент я поняла, что должна сделать. Когда с жутким визгом шин «лотус» наконец остановился, я, дрожа всем телом, открыла дверцу и выскочила из машины.

— Что ты делаешь? — спросил Синклер.

Я стояла под дождем, как мотылек трепыхаясь в свете фар медленно приближавшихся автомобилей, которые двигались нам навстречу.

— Мне страшно, — ответила я ему.

— Залезай обратно, — довольно мягко сказал он. — Ты промокнешь.

— Я пойду пешком.

— Но еще четыре мили…

— Я хочу пройтись.

— Джейни… — он нагнулся словно для того, чтобы втащить меня обратно в машину, но я отступила на шаг и оказалась вне досягаемости.

— Почему? — спросил он.

— Я же сказала тебе, мне страшно. И светофор опять загорелся зеленым… Тебе нужно ехать, или ты будешь всех задерживать.

Словно подтверждая мои слова, водитель маленького фургона, стоявшего за машиной Синклера, нажал на гудок. Это был грубый и беззастенчивый звук, такой звук, который в другое время и при других обстоятельствах обязательно бы рассмешил нас.

— Хорошо, — сказал Синклер.

Он взялся за ручку двери, чтобы закрыть ее, а затем остановился.

— Ты была права в одном, Джейни.

— В чем?

— Этот ребенок Тессы. Он был моим.

Я заплакала. Слезы смешивались с каплями дождя на моем лице, и я не могла сделать ничего, чтобы остановить их, не знала, что сказать, не могла придумать, как помочь ему. Затем дверца захлопнулась, разделив нас, и в следующее мгновение Синклер уехал. Машина удалялась от меня, петляя через заграждения и мигающие сигнальные огни, разгоняясь все быстрее и быстрее перед горбатым мостом.

И тут я поняла, что в моей голове, как шарманка в каком-то страшном кошмаре, играет музыка. Это была любимая мелодия Синклера, и теперь, когда было уже слишком поздно, я пожалела, что не поехала с ним.

Мы шагаем по дорогам

Друг за другом, нога в ногу,

Рука об руку, ряд в ряд…

Теперь «лотус» достиг моста и перелетел через него, как лошадь, участвующая в скачках с препятствиями. Задние фонари исчезли из виду, и в следующий момент ночь разорвал визг тормозов и свист шин, скользивших на мокром асфальте. А затем скрежет раскуроченного металла, звон разбитого стекла. Я побежала, ничего не соображая, как лунатик, спотыкаясь и шлепая по лужам, окруженная светом фар и огромными красными светоотражателями, предупреждающими об опасности, но прежде чем я оказалась вблизи от моста, раздался глухой взрыв, и прямо на моих глазах ночь озарилась красным заревом пожара.


Только после похорон Синклера мне удалось поговорить с бабушкой. До этого какой бы то ни было разговор был невозможен. Мы обе были потрясены и инстинктивно избегали упоминаний о нем, словно любое невольное слово открыло бы ворота шлюза и наше горе, которое мы так тщательно сдерживали, вырвалось бы наружу. Вдобавок к этому, нужно было столько всего сделать, столько организовать и стольких людей принять. Особенно это касалось людей. В первую очередь старых друзей, таких как Гибсоны, садовник Уилл, пастор, и Джейми Дрисдейл, столяр Трамбо, который благодаря своей строгой одежде и соответствующему выражению скорби и набожного благочестия на лице превратился в сотрудника похоронного бюро. Были допросы в полиции и звонки от прессы. Нас заваливали цветами и письмами, десятками писем. Мы с бабушкой сначала пытались отвечать на них, а потом бросили это занятие и конверты копились на подносе в холле.

Бабушка принадлежала к поколению, которое достаточно хладнокровно воспринимает атрибуты смерти. Она настояла на старомодных похоронах по всем правилам и выдержала их со свойственным ей мужеством, не вздрогнув даже тогда, когда капрал Хэмиш Гибсон, который взял увольнительную, сыграл на волынке «Лесные цветы». Бабушка пела гимны в церкви, потом стояла и пожимала всем руки; она не забыла поблагодарить даже тех, кто принимал самое скромное участие в нашем горе.

Но теперь она устала. Миссис Ламли, измученная переживаниями и болью в ногах, отправилась к себе в комнату отдохнуть, поэтому я разожгла камин в гостиной и усадила бабушку у огня, а сама пошла в кухню готовить чай.

Я стояла рядом с горячей плитой, ожидая, пока вскипятится чайник, и отрешенно смотрела в окно на серый мир снаружи. Был октябрьский день, холодный и безветренный. Последние оставшиеся листья замерли на ветках деревьев. Озеро, в котором отражалось серое небо, казалось неподвижным и ровным, как лист стали, а холмы за ним были цвета спелой сливы. Завтра, вероятно, или послезавтра, их покроет первый снег — было уже достаточно холодно для этого, — и наступит зима.

Чайник закипел, я заварила чай и отнесла его в гостиную. Звон чайных чашек и потрескивание огня были умиротворяющими, какими всегда бывают привычные мелочи перед лицом трагедии.

Бабушка вязала детскую шапочку из красной и белой шерсти, которая была предназначена для устраиваемого церковью рождественского базара. Думая, что она хочет помолчать, я поставила свою пустую чашку, закурила сигарету и взяла газету. Я пробегала глазами обзор новой пьесы, когда бабушка вдруг заговорила: