После завтрака мы с Синклером отправились в долгожданный обход острова по заповедным местам. Первым делом побывали на кладбище, где осмотрели все надгробия и заглянули в зияющие оконные проемы разрушенной часовни, потом перелезли через стену и вышли в поле, где на нас с любопытством уставились пасущиеся коровы и овцы, затем, наконец, вышли к озеру. Вспугнув уток, мы затеяли игру в «блины», и Синклер победил. Посетили мы и пристань, и, конечно, там стояла та самая дырявая старая лодка, на которую по-прежнему было страшно смотреть. Когда мы пошли к ней по шатающимся доскам, мне стало не по себе.

– В один прекрасный день здесь кто-нибудь провалится в воду, – предсказала я.

– Какой смысл их чинить, если тут никто не ходит?

Мы обогнули озеро и направились к раскидистому буку, в ветках которого до сих пор виднелись остатки нашего шалаша, миновали березовую рощу с опадающими листьями. Затем повернули обратно и неторопливо побрели мимо заброшенных свинарников, курятников и конюшен. Попался нам и старый каретный сарай, давным-давно переделанный под гараж.

– Хочешь, я покажу тебе свою машину? – предложил Синклер.

Повозившись с засовами, мы с трудом отворили тяжелую скрипучую дверь, и рядом с бабушкиным благородным «даймлером» я увидела приземистый темно-желтый «лотус-элан» с черным верхом. От этого автомобиля так и веяло чем-то зловещим.

– Давно она у тебя? – спросила я.

– О, месяцев шесть. – Синклер сел в машину, включил двигатель, зарычавший, как рассерженный тигр, и выехал из гаража, забавляясь, как ребенок, получивший новую игрушку. Он с нескрываемым удовольствием демонстрировал мне ее примочки: окна с электрическим приводом, хитрое устройство для поднятия и опускания складного верха, автоматическую противоугонную сигнализацию, колпаки на передних фарах, которые поморгали нам, как глаза чудовища.

– Сколько миль она делает в час? – нервно поежилась я.

– Сто двадцать – сто тридцать, – с деланным безразличием пожал он плечами.

– Пусть, но только без меня.

– Послушаем, что ты скажешь, трусишка, когда прокатишься с ветерком.

– На наших дорогах больше шестидесяти нельзя – занесет, – заметила я. Когда Синклер вышел из машины, я удивилась: – Обратно ставить не будешь?

– Нет.– Он посмотрел на часы. – Мы договорились пострелять голубей.

Я понимающе кивнула. Только в Шотландии мужчины постоянно рвутся бродить по лесам и болотам, забыв про все домашние заботы. Вот уж действительно – охота пуще неволи.

– А когда вернешься?

– Вероятно, к чаю, – усмехнулся он. – Знаешь, давай после чая заглянем к Гибсонам. Они тебя ждут не дождутся, и я обещал им визит.

– Хорошо, сходим.

Мы свернули к дому. Синклеру нужно было переодеться и приготовиться к охоте, а мне – распаковать вещи.

Поднявшись в свою комнату, я поежилась от холода и с грустью вспомнила о калифорнийском солнце и центральном отоплении. Хотя «Элви» был обнесен толстой стеной и фасадом выходил на юг, в доме постоянно горел огонь и грелась вода, но холод все равно гулял по всем спальным. Раскладывая одежду по ящикам, я пришла к заключению, что, несмотря на массу ее достоинств, она не согреет меня. Для Шотландии нужно покупать новую. Хорошо бы бабушка помогла мне в этом.

С этом мыслью я пошла искать ее и обнаружила на кухне. На ней был видавший виды плащ и резиновые сапоги, а в руках бабушка держала корзинку.

– Ты-то мне и нужна, – обрадовалась она. – А где Синклер?

– Отправился на охоту.

– Ах да, он предупредил, чтобы его не ждали к завтраку. Пойдем, ты поможешь мне собрать брюссельскую капусту.

Мы немного задержались, подбирая для меня подходящую обувь и старое пальто, потом вышли навстречу спокойному утру и направились в обнесенный стеной огород. Уилл, садовник, уже копался там. Он поднял голову, заметив наше приближение, перестал работать и, осторожно ступая меж свежевскопанных грядок, засеменил к нам.

– Давненько ты не была в «Элви», – прошамкал старик, протягивая мне перепачканную руку (Уилл только по большим праздникам вставлял искусственные зубы). – Ну, как там жизнь в Америке?

Я рассказала ему немного об Штатах, затем он спросил, как поживает мой отец, а я поинтересовалась здоровьем миссис Уилл, которая, как всегда, хворала, после чего садовник вернулся к своим грядкам, а мы с бабушкой принялись за капусту.

Наполнив корзину, мы пошли обратно к дому, но утро выдалось настолько свежим и тихим, что бабушка не захотела сидеть в четырех стенах, поэтому мы присели на ажурную чугунную скамейку, окруженную желтеющей травой с разбросанными на ней темно-красными листьями клена и цветочным бордюром из герани, пурпурных астр и цинтий.

Полюбовавшись озером и темнеющими вдали горами, бабушка заметила:

– Я всегда считала, что осень – самое замечательное время года. Некоторые говорят, что она тосклива, но красоты в ней больше, чем печали.

– «Пришел сентябрь, и вот осенняя пора меня уж гонит со двора», – процитировала я.

– Кто это написал?

– Луис Мак-Нис. Тебя она гонит со двора?

– Лет двадцать назад, пожалуй, и выгнала бы.– Мы рассмеялись, и бабушка сжала мою руку. – О, Джейн, как хорошо, что ты вернулась!

– Ты писала так часто, что я должна была приехать раньше... но никак не могла.

– Да. Конечно, не ты могла. Я понимаю. Какая я эгоистка, что продолжала настаивать.

– А те... письма, что ты писала отцу... Я о них ничего не знала, поэтому не отвечала.

– Он всегда был упрямым. – Бабушка бросила на меня встревоженный взгляд. – Не хотел тебя отпускать?

– Я сама приняла решение. Ему пришлось согласиться. Кроме того, там был Дэвид Стюарт, и отец особенно не возражал.

– Я очень боялась, что ты не решишься бросить его одного.

– Верно, – согласилась я. Нагнулась, подняла кленовый лист и принялась разглаживать его пальцами. – Верно, но с ним остался один друг.

Бабушка снова с опаской покосилась на меня:

– Друг?

Я с сомнением посмотрела на нее. Она всю жизнь отличалась нравственностью, но никогда не была ханжой.

– Линда Лансинг, – пояснила я. – Актриса. Папина любовница.

– Понятно, – протянула бабушка.

– Нет, думаю, что ты не понимаешь. Мне Линда понравилась, она будет присматривать за ним... хотя бы до тех пор, пока я не вернусь.

– Я не могу понять, почему он снова не женится?

– Возможно, потому, что он нигде подолгу не задерживается и нет времени объявить о предстоящем браке.

– Он не прав. У тебя нет шансов вырваться из-под его крыла или даже подумать о своей судьбе.

– Карьера меня волнует меньше всего.

– Сейчас каждая девушка должна сама о себе позаботиться.

Я сказала, что вполне довольна тем, как меня обеспечивает отец, но бабушка обозвала меня упрямицей, а потом спросила, не пыталась ли я подыскать себе занятие по душе?

Лет восемь я страстно мечтала поступить в цирк, чтобы ухаживать за верблюдами. Но я решила, что бабушка не оценит этот мой давний порыв, и коротко ответила, теребя несчастный лист:

– Нет, не пыталась.

– О, бедная Джейн.

– Никакая я не бедная, – вскинулась я, выгораживая отца. – У меня всего было вдоволь. – И чтобы хоть как-то смягчить свою грубость, добавила: – За исключением «Элви». «Элви» для меня много значит. Как и ты.

Бабушка молча выслушала мои признания. Я бросила смятый истерзанный лист и, подняв с земли другой, задумчиво продолжила:

– Дэвид Стюарт рассказал мне о дяде Эйлуине. Синклеру я не принесла соболезнований... но... понимаешь... понимаешь, он жил так далеко и я его почти не знала.

– Да, – бесстрастно произнесла она. – Ну что же, он сам выбрал этот путь... жить в Канаде и умереть на чужбине. Видишь ли, «Элви» для него всегда мало что значил. Моему сыну никогда не сиделось на месте. Больше всего на свете ему хотелось общаться с разными людьми. Он во всем искал разнообразия. А «Элви» мало для этого приспособлен.

– Странно... чтобы мужчина скучал в Шотландии... Ему ли здесь скучать?

– Ну, охотиться он не любил, а от рыбалки его просто тошнило. Лошади и машины – вот что было ему по душе. От скачек он был просто без ума.

Я с удивлением обнаружила, что разговор о дяде Эйлуине у нас зашел впервые. Не то чтобы мы избегали упоминаний о нем, просто раньше дядина судьба меня совершенно не трогала. Однако теперь я поняла, что совершенно ничего не знаю об этом человеке. Это показалось мне странным. Я даже никогда не видела его лица, так как бабушка, в отличие от большинства женщин ее поколения, не особенно привечала семейные фотографии. Те снимки, что у нее были, она аккуратно вставляла в альбомы, которые где-то пылились в забвении, и я никогда не видела фотографий в серебряной рамке, красующихся на крышке пианино.

– А что он был за человек? – сгорала я от любопытства. – Как выглядел?

– Так, как сейчас выглядит Синклер. Сплошное очарование... Едва он появлялся в комнате, как все девушки расцветали буквально на глазах и начинали улыбаться.

Словно предвидя мой вопрос о Сильвии, она взглянула на часы и снова превратилась в спешащую деловую женщину.

– Мне надо поскорее отдать эту капусту миссис Ламли, а то она не успеет ее приготовить к завтраку. Спасибо, что помогла собрать. И за разговор тоже спасибо.

Синклер, верный своему слову, появился к чаю. Перекусив, мы свистнули собакам и отправились в гости к Гибсонам.

Они жили в скромном доме, притулившемся у подножия холма, на северной стороне «Элви». Нам пришлось оставить остров, пересечь магистраль и, петляя по тропинке среди высокой травы и зарослей вереска, два раза преодолеть ручей, стекающий в элвинское озеро. Ручей начинался где-то высоко в горах и бежал в узкую долину, которая вместе с близлежащими холмами принадлежала моей бабушке.