— Это то слово, то слово, — повторил он, — которое ты никогда не должна употреблять в отношении себя.

После этого Тедди покинул комнату, догоняя заблудившихся гостей, которые успели скрестить шпаги по поводу того, как правильно произносить фамилию Ван Гог, — этот вопрос волнует ценителей искусства гораздо больше, чем картины художника.

Как птичка, освобожденная из клетки, распуская дрожащие крылья, пускается в полет, так повела себя Барбара, попавшая в «Цитадель». Уверенность вернулась к ней, и молодая женщина получила большое удовольствие, слушая, как Марк, владелец заведения, объяснял, как тщательно он выбирает вина, покупает продукты и следит за приготовлением блюд, что оправдывает тридцатидолларовую prix fixe[3].

Когда Марк удалился, чтобы начать надоедать посетителям за соседним столом, Барбара заметила:

— Он командует своим заведением, как прусской фехтовальной школой.

— Он может себе это позволить, — сказал Тедди. — Своих клиентов он тоже выбирает. Если вы позвоните, чтобы заказать стол и окажется, что Марк вас не знает, он обязательно поинтересуется, кто рекомендует вас и чем вы занимаетесь.

— А если вы ему не понравитесь?

— О, он очень откровенен. Он просто повесит трубку.

Тут подали шоколадное суфле…

* * *

У.Т. Грант, ночной портье-негр, ветеран двадцатилетней службы, поднялся на лифте к квартире 9Е, находившейся рядом с кабинетом доктора Пола Фрера. Грант снова приступил к работе после того, как некоторое время назад у него был сердечный приступ. В награду за многолетнюю службу ему предоставили самую легкую работу во всем здании — смену с пяти до одиннадцати, что позволяло ветерану следить за скачками, болтать с привратником и частенько вытягиваться на кушетке в закутке, который служил убежищем для прислуги. В руках Гранта были два золотых подсвечника, которые доставил рассыльный из антикварного магазина, где их приобрела миссис Коллинз, жилица квартиры 9Е. Миссис Коллинз с мужем в этот вечер не было дома, и Грант, считавший Священным Писанием правила и положения, витиеватыми буквами выведенные на табличке в привратницкой, утверждающие: «Администрация не несет ответственности за вещи, оставленные у портье», решил, как и сотни раз до этого, отнести пакет в квартиру. Позвякивая связкой ключей, словно горстью монет, Грант прошел по мягкому ковру коридора, все еще пахнувшего шампунем после недавней уборки. Открыв дверь, он оставил подсвечники на телефонном столике в темной прихожей и вдруг замер на месте, отчетливо услышав донесшийся из соседней квартиры шум падающей мебели. Грант видел, как доктор и миссис Фрер покинули здание в пять тридцать. Доктор Фрер, уходя, даже поинтересовался, как он себя чувствует, на что Грант ответил со свойственной ему краткостью: «Живу помаленьку». Остановившись в дверях темной прихожей, Грант сделал гераклово усилие, стараясь вспомнить, видел ли он возвращение доктора Фрера. Портье весь вечер не покидал своего места, значит, врач был обязан пройти мимо него. Грант взял себе за правило приветствовать входивших и выходивших жильцов в надежде заставить их вспомнить о неотданных чаевых и вообще привлечь к себе внимание, показывая, что он готов оказать какую-либо услугу. Прислонившись к двери, негр-портье постоял некоторое время, затем решительно потряс головой и прислушался. Прижав ухо к стене, он услышал звуки, напомнившие ему визжащие и ревущие симфонии, которые устраивали крысы в родном Гарлеме. Во время недавних беспорядков в Гарлеме один из жильцов издевался над ним: «У. Т., кто может позволить себе крыс на тысячу долларов в месяц?» Грант усмехался помимо своей воли. Шагая с решительностью лунатика, Грант прошел по коридору и, остановившись у соседней двери, прислушался. Позвякивая ключами, он задумался. Если позвонить в полицию, а в квартире никого не окажется, то он будет выглядеть дураком; а может быть, чета Фрер ухитрилась проскользнуть мимо наблюдательного поста, и теперь Грант мог невольно стать свидетелем семейной сцены, и его обвинят или, еще хуже, уволят. Единственной альтернативой мог быть звонок в квартиру по домофону, но это требовало долгого путешествия к главному лифту. Грант разрешил проблему, возвращаясь к своему обычному образу поведения — никогда не соваться в чужие дела. Заперев на оба замка квартиру 9Е, он пробормотал что-то под нос и двинулся прочь, и тут послышался новый звук, громче прежнего — похожий на разбившуюся лампу, и Грант пришел к выводу, что ему, по крайней мере, следует позвонить в дверь.

Нажав на кнопку звонка, он стал ждать.

Услышав звук звонка, два вспотевших девятнадцатилетних юнца застыли на месте. Они были в кабинете доктора Фрера; их работа была полностью завершена, и Грант прервал их, когда они праздновали первобытный rite de passage[4], который заключался в отрывании книжных обложек, справлении нужды в ящики письменного стола и царапании полированных поверхностей консервным ножом с ручкой в виде гидры; заключительным оргазмом разрушения должен был стать костер. Диван Фрера, ручной работы итальянского мастера, был разодран на части, в его вспоротые внутренности брошены спички, а Рафаэль и Марио танцевали безумную мамбу под звуки доносящейся из небольшого транзисторного приемника музыки. Раскрыв ножи, юнцы направились в комнату для посетителей. Остановившись у двери, они прислушались к тяжелому дыханию Гранта. Хитро подмигнув приятелю, Рафаэль поднес нож к своему животу, показывая, куда он поразит пришельца. Марио широко улыбнулся, и его золотые резцы блеснули в косом свете лампы, горящей в кабинете.

Дверь медленно отворилась, и в щель неуверенно, словно выползая из панциря черепахи, появилась голова Гранта. Глаза негра выпучились, увидев разбитые люстры, перевернутые столы и раскиданные по всему кабинету бумаги. Грант вошел внутрь, и Рафаэль и Марио встретили его лицом к лицу. Юнцы услышали, как у негра от изумления перехватило дыхание, и тут же двинулись к нему, обнажив ножи и извиваясь змеями. Они ударили его одновременно, точно эта согласованность имела важное значение, и удар явился заключительным движением сложного танцевального номера. Колени Гранта подогнулись, и он медленно развернулся, точно падающий пьяница в дешевом балагане. По мере того как негр опускался, перед его глазами сильнее и сильнее бегали разноцветные точки, наконец появилось лицо давно умершей жены, не то, каким оно было после смерти, а то, юное и девичье, каким он впервые увидел его; лицо смотрело из зияющей пещеры, но тела не было, а в глазах светились оранжевые и золотистые огоньки. Грант попробовал улыбнуться, но рот отказался повиноваться. Затем у основания пещеры он увидел две пары сверкающих черных ботинок с острыми носами, которые напугали его и заставили отшатнуться. Его голова ударилась о край длинного невысокого журнального столика, и Грант погрузился в темноту.

Минуту юнцы стояли молча, затем Марио закрыл дверь.

— Que pasa?[5] — спросил Рафаэль.

— No se[6].

Марио безучастно пожал плечами и понюхал пластинку «Бензедрина». Это прояснило его голову.

Опустившись на колено, он прислушался в поисках признаков жизни.

— Es vivo?[7] — спросил Рафаэль.

— No se.

— Quizas esta muerto?[8]

— No es importante[9], — ответил Марио.

Сунув руку в карман Гранта, он нашел там кое-какую мелочь, но ни одной банкноты.

— Восемьдесят три цента, — с отвращением произнес он.

— Tengo mal a la cabeza[10], — сказал Рафаэль, вертя головой, словно стараясь загасить полыхавший внутри нее огонь. В свою очередь достав пачку «Бензедрина», он впился зубами в мягкую резинку.

Марио поднял десантный вещмешок и сказал:

— Nosostros marchamos ahora[11].

На улице им обоим стало лучше. По дороге из центра Марио остановился на авеню Колумба у бакалейной лавки и купил там восемь пачек жевательной резинки «Джюйси Фрут». Четыре он протянул Рафаэлю.

— Гостинец от ниггера, — сказал он. На остальные три цента они купили семечек и разделили пополам. Оба любили лузгать их во время танцев, сплевывая шелуху на пол. Сев на автобус, они доехали до Сто двенадцатой улицы. Времени было около десяти, до встречи с Лопесом оставалось еще несколько минут, и они поиграли на деньги с другими парнями у входа в бар «Старый Сан-Хуан». Опоздавший на час Лопес показался им процветающим предпринимателем, будущим petit bourgeois[12]. На нем был надет черный мохеровый пиджак, а белый шелковый галстук приколот к белой расшитой рубашке заколкой в форме меча. Молодой пуэрториканец с вызовом стряхнул пепел с сигары на краденый белый «кадиллак», стоящий перед «Сан-Хуаном».

— Вы нашли то, что я хотел? — мимоходом спросил он.

— Aqui esta[13], — сказал Марио, демонстрируя голубой вещмешок.

— Завязывай с испанским, — властно приказал Лопес. — Именно поэтому нас называют спеками[14]. Оттачивай свой английский, приятель, — порекомендовал он — сам уже укоренившийся житель.

— Деньги принес? — спросил Марио.

— Да, прямо с собой. Ты что, кретин или кто? Гулять по испанскому Гарлему с тремя сотнями в кармане, чтобы меня прихлопнул по башке какой-нибудь ублюдок! — Он остановился и затянулся «Уайт олд пантанеллой». — Сейчас поедем и заберем их.

— Я вскрою «кадди», — предложил Рафаэль.

— Поехать в краденой тачке и все испортить? Засунь свои идиотские идеи себе в задницу!

— Я тормозну такси.

— Давай лучше это сделаю я, — предложил Марио, пытаясь подлизаться.

— Ты полный кретин. На месте таксиста я ни за что бы не остановился перед тобой. Ублюдки, подобные тебе, пришивают таксистов, а затем разглядывают фотографии в «Дейли Ньюс», на которых изображены четыре плачущих малыша и рыдающая жена, оставшиеся после водителя, которого ты пырнул ножом. Оставь при себе свои кретинские идеи.

Такси откликнулось на пронзительный свист Лопеса. Водитель забеспокоился, увидев, как вместе с Лопесом в машину садятся Марио и Рафаэль.