За мой локоть цепляется бабочка, она семенит по вытянутой руке к ладони и прыгает с кончиков пальцев в воду. Слегка приподнявшись, я вижу, как она скользит по поверхности воды, медленно погружаясь в нее. Вода все глубже затягивает крылья. Подхваченная течением, через расщелину в каменной ванне бабочка попадает в водопад. Только теперь я замечаю десятки бабочек, ползущих по камню к воде или падающих в ванну сверху. Я срываю растущую меж камней травинку, протягиваю ее бабочке, которая хватается за нее, и вытаскиваю ее из воды. Одну за другой я выуживаю множество бабочек, они полностью занимают плоский камень и сушат на нем свои помятые крылья. Вскоре они расправляют крылья и ровной линией летят друг за дружкой обратно к воде, к смерти. Однажды я была здесь с Люси. «Я покажу тебе самое тихое место во всей округе», – сказала она. Уже было жарко, когда мы утром пришли сюда и улеглись в купальниках на камни. Скала лежала на солнце голой мертвой глыбой, нигде ни малейшей тени. Я была рада провести с Люси весь день, но уже вскоре почувствовала вялость от палящего солнца; Люси же, наоборот, становилась все бодрее. Она рассказывала о растениях, встречающихся здесь, она знала, как все они называются. Постепенно засыпая, я слышала незнакомые мне названия этих растений. Уже почти сморенная палящим солнцем, я встряхнулась и опустилась в каменную ванну. Мгновенно взбодрившись в ледяной родниковой воде, я стала оживленно барахтаться, размахивая руками и ногами.

Вода, искрясь в воздухе, разлеталась во все стороны тысячами капель, радугой переливающихся на солнце. Я уже хотела было крикнуть Люси, чтобы она тоже шла купаться, как вдруг поймала на себе ее взгляд. Она так испытующе смотрела на меня, словно разглядывала врага. Невольно я замерла и сразу же стала вылезать из воды. Бодрящие ледяные капли на моем теле постепенно высыхали, жара снова стала подступать ко мне.

«Убийственная жара», – выдавила я из себя; с гудящей головой я приподнялась, чтобы попросить Люси найти другое место, в тени, но, повернувшись к ней, вскрикнула от ужаса, потому что там, где раньше сидела Люси, в дрожащем мареве я увидела только ее черный силуэт, зияющую дыру.

Ночью мое сердце, как запертый в клетке зверь, рвалось из груди, стянутой простыней, насквозь пропитавшейся потом, который так обильно лился из тела, словно в его недрах горело безжалостное солнце.

Ни одна бабочка не осталась в живых, они все упали в водопад. Дорога в деревню залита полуденным солнцем. Раскаленный воздух дрожит над асфальтом. Неожиданно мной овладевает безумное желание рассказать Люси об истории с бабочками; я несусь домой, поднимаюсь вверх по улице, бегу все быстрее, во всю прыть, лишь бы ее застать. Добираюсь до монастыря на горе и сворачиваю в нашу улочку – горло пересохло, в висках бешено стучит кровь. Джузеппе, сосед, сидит на табуретке, он бурчит мне что-то в знак приветствия. Ненадолго я останавливаюсь, раздумывая, стоит ли спрашивать у него о Люси. «Лучше посмотрю сама», – решаю я и несусь домой. Уже на лестнице зову ее; прохожу в ее комнату, в кухню, в ванную и снова в обратном порядке. Люси нет. Рядом с кроватью лежит халат. Дверца платяного шкафа открыта. Я сажусь на кровать Люси и рассматриваю эти, словно нарочно оставленные, следы ее поспешного исчезновения. Только сейчас я замечаю, что Люси отодвинула кровать от окна. Показывая мне дом в день приезда, она сказала, что, проснувшись, сразу же смотрит в это окно. В него видна часть стены старого монастыря и выстроившиеся в ряд монастырские тополя. С тех пор как под ними похоронили Алоиса, это живые могильные камни. Люси боится воспоминаний, они обременяют ее, и поэтому она отодвинула кровать на несколько сантиметров в сторону. Как будто можно стереть из памяти жизнь человека, уничтожив его вещи и отодвинув собственную кровать так, чтобы не видеть деревья, стоящие возле его могилы. Когда эти деревья срубят, она пододвинет кровать на прежнее место. Тогда можно будет снова без помех смотреть на эти холмы и на небо – нетронутую поверхность, не напоминающую ни о чем. Открытая дверца шкафа, небрежно брошенный халат – всё это знаки, отвлекающие от гораздо более важных следов в этой комнате, следов, которые кричат о попытке Люси умертвить память. Показав мне эту комнату в день моего приезда, Люси повела меня на кухню. Она открыла все шкафчики и присела на корточки, чтобы продемонстрировать запасы, стоящие на нижней полке. Там были запыленные банки с соленьями и компотом; Люси сказала, что вот уже несколько лет они с Алоисом ничего не консервируют, потому что им вдвоем не съесть уже имеющиеся запасы. Послышались чьи-то шаги, и Люси спешно поднялась, будто испугавшись, что ее застанут за чем-то неблаговидным. Она производила впечатление человека, которому грозит опасность. В руке она держала банку с консервированными грушами, неловко обхватив ее большим и указательным пальцами, – теперь эта банка превратилась в вещественное доказательство или улику, так как появившийся Алоис шел по кухне не глядя на Люси и неотрывно смотрел только на эту банку; лишь подойдя к нам, он перевел взгляд на меня – в нем читались одновременно бешенство и насмешка, что создавало сильный контраст со ртом, который, слегка искривившись, все время силился приветливо улыбнуться. Он нехотя протянул мне руку, даже не пытаясь скрыть, что, с его точки зрения, лучше было бы вовсе не приезжать.

Ужинали мы в столовой, за круглым столом. Беззвучно работал маленький телевизор.

На экране политики взволнованно размахивали руками. Люси рассказывала, что они с Алоисом никогда не выходят в деревню; мужчины с утра до вечера сидят в баре, играют в карты и глазеют на любого чужака, проходящего мимо. Поэтому неудивительно, сказала она, что местные так далеки от реальной жизни. Алоис за ужином молчал, только один раз они с Люси перекинулись несколькими резкими фразами, из которых я поняла, что речь шла о какой-то статье в газете, рассердившей его. Во время разговора он напряженно смотрел или в свою тарелку, или через голову Люси на экран телевизора. Люси и Алоис общались на своем собственном языке, состоящем из непонятных мне странных слов и птичьих звуков, – на таком языке, должно быть, разговаривают люди, которые все время проводят вдвоем и почти не общаются с внешним миром. Они говорили, а я смотрела на картины, висевшие на стене напротив друг друга. На обеих было изображено дерево, расколотое ударом молнии; краски светились, и от этого через некоторое время начинали болеть глаза. В правом нижнем углу стояла еле заметная подпись Алоиса. Кроме стола, за которым мы сидели, и дивана, слишком просторного для двух человек, в комнате ничего не было. Нишу в каменной стене раньше, скорее всего, занимала фигура Мадонны; сейчас на ее месте была пузатая ваза и пара детской обуви, крошечные голубые туфельки. Люси заметила, что я с любопытством рассматриваю туфли. Она объяснила, что купила их для меня в городе в первую же неделю после переезда сюда. А потом забыла отправить. Но сейчас они будут слегка жать, заметила она, с усмешкой глядя на мои далеко не миниатюрные ступни.


Моя комната располагалась на верхнем этаже и походила на остальные комнаты, такие унылые и необжитые, как будто они боялись выдать, что в них обитали люди. Я легла спать, но заснуть не могла, и только тогда я обратила внимание на картину, висевшую на стене перед кроватью: расколотое молнией дерево – тот же мотив, что и на картинах в столовой. Я повернулась на бок и попыталась закрыть глаза, но напрасно. Я не могла не смотреть на эту картину. По стволу пролегла трещина, и из нее лучилась сердцевина дерева. Совершенно реалистическое изображение, и при этом с растительным и геометрическим орнаментом. Мазки были настолько плотные, что краска отставала от холста. Цвета были резкие, колкие, и воздух вибрировал от них, как от запредельно высокого звука, неслышного, но действующего на нервы. Воздух в комнате был наэлектризован, и я ворочалась на кровати с боку на бок, не в силах заснуть из-за этой картины на стене. Картина завораживала, притягивала к себе взгляд. Еще более невыносимыми, чем яркие краски, были эти орнаменты вокруг расколотого молнией дерева, дьявольская насмешка над природной катастрофой. Я встала, чтобы убрать картину. Но в тот момент, когда я сняла ее и почти уже повернула к стене, в дверь постучали. «Можно войти?» – спросила Люси. Я торопливо повесила картину обратно и снова легла. Люси вошла и присела на край кровати. Я невольно отодвинулась чуть в сторону – отчасти чтобы освободить ей место, отчасти потому, что мне стало не по себе оттого, что она оказалась так близко. Я сразу же пожалела, что отодвинулась, поскольку она мгновенно поднялась, прошла к окну и повернулась ко мне спиной. Она сказала, что не хочет говорить о прошлом, не собирается передо мной оправдываться и если у меня в связи с этим есть вопросы, то, к сожалению, она мне ничем не может помочь. Я уверила ее, что у меня нет подобных намерений. Мне было бы легче, если бы я стояла рядом с ней. Как прикованная, я лежала в своей пижаме под одеялом. Но даже когда она ушла и я сняла со стены картину, сон не приходил. Мысли вертелись вокруг этих туфель, которые она мне так и не отправила. Я воображала, как я разгуливала бы в них по квартире отца, не забудь Люси их прислать, как я соорудила бы из них для Нико и Флориана домик или кораблик и они стерегли бы по ночам мой сон. В конце концов я поднялась с кровати как после проигранной тяжелой борьбы и подошла к окну. Внизу был сад, и, высунувшись наружу, можно было увидеть кухонное окно. В нем горел свет, я различила тени Люси и Алоиса. Они сидели за столом и разговаривали. Я высунулась из окна как можно дальше, но в глухой сумятице голосов не могла разобрать ни единого слова.


Из соседней деревни снова раздается грохот отбойных молотков. Эти звуки утомляют меня, как и сама мысль о том, что в непосредственной близости от меня люди ворочают землю, усердно работают и что-то строят. Было время, когда все это проходило мимо меня. Тогда я не лежала бы в кровати, совершенно разбитая и оставленная на растерзание этому шуму, нет, тогда я просто читала бы, не обращая на все это внимания. Этот шум просто не дошел бы до меня, я бы его не заметила. Он бы утонул в чтении, застрял в стене из слов, которую я возводила вокруг себя с тех пор, как научилась читать. Стена из слов, она окружала и защищала меня во время чтения, а ничем другим я и не занималась. Мысленно я всегда могла призвать того или другого персонажа из прочитанных историй и побеседовать с ним. Я вела тысячи подобных бесед, когда молча и послушно сидела за партой.