– Послушай, Реа, – говорю я, – завтра я отвезу маму в лечебницу. Давай купим билеты на Милуоки?

Pea кивает. Она знает одно бюро путешествий на окраине города.

Наша дорога проходит через Подземный город. Наркоманы топчутся в темном углу, слышны их резкие голоса. Двое туристов растерянно стоят перед оградой у скелета. Они отчаянно пытаются прочесть текст на табличке, которую кто-то забрызгал красной краской из баллончика. Чуть дальше на дороге попадается мужчина, он сидит на камне, подавшись вперед. Его голова свисает, как тяжелый ненужный предмет, никак не связанный с телом.

– Что это с ним? – спрашиваю я, останавливаясь.

– Решил немного передохнуть, не видно, что ли?

Его тело неподвижно, ни малейших признаков дыхания.

– Похоже, он умер.

– Ну и что? Тем более лучше оставить его в покое. Бригада уборщиков его подберет, – говорит она и берет меня за руку.

Скорым шагом она направляется к выходу, который я раньше не замечала; она держит меня за руку, пока мы не добираемся до эскалатора, который выплевывает нас в бескрайнюю черную пустыню. Перед нами площадка, покрытая свежим асфальтом, в воздухе еще витает запах смолы. Блестящее ограждение отделяет площадку от автобана. На ней стоит одинокий автобус. Не сговариваясь и не глядя друг на друга, мы несемся к автобусу, в ужасе от мысли, что он может уехать, а мы останемся здесь. Наши голые ноги приклеиваются к теплым пластиковым сиденьям. Кейт Мосс злобно ухмыляется нам с рекламного щита. За окнами мимо нас проплывает город, и я раздумываю над тем, оставить ли Люси записку. Но она все равно даже не поинтересуется, здесь я или где-то в другом месте. Эта мысль лопается у меня в голове, как пакет с водой. Все больше людей садятся в автобус и оттесняют нас к окну. Кажется, в этот автобус набились все жители города. Против своей воли люди сдвигаются плотнее, в глазах – выражение маньяка-убийцы. Реа постоянно дергает меня за руку. «Сейчас будет наша остановка», – шепчет она. Я смотрю вниз, на большой палец ноги, он проглядывает в вырезе босоножек. Под ногтем скопилась грязь – мерзкий черно-белый ландшафт.

Мы молча идем по чистым улицам пригорода. Перед окнами жители выставили цветочные горшки, за которыми они ухаживают как за домашними животными; маленькие дети, как глухонемые, безмолвно сидят в своих палисадниках и пялятся на нас поверх туи, будто здесь еще ни разу никто не проходил. Мы ступаем на рыночную площадь, в центре которой, словно какая-то местная достопримечательность, высится светлая круглая постройка – полностью автоматизированная кабинка туалета. Я бросаю в отверстие монетку и захожу в сверкающую комнатку. Из невидимого динамика звучит какой-то шлягер. У меня возникает чувство, будто я попала в ловушку, и я тороплюсь выбраться отсюда как можно скорее. В раковине из хромированной стали мое отражение похоже на раздутую резиновую маску. В отчаянии я ищу какой-нибудь рычажок или кнопку, чтобы открыть кран и вымыть руки. Вода неожиданно включается сама по себе, и я испуганно озираюсь в поисках камеры, которая ведет за мной наблюдение. Но меня окружают одни только светло-желтые пластиковые стены. Я хочу выйти отсюда, но не нахожу ничего, на что можно было бы нажать, дверной ручки нет. Я стою перед пластиковой стеной, внизу через маленькую щелку проникает тонкий луч света; я наклоняюсь и прикладываю ухо к двери. Слышен шум транспорта. Выпрямляюсь и начинаю бормотать себе под нос всякую ерунду: «Только без паники. Эта штука сама откроется, автоматически». Шлягер из невидимого динамика неожиданно с треском обрывается. «Повреждение», – говорю я сама себе и вздрагиваю оттого, что мой голос прозвучал так громко. Я начинаю кричать, колотить в стену. Теперь мне слышен только собственный голос, и я продолжаю орать, не переводя дух, пока не начинаю терять сознание. Стена с гудением раздвигается, и я вываливаюсь на пустую площадь. Обведя взглядом дома и крыши, подхожу к Реа, которая стоит возле газетного киоска и листает журнал. Реа накупила для поездки целую кипу журналов. Через пару улиц находится бюро путешествий, но оно закрыто, хотя из надписи на дверях явствует, что сейчас оно должно работать. Реа ругается и прижимается носом к стеклу. Внутри темно. Она говорит, что просто закажет билеты по телефону, и мы отправляемся обратно к автобусной остановке. Серые тучи между тем уже полностью затянули небо. Где-то вдалеке сверкнула молния. Две девочки спрыгнули с качелей и бегут в дом. Ливень начинается стремительно и мощно. Капли размером с горох бьют нам по головам, поблизости нет ни кафе, ни магазинов, где мы могли бы укрыться. Мы бежим мимо бесконечной вереницы коттеджей. Между домами возвышается бетонная башня с крестом. «Церковь!» – кричит Реа, и я бегу за ней. Промокшие до нитки, мы садимся в холодной церкви на скамью. На алтаре мерцают несколько свечей в красных пластмассовых стаканчиках. На стене изображен Иисус, маленький и хрупкий на золотом кресте. Справа и слева от нас высятся бетонные колонны. Дождь стекает по высоким окнам.

– Опять эта гадость, – говорит Реа и трясет головой, вода крохотными брызгами разлетается во все стороны, попадает мне в лицо и на пол. – Церкви омерзительны. Когда хоронили дедушку и все сидели на службе, опустив головы, я ни с того ни с сего стала смеяться. Просто так, без причины, я ничего не могла с собой поделать. Весь ужас был в том, что мне было не остановиться. Кошмар, ведь я совершенно не хотела смеяться. Я слушала свой смех, он становился все больше и громче. Лучше бы я умерла на месте и оказалась в гробу, в котором лежал дедушка, чем выносить собственный смех и все эти глаза, которые с омерзением смотрели на меня. Потом меня кто-то вывел, мне пришлось ждать, пока служба закончится и из церкви выйдут родители с родственниками. На поминках я весь вечер грызла кусок хлеба, стараясь ни на кого не смотреть. – Реа нервно засмеялась.

Она сняла очки и протерла футболкой мокрые стекла.

– Знаешь что, я дарю тебе эти очки. Я покачала головой.

– И все-таки эти очки я дарю тебе, а себе куплю новые. Для Милуоки.

Мы сидим в церкви как в клетке, кажется, дождь не перестанет никогда.

– Перед отъездом мы можем навестить в больнице твою маму, – предлагаю я, потому что у меня вдруг появляется такое желание.

От неожиданности Реа вздрагивает, отвращение сквозит в ее глазах, в которые я смотрю первый раз, отвращение отражается у нее на лбу и на губах, превратившихся в тонкую черточку, как будто они втянулись внутрь. – Да ты ненормальная, Йо.


Скорпионы опять заползли к себе, под деревянную обшивку потолка. До следующего лета они больше не выползут. Я вытаскиваю из-под кровати чемодан, укладываю в него одежду, книги и неотправленные открытки. Еще очень свежо, раннее утро; буквы «Nova Park Hotel» колеблются над тополями. Но уже чувствуется, что через пару часов навалится жара. Реа предложила мне переехать к ней, пока мы не купим билеты в Милуоки. Я оставляю чемодан в столовой и в последний раз обхожу стену. Завернув у ворот за угол, я вижу пожилую пару с собакой. Они прогуливаются под деревьями, останавливаются возле ограды и смотрят на город, лежащий в голубоватой дымке. Собака обнюхивает корни дерева и поднимает лапу. Тут старуха тянет за поводок, волоча собаку по земле. Собака взвизгивает, старуха наклоняется к ней и треплет ее за уши. Она говорит что-то, похожее на наставления. И тут старики начинают топтать собаку со всех сторон. Стариковские ноги короткими резкими пинками бьют по собачьим бокам. Этот припадок длится несколько секунд. Только когда они снова продолжают свой путь, до меня доходит, что надо как-то вмешаться. Скорым шагом я приближаюсь к ним. Однако, вдохнув кисловатый запах и посмотрев в их пугливые и одновременно жестокие лица, я чувствую, как к горлу подступает тошнота, которая гонит меня прочь. На автобусной остановке изучаю расписание. У меня еще целых полчаса, чтобы забрать вещи. Стараюсь думать о Милуоки и о Pea, чтобы образ стариков исчез из моей головы. В доме закрываю все окна и опускаю жалюзи. Мне хочется как можно скорей уехать отсюда. В ванной все еще стоит открытый гель для душа «Робертс». Я как раз закручивала на нем крышку, когда зазвонил телефон. Голос Pea шепчет из трубки: «Послушай, моя мама всё. Не приезжай сегодня. Надо отложить поездку. Я тебе позвоню, когда все закончится».


Десять дней подряд на меня лились потоки света. Боль начиналась в голове и постепенно расползалась по всему телу. Поначалу, щурясь от света, я выходила в сад или в деревню за покупками. Но это тоже не помогало; и тогда я надела очки, которые Pea мне подарила в церкви. Мир становился оранжевым, вечерами зеленоватым, тошнота волнами накрывала меня, и я падала в постель. Лучи света, проникавшие в комнату сквозь жалюзи и падавшие на пол, на стол и кровать, вынуждали меня заползать под одеяло. Под одеялом мне рисовались пещеры. Пещеры, которые появлялись за каждым крошечным отверстием, в которое мне хотелось закатиться, став дышащим шариком, оказаться там, где не могло родиться ни света, ни звука, ни тревожной жизни. Матрас был мокрым от пота, днем я ворочалась под одеялом, а по ночам, когда в промежутках между снами я высовывала ноги из-под одеяла на прохладный воздух, мне чудилось, что я лежу на пляже, опустив ноги в море.

Меня разбудили галдящие птицы Джузеппе. Кровать, на которой я лежу, – остров, который вот-вот затонет.

Задребезжали жалюзи: откуда-то подул холодный ветер. Сегодня лучи света падают в комнату вяло и безопасно, сытые сонные хищники. Я поднимаюсь и ставлю ноги на пол. Стена напротив наклоняется, кажется, еще чуть-чуть – и она развалится на части; я перевожу взгляд на ножки стула, они измельчаются на моих глазах, стул будто повисает в воздухе. От каменного пола в меня проникает холод. За мной лежит теплое откинутое одеяло, расколотая капсула сна, из которой я выползла. При каждом движении кости хрустят и гудят, будто они уже совсем состарились и износились. Подталкивая вперед свою телесную оболочку, я спускаюсь в пустую библиотеку Алоиса, прохожу по коридору на кухню и автоматически, словно кто-то дергает меня за невидимые ниточки, заворачиваю в ванную и смотрюсь в зеркало. На мне ночная рубашка Люси, она слишком велика мне. Рукава болтаются как спущенные паруса. Волосы всклокочены, будто я долгое время стояла на ветру; губы высохли, превратившись в две бледные полоски. Лежа в теплой воде в ванной, я смотрю на пар, поднимающийся к потолку. Представляю себе свое мертвое тело на высоком столе в морге. Помещение стерильно-чистое, большой хромированный умывальник и стены из белого кафеля. Мужчина в зеленом халате пододвигает мое тело к середине стола. Другой, стоящий рядом, раскладывает металлические инструменты. Вдруг мужчина в халате наклоняет голову к моему животу и пристально смотрит на пупок – справа от него родинка. Я всегда вижу эту родинку, когда смотрю вниз на живот. Круглая коричневая горка. Мне нравится смотреть на нее, и я немного горжусь этой родинкой: ведь не у каждого есть такое рядом с пупком. Мужчина зовет того, что с инструментами, тоже посмотреть. Он наклоняется, и тогда они говорят что-то, но мне не разобрать. Я понимаю, что это какая-то скабрезная шутка. Они оба смеются, запрокинув голову. И это последнее, что я вижу. Эта отчетливая картина увеличивается и приклеивается с внутренней стороны к оболочке мозга. Поднимаясь из ванны, я жалею, что сейчас не зима и нельзя нырнуть в теплую одежду.