Сара Дессен - Колыбельная

Она стала преподавать машинопись в местном колледже. Там практически ничего не платили, и нам пришлось жить в отвратительных жилых комплексах, с названиями типа «Риджвудские сосны» и «Лес у озера», хотя ни сосен, ни озер там не наблюдалось. В то время она писала за кухонным столом по вечерам или поздно ночью, иногда после полудня.

Но даже тогда ее истории были весьма экзотичны; из кипы бумаг в центре по переработке она всегда вытаскивала бесплатные брошюры местного туристического агентства и рыбного магазина Гурме, и тщательно их изучала.

Тогда как мой брат был назван в честь любимого маминого святого, на мое имя повлиял дорогой брендовый коньяк, рекламу которого мать видела в журнале Harper's Bazaar.

Какая кому разница, что в то время как мы жили на макаронах фирмы Крафт и сыре, ее герои наслаждались шампанским Cristal и икрой, лениво прогуливались в костюмах от Диор, тогда как мы покупали одежду в секонд-хэнде.

Она всегда любила гламур, моя мать, хотя ни разу не видела его вблизи.

Крис и я постоянно отвлекали ее от работы, это приводило ее в бешенство.

Наконец, на блошином рынке она нашла цыганские занавески, сделанные из длинных нитей с бусинами, она повесила их над входом в кухню.

Они стали условным сигналом: если шторы были раздвинуты, на кухне разрешалось играть.

Но если они были задернуты, то это означало, что мать работала, и нам приходилось искать еду и развлечения в другом месте.

Когда мне было около шести лет, я любила стоять у штор и пропускать бусины через пальцы, побрякивая ими вверх и вниз.

Они издавали слабый звон, словно маленькие колокольчики. Я могла смотреть сквозь них и наблюдать за матерью. Но она выглядела весьма необычно, словно предсказательница судьбы или фея, или волшебница.

Кем именно она была, я тогда не знала.

Многие вещи со времен тех лет, прожитых в апартаментах, были утеряны или выброшены. Однако шторы из бусин совершили путешествие в Большой Новый Дом — так мы назвали наш дом, когда переехали.

Шторы были одной из тех вещей, которую мама повесила даже до того, как разместила наши школьные фотографии и еелюбимую копию картины Пикассо в гостиной.

Там был гвоздь, за который заправляли шторы, чтобы они не мешались. Но теперь, когда шторы были задернуты, гвоздь представлял опасность для одежды, но он исправно выполнял свою работу.

Я наклоняюсь ниже, вглядываюсь в мою мать. Она все еще упорно работает, ее пальцы летают, и я закрываю глаза и прислушиваюсь.

Это похоже на музыку, которую я слушаю всю жизнь, еще дольше, чем «Колыбельную».

Все эти нажатия клавиш, все эти буквы, так много слов.

Я пропускаю бусины сквозь пальцы, и наблюдаю, как ее образ колышется и мерцает, а потом вновь становится цельным.

Пришло время бросить Джонатана.

— Скажи мне еще раз, почему ты это делаешь? — спрашивает меня Лисса. Она сидит на моей кровати, просматривает диски и курит. Вся моя комната пропахла сигаретами, хотя Лисса клялась, что такого не произойдет, ведь она будет курить в окно.

Несмотря на то, что я ненавижу сигаретный дым, я всегда иду на уступки Лиссе.

Мне кажется, что у каждого есть, по крайней мере, один такой друг.

— Я к тому, что мне нравится Джонатан.

— Тебе все нравятся, — я наклоняюсь ближе к зеркалу и проверяю, как подведены мои губы.

— Это неправда, — она достает один диск, переворачивает его и изучает упаковку.

— Мне никогда не нравился мистер Митчелл. Он всегда пялился на мою грудь, когда я выходила к доске доказывать теоремы. Да он на любую грудь пялился.

— Лисса, — говорю я: — со средней школой покончено. Тем более, учителя не в счет.

— Я так, к слову, — отвечает она.

— Дело в том, — продолжаю я, медленно подводя губы: — что сейчас лето, а про учебу давай забудем до сентября. А что касается Джонатана… я не знаю. Он того не стоит. Ради него не стоит перестраивать свое расписание, ведь мы в любом случае разбежимся через пару недель.

— Но, возможно, не разбежитесь.

Я отклоняюсь назад, восхищаясь своей работой, немного размазываю контур верхней губы, сглаживая его.

— Мы разойдемся, — уверяю ее я. — Я не поеду в Стэнфорд только в случае форс-мажора.

Она закусывает губу, убирает непослушный локон за ухо и качает головой с тем самым выражением, которое последнее время появляется у нее на лице, когда мы говорим о конце лета.

Лисса утешает себя тем, что еще есть восемь недель до того, как мы все разбежимся в разных направлениях. Она ненавидит думать о том, что будет после этого.

— Ну, конечно, — тихо говорит она: — В плане, с чего бы?

— Лисса, — вздыхаю я: — Я не имею в виду тебя. И ты это знаешь. Я хочу сказать, — я показываю на дверь спальни, она немного приоткрыта, и за ней все еще раздается стук маминой машинки, а на заднем фоне слышны стоны скрипки: — Ну, ты понимаешь.

Она кивает. Но, сказать по правде, я знаю, что она не понимает. Лисса — единственная из нас, кто смотрит на окончание средней школы слегка сентиментально.

Она даже рыдала на выпускном, с громкими всхлипами, что гарантировало ей красные глаза и пятна на каждой фотографии и видео — теперь ей есть о чем жаловаться в следующие двадцать лет.

Тем временем, я, Джесс и Хлоя ждали момента пройти по сцене и схватить наши дипломы, чтобы стать наконец свободными, наконец свободными.

Но Лисса всегда очень тонко все чувствовала. Поэтому мы ее так защищали, и поэтому я беспокоюсь, что теперь оставляю ее одну.

Ее приняли в местный университет, предложили стипендию — было бы глупо упустить такой шанс. К тому же ее парень, Адам, собирался туда же.

Лисса уже все распланировала, как они вместе пройдут ориентирование для первокурсников, будут жить в общежитиях по соседству, вместе посещать некоторые занятия.

Похоже на среднюю школу, только побольше.

Подобные мысли вызывали у меня зуд. Но с другой стороны, я — не Лисса.

За два последних года я приложила все усилия, чтобы осуществить одну вещь. Сделать ее реальной. Пройти все необходимые этапы, чтобы наконец вести самостоятельную жизнь.

Никакой свадьбы. Никакой романтической ерунды.

Никаких сменяющих друг друга отчимов.

Только я и мое будущее, в конце концов, вместе. Сейчас наконец-таки забрезжил хэппи энд, и я в него верю.

Лисса дотягивается до радио и включает его. Комнату наполняет детская песенка с припевом «ля-ля-ля».

Я направляюсь к шкафу, открываю дверь и начинаю изучать варианты.

— Что ты надеваешь, чтобы кого-нибудь бросить? — спрашивает она, накручивая локон на палец.

— Траурное черное? Или что-то ободряющее и цветное, чтобы отвлечь от боли? Или ты надеваешь камуфляж, который позволит тебе быстро скрыться, если они слишком плохо это воспримут.

— Как по мне, — я достаю пару черных брюк и верчу их в руках: — так это облегающее черное, обтягивающее зад. И чистое белье.

— Ты это каждый вечер надеваешь.

— Сегодня как раз такой вечер, — отвечаю я. Я знаю, что где-то в шкафу у меня была красная рубашка, но я не могу найти ее в секции для рубашек. Это значит, что кто-то был здесь и стащил ее.

Я слежу за своим шкафом так же, как и за всем остальным: в нем все чистое и аккуратно разложено. Дом моей матери обычно напоминает хаос, поэтому только свою комнату я могу содержать, как хочу. А это значит, в полном порядке, все вещи на своих местах — так, чтобы я могла легко их найти.

Ну, возможно я немного одержима. Ну и что с того?

По крайней мере, я не неряха.

— Не для Джонатана, — произносит она, когда я смотрю на нее: — Я хочу сказать, что для него это особый вечер. Ты собираешься его бросить. А он даже не подозревает об этом. Возможно, он сейчас ест чизбургер или чистит нитью зубы, или забирает вещи из химчистки — и он и понятия не имеет. Даже не догадывается.

Я бросаю поиски красной рубашки, вместо нее достаю майку.

Да, это отвратительно, когда тебя бросают. Но не лучше ли говорить горькую правду? Признать, что твои чувства к другому человеку недостаточно сильны, чтобы оправдать потраченное на него время? Я оказываю ему услугу, на самом деле.

Освобождаю его для лучшей возможности. В действительности, я почти святая, если правда задуматься над этим.

Точно.

Полчаса спустя мы останавливаемся у Квик Зип, Джесс уже ждет нас. Хлоя, как обычно, опаздывает.

— Эй, — я направляюсь к ней. Она прислонилась к своей гигантской машине — старой Шевроле с погнутым бампером, и попивает очень большую колу Зип — мы всегда ее заказываем.

Это лучшее предложение в городе, за 1 доллар 59, и можно много раз просить добавку.

— Я куплю Скитлс, — Лисса хлопает дверью: — Кто-нибудь что-нибудь хочет?

— Диетическую колу Зип, — я лезу за деньгами, но она отмахивается от меня и уже заходит внутрь. — Очень большую!

Она кивает, и дверь захлопывается за ней. Она самоуверенно направляется к отделу сладостей, беспечно засунув руки в карманы. То, что Лисса — сладкоежка, печально известно: она единственная, кого я знаю, кто может отличить Рэйзинет[5] от изюма, покрытого шоколадом. Оказывается, существует разница.

— Где Хлоя? — спрашиваю у Джесс, но она лишь пожимает плечами, не отрываясь от своей колы Зип.

— Разве мы не договаривались в семь тридцать ровно?

Она вздергивает брови.

— Расслабься, шило в заднице, — отвечает она, потряхивая свой напиток. Лед гремит в оставшейся жидкости.

— Сейчас только шесть.

Я вздыхаю, облокачиваюсь об ее машину. Я ненавижу, когда люди опаздывают. Но Хлоя всегда опаздывает на пять минут, в лучшие дни.