— Ага, как бы не так… — пробормотал Майк, проводя пальцами по подбородку. Они не поверили этому тогда, будучи семиклассниками школы Святого Себастьяна, они не верили этому и сейчас. Но как бы там ни было, он чувствовал бы себя более взрослым и уверенным, иными словами настоящим мужчиной, будь у него борода.

Майк выключил свет и пошел в свою комнату. Две вещи тревожили его сейчас и не давали спать. Первое — что он поддался желанию, в результате чего он не сможет завтра утром причаститься; второе — Мария Анна Мак-Фарленд. Майк тяжело опустился на край кровати. К черту бороду, он и так больше не чувствовал себя мужчиной, даже во время игры в регби, когда со всего маху врезался в соперника и повергал его наземь. А ведь раньше это наполняло его чувством мужского достоинства и удовлетворения. Теперь он мастурбировал чаще, гораздо чаще, чем когда он встречался с Марией — нелепо, правда, — а после до изнеможения мыл руки, практически сдирая с них кожу.

Мария… Он лег на спину, положив руки за голову, и представил ее, как делал каждую ночь, на фоне черного потолка. Он попытался, что также делал каждую ночь, разобраться в своих смешанных чувствах, проанализировать их, понять, что важно, а что нет. Если бы он мог написать список своих чувств и отделить их на манер того, как белое белье отделяется от цветного, он бы это сделал. Он был зол. Это было очевидно. Но на кого? На Марию, возможно. На себя, да. Но больше всего на того ловкача, который заделал ей ребенка. И он был несчастлив. Он страстно желал ее. Он сходил с ума по ней. Все эти молодые загорелые тела на пляжах Малибу, стройные, гладкие и спелые, не пробуждали в нем тех чувств, которые до сих пор пробуждала в нем Мария и только Мария. Любопытство. С кем и почему она это сделала? Сексуальное желание. Он хотел ее сейчас как никогда, и с каждым днем его желание лишь усиливалось, его жажда отведать запретный плод, который сейчас был еще недоступнее, чем раньше, лишь обострялась. И, наконец, трепет перед самой Марией — тайной беременной женщины.

Он был готов и хотел простить ее, но был слишком горд, чтобы сделать первый шаг.

Он резко перевернулся на живот и ударил кулаком по подушке. Каким ударом было для него услышать от отца, что она вернулась домой. Когда Мария была далеко, в том доме для беременных девушек-подростков, Майку было легче справиться с депрессией и страданиями. Но сейчас, когда она неожиданно вернулась и оказалась поблизости, в нем с новой силой взорвались все его смешанные, непонятные чувства. Желание позвонить ей, поцеловать ее, поплакать вместе с ней. Потом гнев. Из-за того, что она солгала ему. Затем здравая объективность. Стремление сесть рядом с ней и спокойно спросить: «Почему, Мария, почему другой парень, а не я?»

Как часто он порывался позвонить ей в родильный дом, но, набрав первую половину номера, вешал трубку. Если бы он только мог забыть ее. Он бы начал встречаться с толстухой Шерри, которая уже давно сохла по нему и которая бы сделала ради него все что угодно. Или с грудастой Шейлой Брабент.

Почему, Мария?

Он снова ударил кулаком по подушке. Были еще его друзья, о которых он должен был подумать. Ему нужно принять решение: либо взять на себя ответственность за ее беременность, либо сказать им правду и признаться в том, что он наврал им про свои амурные победы. От второго варианта он, в конечном итоге, решил отказаться. Был его отец, невероятно подавленный случившимся. Он продолжал настаивать на том, чтобы Майк остался с ней, женился на ней, выполнил долг чести, поступок, пусть и старомодный, но необходимый и мужской. Был отец Криспин, который, поджав губы, предлагал Майку исповедаться в грехе прелюбодеяния, и который отказывался верить в то, что виноват во всем был не Майк. И, наконец, был Тимоти, который буквально преклонялся перед своим старшим братом и который смотрел сейчас на него с чувством, очень похожим на презрение — как будто Майк предал и подвел его.

Майк отчаянно надеялся на то, что ребенка после того, как тот родится, отдадут какой-нибудь семье и что они с Марией смогут обо всем позабыть и начать все сначала. Поскольку, невзирая на то, что она изменила ему, что она любила его и верила ему недостаточно сильно, чтобы быть честной с ним, Майк все равно любил ее. И он нуждался в ней сейчас как никогда раньше.

Коря себя за трусость и мучаясь терзаниями, будто проблемы всего мира навалились на него, семнадцатилетний Майк Холленд наконец-то уснул.

Глава 11

На столе лежало тело, практически полностью обнаженное, если не считать маленького клочка ткани на гениталиях; вдоль левой руки тянулся длинный разрез, открывающий мышцы и сухожилия. Вокруг стола стояли восемь бородатых мужчин, которые смотрели на труп с разной степенью удивления на лицах. Это была репродукция картины Рембрандта «Урок анатомии доктора Тульпа», настолько блестяще написанная, что Берни не мог отвести от нее взгляд.

Джонас Вэйд сидел в своем кабинете, держа в руке бокал с разбавленным водкой мартини, и терпеливо ждал, когда его друг заговорит. Наконец, когда молчание слишком затянулось, Джонас не выдержал.

— Ну и?

Берни Шварц оторвал взгляд от картины, посмотрел на Джонаса и пожал плечами.

— Ты убедил меня.

Джонас немного расслабился.

— Значит, я не сошел с ума?

Берни улыбнулся.

— Нет, друг мой, не сошел. Ты заставил меня поверить в твою теорию. Я не в силах это опровергнуть. Он махнул пухлой рукой в сторону разложенных перед ним на кожаной оттоманке бумаг и записных книжек. В течение получаса генетик читал записи Джонаса, интервью с Дороти Хендерсон, длинный список библиографии.

— На самом деле я впечатлен. Честно говоря, я не думал, что это возможно. Вернее, думал, что это совсем невозможно, что это бред чистой воды. Я изменил свое мнение на все сто восемьдесят градусов.

Казалось бы, слова Берни должны были успокоить Джонаса, но этого не произошло, наоборот, они распалили его еще сильнее. До этого момента Джонас сдерживал свои эмоции, но после того, как Берни принял и поддержал его теорию, ничто уже не могло сдержать его амбиций. Вскочив на ноги, Джонас зашагал по кабинету.

— Меня это пугает, Берни.

— Почему?

Джонас прикрыл дверь, чтобы им не мешала звучавшая по телевизору музыка, и подошел к креслу. Сев на самый краешек, он посмотрел на своего друга.

— Все это время я думал, что это, быть может, лишь некая масса. Я собирался связаться с врачом, наблюдавшим Марию в родильном доме, и высказать ему свои опасения. Через несколько недель я начал волноваться не на шутку, даже подумывал о том, что придется делать операцию. Дерматоидная киста — вот что, как я считал, Берни, росло внутри этой девушки. Но потом… — он перевел взгляд на нетронутый бокал, поставил его на стол и сжал ладони, — она возникла на пороге моего кабинета и сказала, что у плода есть сердцебиение.

— И что? Что в этом такого пугающего?

Джонас потирал влажные от пота ладони.

— Это партеногенетический плод, Берни, а ты знаешь, чем это чревато. Боже, а вдруг он дефективный?

— Ты лучше меня, Джонас, знаешь, как проверить плод на наличие физических недостатков. Сделай рентген.

— Не могу. Слишком рано. Ты же знаешь, что до двадцати пяти недель нельзя делать рентген; облучение может пагубно повлиять на плод.

— Тогда единственное, что тебе остается, — это сидеть и ждать. Я уверен, Джонас, что ребенок абсолютно нормальный…

— Как? Как ты можешь быть уверенным в этом? — В голосе Вэйда послышались нотки раздражения. — Да, в лабораториях получившие электрический шок мыши производили на свет здоровое потомство. Но не всегда. Рождались и мутанты. — Джонас на секунду задержал дыхание. Мутанты, Берни.

— У плода есть сердцебиение…

— Ради Бога, Берни, у монстра тоже может быть сердцебиение!

Страшное слово повисло в сумраке комнаты, мужчины посмотрели друг на друга.

— Это большая ответственность, — пробормотал Джонас спустя некоторое время. — Я должен сказать об этом ее родителям. Их нужно предупредить.

Голос Берни был тихим и спокойным.

— О чем ты говоришь, Джонас? Ты говоришь об аборте?

Брови доктора Вэйда взметнулись.

— Мне это даже в голову не приходило. Я говорю не об этом. Я говорю о том, что ребенок может иметь серьезные физические недостатки — уродства, а проверить, так это или нет, пока не представляется возможным. К тому времени, когда мы сможем сделать рентген, для аборта будет уже слишком поздно.

— Даже если рентген покажет, что внутри матери развивается монстр?

— В шесть месяцев, Берни, закон считает плод полностью жизнеспособным. Никакой суд страны не даст разрешения на аборт, даже по причине аномалий плода. Это будет возможно лишь в одном случае: если я докажу, что жизни матери угрожает опасность.

— У тебя еще есть время, Джонас.

Вэйд резко встал и зашагал по комнате, стуча кулаком по ладони. Он не мог ждать рентгена: до него было еще добрых девять, а то и десять недель. Ему нужно было знать раньше. Ему нужно было знать сейчас.

— Берни, я хочу сделать амниоцентез[14].

— Что? Нет, Джонас, это слишком рискованно. Амниоцентез еще мало изучен, неизвестно, какие могут быть последствия.

— Ты же делаешь его для матерей с отрицательным резус-фактором, разве нет?

— Во-первых, Джонас, я вообще ничего не делаю. Процедура амниоцентеза проводится в клинических условиях специалистами, которые знают, что они делают, анализы крови делаются в лаборатории. Я знаю, что некоторые люди на моем факультете экспериментируют с жидкостью, проводят генетические исследования, но сам я этого никогда не видел. Во-вторых, амниоцентез делается только в чрезвычайных случаях, когда речь идет о жизни матери, а не в угоду простому любопытству.