— Есть новый закон. Мне рассказал о нем вчера один мадридец, который пришел за рапирой. Браки между новообращенными христианами запрещены.

— Что?

— Limpieza de sangre. Король Филипп свихнулся на мысли об очищении испанцев, пусть на это потребуются сотни лет. Ах, бедная Ксанте, у тебя изъяны с двух сторон. Тем больше причин найти христианина, который женится на тебе и даст твоему ребенку христианскую кровь. Но тут я могу тебе помочь. — Он слабо улыбнулся. — Я делал мечи для лучших семей в Ламанче. Мое серебро и мое имя убедят их, что маленькая смуглая мориска не так уж плоха. И чей-нибудь сын захочет очистить твою кровь.

Насмешливый тон отца не мог скрыть серьезность его предложения. Ксанте похолодела. Сердце у нее сжалось, как будто все ее тело втиснули в один из ларцов, стоявших на отцовских полках, — безделушки, сделанные из остатков серебра, бронзы, или стали, или золота.

Но она была послушным ребенком, поэтому только опустила глаза и мягко сказала:

— Мне пока еще рано замуж.

— Ты отдала перстень, который я сделал для тебя, чтобы ты вручила его своему мужу, — сказал он. — Отдала этой бедной девушке, которая так пострадала от своего выбора. Но это было всего лишь кольцо из металла. Кольцо, которое действительно имеет значение…

— Моя невинность, я знаю, папочка, — проговорила она, покраснев.

Несмотря на ее послушание или из-за него, она не могла заставить себя сказать отцу, что уже рассталась с кольцом, которое имеет значение. Мать научила бы ее, как справляться со своими страстями и охранять свое тело, но у нее с четырех лет не было матери. Смутные предостережения монахини, учившей ее читать, мало что значили по сравнению с чувствами, вспыхнувшими в ней к одному юному толедскому мориску. Парень обещал жениться и соблазнил ее сладкими речами, хотя она и сама этого хотела, следует признать. Три ночи подряд они провели лежа под раскидистым миндальным деревом у стены отцовского двора. На четвертую ночь парень не появился, хотя клялся, что придет. Прошли месяцы, прежде чем Ксанте снова встретила его. Он вышел из своего дома с друзьями в разгар празднования предстоящей на следующий день свадьбы с девушкой — мориской из сельской местности. Он громко приветствовал ее и сообщил новость, как будто ей не на что было обижаться, а ему не за что просить прощения. Казалось, его привычка лгать о своей религии полностью подчинила себе его природу — лишила законной силы его обещания, сделала его бессердечным и красноречивым. Хотя сердце Ксанте было разбито, она пожалела его молодую жену.

Несколько дней спустя молодой человек снова навестил ее в отцовском саду, когда Хулиан дель Рей спал в полуденную жару.

— Пришел объясниться, — сказал он. — Да, женился на другой, но что еще я мог сделать? Я понял, что люблю другую. Любовь не выбирают.

Она отдала ему свое сердце, и он разбил его. Ксанте проплакала неделю, а потом поклялась осторожнее выбирать, кого ей любить.

Теперь ее отец думает, что сделает выбор за нее. Ксанте улыбнулась старому человеку, который склонился к ней через стол. Он считал ее прекрасным спелым плодом, который будет рад сорвать каждый молодой человек.

До вступления в силу нового закона мориски одалживали христианскую одежду для свадьбы, а потом снова переодевались в арабскую одежду и повторяли церемонию на свой лад, за закрытыми дверями. Наутро после свадьбы жених показывал отцам обоих породнившихся семейств рубашку с пятнами крови своей уже теперь не невинной жены.

Если такую одежду показать было нельзя, то между семьями возникали всякого рода сложности.

«За одно я могу благодарить новый эдикт», — подумала Ксанте.

* * *

Ксанте долго раздумывала над судьбой молодой Елизаветы де ла Керды, о которой весь Толедо знал, что она изменила свое имя на Лию Гоцан.

Когда синьора пришла в лавку ее отца в тот холодный февральский день, Ксанте было восемь лет, она видела, что перстень с бирюзой, который она сама положила на полку, сиял, как та девушка, которая шла к нему. Ее захватила красота Елизаветы, но еще больше — видение сверкающего сердца, знак иудейки, бьющегося на груди молодой женщины. Девушка выглядела как Непорочная Дева Мария с сердцем наружу, словно его выжгли на ее коже, но только оно было сверкающее и пульсировало. Перстень тоже пульсировал, когда девушка держала его в руке.

В ту ночь, разглядывая синий камень перстня, пытаясь раскрыть его тайну, Ксанте увидела в его пугающей глубине тень высокого мужчины, держащего младенца. Но образ быстро исчез. Для нее кольцо не пульсировало и не светилось, и она была бы рада уступить его Елизавете, она знала, что молодая женщина вернется за ним. И через год это произошло. Ксанте была счастлива видеть, как очаровательная девушка и ее высокий красивый жених прогуливаются по извилистым улочкам Толедо, смеясь и болтая, склонив головы друг к другу. Они всегда были так поглощены друг другом, что не замечали ее, маленькую девочку, почти такую же смуглую, как ее отец, мавр, которая застенчиво улыбалась им так, будто это она дала их друг другу.

Когда мальчик, подметавший у них полы, рассказал ей о смерти молодой женщины от рук инквизиции, она побежала в дальний угол отцовского двора и ее вырвало. Ей казалось, будто все, что у нее есть внутри, выйдет наружу и она останется пустой и что ее высохшая пустая кожа взлетит на небеса Всевышнего. Она молилась о смерти, лежа в грязи. Она чувствовала себя больной и испуганной.

Но недомогание прошло, и она поднялась, чтобы приготовить ужин.

На следующий день Ксанте услышала, как этот же мальчик поет еврейскую свадебную песню, которой ее учила мать, когда ей было три года. Отец временами тоже напевал ее, иногда без слов. Но мальчик исказил мелодию и заменил слова песни другими — насмешливыми, непристойными. Отец резко велел ему замолчать, потому что если и была когда-нибудь душа без музыки, так это душа этого мальчика. Последовала ссора, и на следующий день мальчик исчез.

* * *

Хулиан дель Рей не дожил до того, чтобы найти настоящего христианина в мужья своей дочери.

Однажды вечером, — ей было двадцать один год, — Ксанте обнаружила его лежащим на холодном кузнечном горне, рука его сжимала серебряную рукоятку почти готового меча. Умиротворенное выражение его лица противоречило солдатской хватке руки. В смерти, как и в жизни, отец был противоречив. На его похороны пришли не только толедские мориски, но и большинство христианских донов из города и из сельской местности Ламанчи. После того как были совершены христианские ритуалы, она пришла домой и разрыдалась. Не зная почему, она порвала свою одежду и несколько дней просидела в затемненной комнате, не обращая внимания на стук соседей в дверь, пила только воду, постилась и скорбела.

На десятый день она с трудом поднялась и пошла на кухню готовить.

Ксанте снова открыла лавку и наняла работников своего отца. Дела у нее шли неплохо.

* * *

Проходили годы, за нее сватался не один жених из христиан, но она всем отказывала. В их лицах она видела пугающие видения: мужчины и женщины, висящие на веревках и на дыбе, горящие дети.

У нее случались головные боли. Однажды, выходя из большого собора после мессы, Ксанте увидела, как в одной из часовен рабочие вешают нарисованного Христа. Написанный маслом плащ Мессии был ярко-красным, как кровь. Мессию окружали мужчины: солдат в испанских доспехах, сановник, машущий белой, с длинными пальцами рукой, какой-то человек жестоко тянул Христа за связанные руки. Она остановилась и в ужасе уставилась на полотно, почти не замечая молодого художника, который указывал на стену и на смеси испанского и, возможно, греческого давал рабочим какие-то указания. Рабочие с любопытством смотрели ей вслед, когда она побежала прочь, преследуемая красным цветом плаща Христа.

После этого видения стали являться чаще.

Иногда она видела, как мучились люди, закованные в металл, с которым работали ремесленники в мастерской. Тогда она удалялась в заднюю часть дома, где хранила книги записей и пересчитанное серебро. Ей всегда хорошо давался счет, и ей нравилось складывать в столбики и считать монеты. Теперь ее успокаивало ощущение твердых денег в пальцах. Лица на монетах были спокойны. Они не двигались и не кричали от боли.

Чувство уверенности, придаваемое ей славой отца, начало исчезать, когда стали заметны ее очевидные странности.

Покупатели и мастеровые не молчали, и пошли слухи о видениях Ксанте. Она — орудие дьявола, говорили в народе. Один мужчина видел, как она что-то невнятно бормотала при свете свечи и произносила заклинания. Он не солгал, но колдовство это сводилось всего-навсего к подсчетам недельной выручки и расходов на содержание лавки. И все-таки некоторые женщины бормотали и делали жесты против дьявола, когда проходили мимо нее на базарной площади. Это по-настоящему пугало ее, потому что от путешественников, которые заходили в лавку, она знала, что в Шотландии и частично во Франции существуют гонения на ведьм. Хоть речь шла о протестантском сумасшествии, в этот век страха кто мог бы сказать, что это не распространится и на сумасшедшую Испанию? А она — мавританка и дочь еврейки.

Однажды на улице Капуцинов ее окружили трое мужчин, они тянули ее за плащ с капюшоном, обзывали языческой ведьмой и сообщили, что ее имя значится в списках Святого Братства. Затем они вытолкали ее на середину улицы, один из них высек кремнем огонь и поджег кусок дерева, потом коснулся горящей деревяшкой ее запястья.

— Посмотрим, будет ли гореть черная ведьма, — сказал он.

Она закричала, стала вырываться, наконец они отпустили ее со словами:

— Беги, колдунья!

Она пробежала мимо своего дома, а когда остановилась, сердце ее стучало о ребра. Она подумала о всех друзьях-христианах своего отца, к которым могла бы обратиться за защитой. Но перед ее мысленным взором возникла стена из огня и образ Елизаветы де ла Керды — нет, Лии Гоцан, — кричащей от боли.