Но даже там, в прохладе, на старой, уютной кушетке маме легче не стало.

– Верунь, может, «Скорую»? – Вика тоже растерялась, да и испугалась здорово.

– Это мысль. Давай набирай. Мам, может, воды?

– Да, – прошептала мать. – Да не надо врачей! Просто перегрелась.

– А если тепловой удар? Или солнечный? Смотри, какая ты красная!

Вика побежала в прихожую звонить, Вера принесла маме стакан воды. Та приподнялась, приняла стакан, но вдруг глаза ее расширились, вода плеснула на грудь.

– Мам?

Вера Ивановна выронила стакан, ее лицо исказилось судорогой, и она упала на подушки.

– Мам? Вика! Мама потеряла сознание! Скажи им там, в «Скорой», чтоб не мешкали, чтоб немедленно!

Остальное вспоминалось Веронике, как приснившийся кошмар – вскрикиваешь и не можешь, не можешь проснуться. Сестра дозвонилась в «Скорую», врачи посоветовали положить лед на голову, дать понюхать нашатырь, растереть прохладной водой грудь.

Но мама так и не открывала глаза, а «Скорая» все не ехала. Прошло добрых полчаса, прежде чем в дверь позвонили, и зареванная Вика побежала открывать. И вдруг Вероника почувствовала – какое облегчение! – пожатие маминой руки.

– Огонь, – сказала мама далеким голосом, словно с Холодного берега окликнула дочь. – Огонь, Вероника!

– Мамочка, врачи уже приехали! Тебе воды дать, да?

– Тебе, – ответила мать.

Фельдшер Терехова была расстроена и утомлена. Проклятое пекло, столько вызовов! Сердечники, гипертоники... Только что битый час провозилась на пляже с идиотом, который «для сугреву» откушал водочки и полез купаться. Мужика удалось откачать, с того света вытащили дурака. Большая, прохладная комната, соломенная шляпка с зелеными розами валяется на полу, отчаянно скулит и повизгивает собачонка. Две испуганные, заплаканные девушки, запах нашатыря, валерьянки, тревоги и надежды... Бессмысленно, безнадежно. Эта женщина, их мать, безнадежно мертва. Уже минут пятнадцать, как мертва...

Когда Веру Ивановну хоронили, шел дождь. Он зарядил еще с позднего вечера, ночным гостем вкрадчиво постучавшись в окна. А к полудню следующего дня – этого дня! – разошелся, заполнил своим серым голосом все обозримое пространство, со всех сторон надвинулся, и даже небо, размытое и растушеванное, походило на огромный намокший плащ, из которого сочится вода. Обложной! Городские деревья словно забыли, что им нужно радоваться дождику, словно не поверили в него и понуро опустили мокрые темно-зеленые, а кое-где уже тронутые знойной ржавчиной ветви – еще ниже, еще тяжелее. Хотелось плакать, хотелось выть и кататься по сырой, липкой земле, на которой только что приютился сбитый порывистым дыханием ветра дубовый лист, на которой уже нет и никогда не будет мамы... «Будь крепкой, как дубок!» – вспомнила почему-то Вера встреченного когда-то ею с мамой нищего, что, благодарно принимая монету из рук девочки, все крестился и повторял: «Будь крепкой, как дубок!..»

В этот день детство Веры кончилось. Она стала Вероникой, теперь уже навсегда. Нужно было жить, нужно было хоть как-то сдать сессию, скоротать летние, мучительно тянущиеся месяцы (а ведь как быстро пролетали раньше!) и снова ходить в университет, читать книги, общаться с людьми, что-то делать. В августе отец купил две путевки в Египет – девочкам нужно отвлечься, развеяться.

Самолет долго кружил над бескрайним Каиром. Вера то задремывала, то просыпалась и неизменно видела прильнувшую к иллюминатору Вику, а за иллюминатором – миллиарды светлячков. При иных обстоятельствах Вероника, умевшая и любившая живо себе представить что-либо доселе ею невиданное, уже давно была бы мысленно где-то там, внизу, на песчаных просторах Сахаро-Аравийской плиты. Великое песчаное море колышется ли под ее ногами, озвучивают ли непроглядную южную ночь журчащие о чем-то вечном цикады, благодатные оазисы ли расцветают, подобно павлиньему хвосту, пред ее очами, светятся ли сквозь вековые толщи красноморской воды волшебные коралловые царства, разводит ли земледелец-феллах, одетый в фетровую ермолку, огонь в большой плоской печи, чтобы угостить Веру кашей из проса, да бобами, да разогретым в глиняном горшке кислым молоком с финиками... Она бы обязательно расспросила феллаха о том, как действует шадуф – древнейшее, эпоху фараонов пережившее устройство для орошения полей нильской мутной водой, похожее на нашего «журавля». Про шадуф учитель географии, бывало, рассказывал. Однако вскоре у Веры не осталось ни желания, ни сил думать ни о чем, кроме одного: «Когда же посадка?»

Наконец-то попросили пристегнуть ремни, снижение, от которого заложило уши, посадка. Самолет уже на земле, а такое ощущение, что все еще летишь, и этому полету не будет конца. В Каире – ночь, но на улицах бешеное движение. Гуляющие, автомобили, повозки, ослики, верблюды...

– Веруша, какой шикарный отель! – визжала Вика, перекатываясь по бескрайней кровати. – А видела того брюнета в холле? Как он на меня посмотрел?

– Это портье, Викуль. Давай спать, а? У меня все тело как ватой набито!

– Ну-у, с ума сошла? Первую ночь в Египте – спать? Пойдем погуляем!

– По-моему, это ты спятила.

– Да мы недалеко, мы ненадолго. От отеля не будем отходить, пройдем тудом-сюдом по улице и вернемся. Ты подумай, если бы мама с нами приехала, она бы завалилась спать? Мы только пройдемся и выпьем где-нибудь кофе, вот и все!

– Кофе на ночь? – пробормотала Вероника, но подчинилась мягкому напору сестры.

– Я чувствую: нам обязательно нужно прогуляться! – курлыкала Вика, вприпрыжку следуя по холлу. – Это будет судьбоносный вояж!

– Страшно подумать, – кивала Вера.

Кофейня нашлась неподалеку от «Шератона» – крошечное заведение, выложенное белым кафелем и залитое непривычно ярким светом. Сестры, смущаясь и посмеиваясь, уселись на выставленные прямо на тротуар стулья и, оглядевшись, сделали два занятных наблюдения. Во-первых, они оказались единственными женщинами в этом кафе. А во-вторых, все смотрели на них. Все до одного. В ярком свете люминесцентных ламп, под взглядами смуглых мужчин, сидели две девушки в белых шортах, белых топиках, а за спинами у них была густая, черная, беспокойная каирская ночь.

– Простите меня за вмешательство...

Высокий парень, очень коротко стриженный, говорил по-английски с сильным немецким акцентом. Вера сначала почти не понимала его, Виктория же сразу вступила в разговор. Парень представился. Карл Райтигер, так его звали, оказался гражданином Германии.

– Девочки, вы забыли, что Египет – мусульманская страна. Женщины в такие заведения не ходят. Так что позвольте мне хотя бы сопровождать вас... На правах соседа – я видел, как вы въезжали в «Шератон», я там тоже живу...

– С удовольствием, – хором согласились сестры.

Карл заказал яблочный кальян и по стакану холодного кофе. От кальяна Вероника отказалась, а вот Вика приложилась, вдохнула в себя ароматный дым, закашлялась, упала лицом в ладони. Карл смеялся, все смеялись, и так хорошо стало вдруг на душе, так легко, что вся будущая жизнь показалась смешной и легкой. Карл рассказал о себе – он, оказывается, был футболистом Бундеслиги, играл в команде «Гамбург». Команда пробилась до полуфинала кубка Германии, но, отличаясь «неровной игрой», как с профессиональной серьезностью признался Райтигер, уступила более именитому сопернику и выбыла из турнира. Теперь Карл решил чуть-чуть отдохнуть, пошляться по миру и залетел в Египет.

– Мне кажется, это было решение судьбы, – очень деловито произнес футболист, выразительно взглянув на сестер. Вера с большим интересом принялась рассматривать коричневую кашицу на дне чашки, Вика, казалось, не расслышала этих слов, залюбовавшись крохотным мохноногим осликом, семенящим по мостовой.

Долго прощались в холле отеля, договорились завтра ехать вместе в Гизу, к пирамидам.

Они видели пирамиды Хеопса, Хефрена, Микерина и Джосера, они посетили древний Каирский музей и некрополь Саккара, они, замерев, стояли перед Сфинксом и разевали рты у Солнечной ладьи. Они покупали на базаре в Луксоре серебряные и бирюзовые побрякушки, нубийские музыкальные инструменты, те, что издают одну лишь ноту, деревянные фигурки, расшитые туфли и пестрые шали, а Карл подарил девушкам по золотой подвеске – таинственные скарабеи теперь украшали их шеи. В ресторане «Нагиб Бафут», оголодав после долгой прогулки, они налегали на фаршированные баклажаны «бетинган», бараньи котлеты «кюфта» и медово-миндальную пахлаву, особенно поразившую Вику.

– Он тебе нравится? Нет, скажи, он тебе нравится? – допытывалась Вика у Вероники ночью, в прохладном номере, под неумолчные трели каких-то насекомых и неутихающий гул каирской улицы, похожий на шум отдаленной водяной мельницы.

– Он довольно милый, если хочешь знать мое мнение, – равнодушно, позевывая, отвечала Вера. – Немного ограниченный, правда. Футболист, что ж теперь... К тому же его английский оставляет желать лучшего. Как и наш, нужно отметить...

– По-моему, не надо знать языков, чтобы понять, нравится тебе человек или нет! – неизвестно отчего рассердилась Вика. – Все, я сплю!

Некоторое время она сердито сопела, потом задышала ровно. Но Вера не спала. Хотелось не то плакать, не то пить. Решив, что плакать сейчас не стоит, Вероника тихонько встала и пошлепала к бару. Выпьет холодной «колы», посидит на балконе... И сможет заснуть, а утром, пожалуйста, все опять будет легко и просто!

Уселась с ногами в кресле. С балкона открывался вид на расцвеченный огнями Нил, показавшийся ей чем-то похожим на родную Волгу во время ночного фейерверка (однажды она, школьница еще, танцевала до полуночи на танцплощадке катамарана). «Кока-кола» была вкусная и холодная, кресло удобное, но беспокойство не проходило. Где-то в потаенной глубине сознания назревало нечто, в чем Вероника не желала признаваться ни сестре, ни даже самой себе. Была бы жива мама – ей бы она сказала на ушко, как чистую детскую тайну, что этот смешной в своей обстоятельности, этот белобрысый немецкий футболист, этот голубоглазый Карлхен нравится ей. А вот как он к ней относится – это вопрос. Разумеется, он очень мил и галантен. Но не более.