— Пойдем, поженимся завтра же! Или, как сейчас говорят, «распишемся».

Она с сомнением покачала головой:

— Странно это, Сашенька… Не по-людски как-то. Мы же венчаны с тобой, а теперь я вроде как при живом муже за другого выхожу!

Он осторожно пригладил ее растрепавшиеся волосы, поцеловал тоненькую синюю жилку на виске.

— Ничего, милая, не печалься об этом! Время такое — смутное, Господь простит. Эту власть обмануть не грех… Мы же не в церковь пойдем, а в этот, как его… В Шкраб!

— В ЗАГС, — поправила Конкордия и засмеялась его ошибке. — Шкраб — это школьный работник! Сам учителем был, а не знаешь.

— Какая разница! — Александр отмахнулся. — Путаюсь я в этих новых словах. Мне кажется, что они все одинаковые — нелюдские.

Они еще пошептались немного, и Конни уснула, положив голову ему на плечо. Александр еще долго лежал, боясь пошевелиться и потревожить ее, смотрел на любимое лицо — и не мог насмотреться, словно утолял многолетнюю тоску, как усталый путник утоляет жажду у источника.

Только сейчас он увидел, что в темных густых волосах уже мелькают кое-где тонкие серебряные нити, что маленькая морщинка появилась между бровей, и даже сейчас из-за нее лицо выглядит скорбным, что щеки запали и уже не круглятся по-девичьи… И все равно она казалась ему прекрасной, как никогда раньше!

Летние ночи коротки. Когда Александр, наконец, сумел забыться сном ненадолго, за окнами уже брезжил рассвет и первые лучи солнца пробивались сквозь ситцевую занавеску.


Это что же получается? Выходит, бабушка дважды была замужем — за одним и тем же человеком! Вот почему пана назывался Александром Сидоровичем… И бабушкины слова про то, что дед его искал русскую Трою, — совсем не пустые фантазии.

Почему-то теперь, когда стало окончательно ясно, что Александр Сабуров — и есть его дед, Максим почувствовал странный, почти необъяснимый прилив гордости. Можно сколько угодно говорить о том, что сословные предрассудки — это чушь, пережитки прошлого, утеха снобов и людей, которым больше нечем гордиться, но знать наверняка, что принадлежишь к одному из древнейших и славных родов, — это как-то обязывает!

«В течение последующих двух лет жизнь наша протекала мирно и почти счастливо. Конни на удивление быстро устроилась на новом месте — не прошло и недели, как она успела съездить в Москву за своими вещами, оставить комнату ближайшей подруге Вале, у которой как раз стала налаживаться личная жизнь с каким-то товарищем Весьепольским, и оповестила немногочисленных знакомых, что выходит замуж и уезжает жить к мужу.

Здесь, в Белевске, она действительно устроилась работать медсестрой в больницу, и главный врач Михаил Петрович относился к ней с большим уважением. Видно, хорошо же учили сестер милосердия при Иверской общине!

С Анной Филимоновной они подружились. Появились у них даже какие-то свои, особенные, женские тайны и общие разговоры. Нередко, приходя домой, я заставал их сидящими у стола с вышитой скатеркой, и радостно было видеть двух женщин — старую и молодую, — которым хорошо и тепло подле друг друга.

Продолжалось это до того дня, как Анна Филимоновна получила серый казенный конверт из лагеря — извещение о смерти сына».

Зимой город Белевск стоит тихий, сонный, заметенный сугробами. Только над крышами вьется легкий сизый дымок… Окна покрывают морозные узоры, каких не придумать ни одному художнику, и только мальчишки, бывает, приложат нагретую в печке медную монету — и получается маленькое окошко, можно смотреть на улицу.

По узкой протоптанной тропочке Александр спешил домой. Уроки давно кончились, но сегодня он задержался в школе — рассказывал о походах Александра Македонского, да так увлекся, что даже не заметил, что за окнами уже темнеет.

От холода пощипывает нос, и ноги замерзли, даром, что в валенках… Приятно было думать, что еще совсем немного — и он откроет дверь, войдет в теплое, надышанное домашнее тепло, такое уютное и родное, радостно крикнет с порога: «А вот и я!» Конни еще нет дома, она сегодня дежурит в больнице, зато Анна Филимоновна, наверное, приготовила что-то вкусное.

А вот и домик в три окошка. Но в окнах почему-то нет света… Странно. С нехорошим, тревожным предчувствием Александр шагнул через порог.

В комнате было холодно, как будто печь сегодня не топили вовсе. Анна Филимоновна сидела у стола, на своем привычном месте, где, бывало, не раз сиживала она за шитьем или штопкой, сжимая в руках какую-то бумагу.

— Здравствуйте! Что же вы впотьмах-то сидите? — Александр поискал спички в кармане и зажег керосиновую лампу, но хозяйка даже не шевельнулась. При свете ее лицо показалось ему гипсовой маской — белой, неподвижной, неживой…

— Случилось что?

— Случилось… — Она закрыла лицо руками и заплакала. — Нет больше Феденьки…

Потом пришла Конни и долго отпаивала старушку валерьянкой, и Александр растапливал печь, чтобы хоть немного им согреться в выстуженном доме. Тень ее горя как будто накрыла всех троих. Как утешить мать, потерявшую своего ребенка? Может, для кого-то он уголовник Шниф, а для нее — Феденька…

С того дня Анна Филимоновна стала прихварывать, а вскоре и вовсе слегла. Конни ухаживала за ней, и доктор Михаил Петрович из городской больницы наведывался регулярно, но крепкая прежде женщина как будто разом утратила желание жить. С каждым днем она все больше слабела, словно угасая, и вот однажды метельной февральской ночью, когда ветер завывал за окнами так, что жутко становилось, Конни и Александра разбудил стук в стену.

Конни мигом вскочила и метнулась на хозяйскую половину. Анна Филимоновна редко просила о помощи, старалась никого не обременить собой, и если уж ночью стучит — дело серьезное.

Через минуту Конни вернулась. В глазах ее стояли слезы.

— Саша, вставай! Она… хочет видеть нас обоих.

Анна Филимоновна лежала на высоко взбитых подушках. Лицо ее, сильно осунувшееся и похудевшее, выглядело почти чужим — такое в нем появилось строгое, отрешенное выражение. Она обвела их долгим, пристальным взглядом, словно хотела запомнить навсегда, чуть улыбнулась и тихо вымолвила:

— Так что помираю я. Посмотреть на вас хотела напоследок. Живите дружно. Дом на вас я уже отписала…

— Да что вы… Нам не нужно! — сказал Александр.

Анна Филимоновна решительно покачала головой:

— И не спорь. Теперь… больше некому. Я тут с вами хоть на старости лет пожила на спокое. И схоронить будет кому… Дал бы Бог вам деток — тогда и вовсе все хорошо было бы.

Конкордия вздрогнула и прикусила губу. Воспоминания о маленькой Настеньке, умершей от голода в страшную зиму девятнадцатого года, всплыли с новой силой — и резанули по сердцу, словно разбередив старую рану.

— Ну, это уж как получится, — сказала она, отводя глаза. — Вы поправляйтесь лучше!

— И-и, милая! — Старушка слабо махнула высохшей, слабой рукой. — Всякому свой срок даден. Видать, мое время пришло… Все, идите. Устала я. Посплю немного…

Она закрыла глаза. Конни не спала до самого утра, каждые полчаса осторожно, на цыпочках, заходила в спальню, прислушивалась к тихому, но ровному дыханию больной.

— Вроде спит… Может, еще обойдется? — шептала она. — И доктор, как назло, в Москву уехал…

Не обошлось. Анна Филимоновна умерла рано утром. На похороны пришли только Татьяна Филипповна — та самая иконописная старуха, что когда-то показала Александру дорогу, да хромой Тимофеич — мастер по слесарной части, у которого когда-то Федька Шниф начал постигать азы своего ремесла. Гости пили водку, закусывали тонкими, кружевными блинами, испеченными Конни (Анна Филимоновна научила!), и говорили, что полагается в таких случаях. Хорошая, мол, была женщина, Царствие ей Небесное, вечный покой, земля пухом…

Александр и Конни сидели молча. Они чувствовали себя осиротевшими. Если уж выходит так, что чужой человек становится родным, то как же больно его терять!

А к весне стал заметно прихварывать и Александр. Сердце стучало с перебоями, постоянно наваливалась обморочная слабость… Старенький доктор Михаил Петрович только качал головой, выслушивая тоны сердца.

— Что я вам могу сказать, голубчик… Грудная жаба — штука пренеприятная. Старайтесь избегать волнений, не перенапрягаться, принимайте… Впрочем, я сам отдам рецепт Конкордии Илларионовне и объясню ей все подробно.

Всегда веселый и добродушный доктор (таких очень любят дети и истеричные женщины) говорит скороговоркой, хмурит седые брови и смотрит куда-то вбок, старается не встречаться взглядом. «А ведь, пожалуй, плохи мои дела, и вправду плохи!» — подумал Александр, но как-то равнодушно, отстраненно, как о постороннем.

— Доктор, сколько мне осталось?

— Ну… — Михаил Петрович развел руками, — не могу сказать ничего определенного. Если соблюдать режим…

— Сколько?

— Молодой человек, я вам не гадалка! — Доктор, кажется, начал сердиться. — Мое дело — помогать людям, а не давать прогнозы-с! Засим — честь имею, меня больные ждут.

Он подхватил свой чемоданчик и вышел, шумно пыхтя, словно паровоз на подъеме, и стуча сапогами. Александр проводил его до дверей и вежливо раскланялся. Ему было немного совестно, что добрейший Михаил Петрович так расстроился, но что поделаешь — тяжело человеку осознавать собственное бессилие!

Он уселся было к письменному столу и пододвинул к себе стопку ученических тетрадей, собранных вчера для проверки, когда стукнула входная дверь. Конни влетела стремительно, словно порыв ветра. Волосы растрепалась, глаза горят мрачным огнем… Такой, наверное, была Медея!

Ни слова не говоря, она подошла к нему, обняла, посмотрела в глаза.