Этот монастырь, стоящий прямо в лесу, на высоком берегу реки, кажется, появился еще из допетровских времен. Когда Александр зашел в заросший травой дворик, увидел маленькую покосившуюся церковь, сложенную из древних, окаменелых бревен, ему показалось на мгновение, что он выпал из своего столетия.

Из церкви доносилось старческое пение, да изредка звякал на звоннице колокол. Странно было, что где-то далеко только что закончилась гражданская война, с ее дикой, ни на что не похожей жестокостью, церковь, которая была опорой России почти тысячу лет, объявлена фактически вне закона и молодые ребята-комсомольцы устраивают «день безбожника», глумясь над всем, что было свято для их отцов и дедов, а здесь монахи поют дребезжащими голосами о том, что человек заслужил райское блаженство «ныне, и присно, и во веки веков».

— Что вам угодно?

Навстречу им вышел отец настоятель в потертой черной рясе. Длинная седая борода спускалась на грудь, и сам он выглядел персонажем почти сказочным. Вслед за ним во двор потянулись и другие обитатели монастыря. Самому младшему из них было на вид не меньше шестидесяти. Видно, все мало-мальски здоровые монахи разбежались и в обители осталось только несколько немощных старцев, которым некуда больше деться…

Кривцов приосанился и заговорил громко, с пафосом, как на митинге:

— Именем Советской республики! Вот постановление совнаркома — производится конфискация всех церковных ценностей в пользу голодающих Поволжья. Предупреждаю — лучше сдайте добровольно. В противном случае имею полномочия упразднить ваше культовое учреждение.

Он сплюнул себе под ноги и добавил совсем другим тоном:

— Да и тебя, долгогривого, в расход отправим! У нас разговор короткий — раз, два и в Могилев!

Отец настоятель повертел в руках бумагу с печатью, потом строго посмотрел на него сквозь очки в стальной оправе и сказал:

— Не нужно. Завтра, в светлый праздник Пасхи, я сам отслужу в последний раз, и оклады эти сам оплачу и отдам. Злато и серебро не стоят жизни человеческой… Но вы должны мне дать слово, что святыни наши послужат благому делу.

Глаза его смотрели строго и грустно, и под этим взглядом Александр готов был под землю провалиться от стыда. Но Кривцов не унимался:

— Э нет! Знаем мы вас… Припрячете все, что поценнее, ищи потом. Давай, показывай!

— Ну что ж… — вздохнул настоятель. — Пожалуйте в храм.

В церкви пахло ладаном и свечным воском. Древние, почерневшие лики в тяжелых серебряных окладах, казалось, укоризненно взирали на непрошеных гостей, так что даже парни из отряда явно чувствовали себя неловко, а у кого-то и рука тянулась привычным жестом совершить крестное знамение.

Только Кривцов все ходил, топая сапогами, дотошно совал нос повсюду, что-то записывал в маленькой книжечке… Когда Александр заметил, как он, по-воровски оглянувшись по сторонам, рассовал по карманам несколько маленьких лампадок чудесной старинной работы, его передернуло от стыда.

«Что я делаю здесь? — тоскливо думал он. — Кому помогаю?» В прежние времена даже воры церквей почти не грабили, тех, кто все же шел на такое, презирали в тюрьме — отец рассказывал, что и убить могли! — а теперь люди, называющие себя слугами народа, по-хозяйски распоряжаются тем, что не ими нажито.


Ночевали в доме деревенского «активиста» — тщедушного, с редкой бороденкой и бегающими глазами. Откуда-то появилась на столе вареная картошка, сало, огурцы, а главное — большая четвертная бутыль мутноватого деревенского самогона. Кривцов быстро опьянел, сначала все порывался бежать куда-то и угрожал маузером невидимому врагу, так, что даже страшно было — вдруг да пальнет по дури?

Потом он успокоился немного и начал рассказывать про свои боевые подвиги. Получалось, что без него, Харитона Кривцова, потомственного пролетария, мировая революция никогда бы не состоялась… В конце концов он пришел в состояние почти благодушное, расстегнул гимнастерку, так что видна стала несвежая нижняя рубаха, и сказал:

— Ну все, ребята! Завтра забираем это барахло — и в Москву!

Потом подумал немного, почесывая впалую грудь, и добавил:

— Только гадючник этот, рассадник культа, запалить бы надобно… В назидание. Будет им пасхальная заутреня!

Александр почувствовал, как кусок сала стал поперек горла.

— А как же монахи?

— Религия — опиум для народа! — наставительно выговорил Кривцов, подняв соленый огурец на вилке. Он с хрустом откусил изрядный кусок и пьяно засмеялся. — Хватит, попили нашей кровушки, угнетатели трудового класса. Завтра же — всех в расход!

Картошка в большом закопченном чугунке исходила паром, и сало с тонкими розоватыми прожилками, «со слезой» казалось чудесным видением после голодной Москвы… Но Александр почему-то и смотреть не мог на это. В другое время — наелся бы от души, чтоб за ушами трещало, а сейчас просто кусок в горло не лез.

Вокруг пили, ели, горланили песни, только он сидел, подперев рукой голову, и напряженно думал. Была еще слабая надежда, что угроза Кривцова — всего лишь пьяная болтовня и завтра он уже не вспомнит об этом, но что-то подсказывало ему, что это не так. В глазах комиссара появился особый, холодный блеск — тот же, что виделся в них, когда он рассказывал о расстрелах в Крыму.

А значит, монастырь обречен… Александра даже передернуло от мысли об этом. Ему уже случалось отнимать жизнь у человека, не сделавшего ему ничего дурного, наводить оружие — и стрелять по приказу. Длинного австрияка, умершего в ожидании санитарного поезда, ему не забыть никогда, и в первое время особенно тревожила мысль — а что, если это именно он его убил?

И все-таки… Одно дело — война, а другое — расправа над старыми, беспомощными людьми, за всю жизнь никому не сделавшими зла. И пусть стрелять будут другие, но все равно и сам он станет невольным соучастником. Александр чувствовал, что после такого он не сможет спокойно жить.

Надо было что-то сделать — и немедленно. Остается только вопрос — что именно? Бежать? Глупо, а главное — бессмысленно. Помешать? Но как? Неужели взывать к совести этого троглодита, находящего болезненное удовольствие в том, чтобы глумиться над теми, кто слабее, показывать свою власть — и упиваться ею?

Александр крепко сжал зубы. Бессильная злость душила его, перехватывала горло. Он смотрел в лицо комиссара, видел каждую черточку, каждый волосок, каждую пору на лице. Как он ненавидел сейчас этого человека! Если бы ненависть могла убивать, то сейчас она испепелила бы Кривцова на месте.

Но этого, конечно, не произошло. Кривцов так же сидел за столом, смотрел вокруг осоловелыми глазами и громко отрыгивал. Наконец он поднялся и, шатаясь из стороны в сторону, вышел во двор.

Александр направился за ним. Зачем — он и сам бы не смог ответить.

Каждый шаг давался бравому комиссару с большим трудом. Спускаясь с высокого крыльца, он чуть не упал, но удержался, вовремя ухватившись за перила. Покачиваясь, он отошел за угол дома, и скоро оттуда донеслись характерные отвратительные «булькающие» звуки. Александр скривился от отвращения, но почему-то не ушел в дом, а последовал за ним.

Кривцов сидел на корточках, склонившись над большой лужей талой воды. Его неудержимо рвало. Не впрок же пошли деревенские разносолы… — рассеянно подумал Александр.

Когда он подошел совсем близко, комиссар уже поднялся на ноги. Услышав его шаги, он постарался принять «начальственную» позу, выпрямившись во весь свой невеликий рост, и сурово насупил брови.

— А, это ты… Чего выпялился? Чего надо? — вымолвил он заплетающимся языком. — Пшел отсюда!

А ведь это — последняя возможность поговорить с ним наедине, без свидетелей! — промелькнуло в мозгу у Александра. Конечно, шансов мало, но попытаться стоит… Наконец, он собрался с духом и выпалил:

— Товарищ Кривцов! Я должен вам сказать… Одним словом — не трогайте монахов! В противном случае я вынужден буду написать докладную о вашем самоуправстве…

Потом он подумал немного и добавил:

— И о тех ценностях, что вы присвоили, — тоже.

И Кривцов понял его! В маленьких свиных глазках впервые появилось некое подобие осмысленного выражения. Он зачем-то ощупал нагрудный карман, куда утром небрежно сунул церковные лампадки, словно хотел удостовериться, что они все еще там, потом вытащил маузер из кобуры и пошел прямо на него.

— Ах ты, интеллигент вшивый! Писать он будет, сильно грамотный… Да я тебя шлепну прямо здесь, за измену делу революции — и все! Забыл, кто ты такой есть, буржуй недобитый?

В свете луны Александр видел направленное на него черное смертоносное дуло, но страха почему-то не испытывал — слишком уж смешно и нелепо выглядел этот уродливый карлик в галифе и гимнастерке, обильно заляпанной собственной блевотиной. Вот поди ж ты — на ногах стоит нетвердо и оружие дрожит в руке, а какой грозный!

— По законам революционного времени… — Кривцов просто задыхался от возмущения, — девять грамм ты себе уже обеспечил! И женке своей тоже. Ее-то мы используем сначала… Тоже — реквизиция!

Вот этого ему говорить точно не следовало. Александр почувствовал, как глаза заволокло багровой пеленой, будто ярость, которую он так старательно прятал, таил в себе, вырвалась наружу. Он ударил по стволу — и маузер отлетел в сторону, потом схватил комиссара за плечи, поднял в воздух, как ребенка, бросил на землю…

Дальнейшее он помнил смутно. Кривцов еще пытался подняться, но ноги не слушались, все время разъезжались в разные стороны. А сам Александр будто обезумел. Схватив противника за голову, он раз за разом опускал его лицо в вонючую лужу под ногами. Сначала комиссар еще бился, потом затих…

Когда к Александру вернулась способность осознавать себя, он с ужасом увидел безжизненное тело, распростертое на земле. Лицо его все еще утопало в грязной воде, и он порадовался, что не видит глаз покойника. Это было бы уже слишком… Руки тряслись, сердце бешено колотилось, но вместе с тем в душе появилось чувство странного, жестокого удовлетворения, словно он только что раздавил опасную ядовитую тварь вроде большого паука или гадюки. Холодный рассудок твердил, что теперь, раз уж так вышло, надо сделать все, чтобы смерть комиссара выглядела как можно более естественной. Он подобрал маузер, валяющийся поодаль, и аккуратно вложил в кобуру.