Так же равнодушен я был и к развлечениям своих товарищей — студенческим попойкам, вечеринкам со знакомыми барышнями или походами в публичный дом. Некоторые любили похвастаться своими похождениями, другие — соревновались между собой, превратив разврат в своеобразный спорт… У меня эти разговоры вызывали только раздражение и мутную, тошнотворную скуку.

Только раз, поддавшись на уговоры, я поехал с большой компанией моих соучеников в дом терпимости мадам Шарте на Бронной — и закаялся на всю жизнь. Вино, чересчур громкая музыка, а главное — напудренные и накрашенные лица этих несчастных „жриц любви“ вызвали у меня вовсе не прилив желания, а только отвращение и головную боль. Признаюсь, я позорно сбежал… Изображать подобие любви с женщиной, которой до меня обладало несметное множество мужчин, было бы просто омерзительно!

Товарищи, конечно, долго смеялись надо мной из-за этого случая, прозвали анахоретом и ученым сухарем, но я не обижался. Жизнь моя была настолько захватывающей, настолько наполненной значимой и интересной работой, что я не обращал внимания на насмешки однокашников и даже жалел их немного. Бедные! Чего они лишают себя…

Летом 1914 года сбылась моя давняя мечта — студентом четвертого курса я поехал в составе экспедиции на раскопки Неаполя скифского в Крыму. Эти дни я до самой смерти буду вспоминать как счастливейшее время. Даже сейчас сердце щемит сладко и больно, когда я вижу перед своим мысленным взором берег моря, залитый солнцем, скалы причудливой формы, про которые местные жители сложили множество поэтических легенд, склоны гор, поросшие лесом… Именно там узнал я величайшую радость в своей жизни — радость свободного и творческого труда, радость познания, радость общения с людьми, близкими по духу…

Но главное — именно там суждено было мне встретить единственную мою любовь».

Поезд шел, то ускоряя, то замедляя ход. Саша умостил в багажной сетке свой невеликий чемоданчик и удобно растянулся на диване в вагоне второго класса. Он лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел, как причудливые длинные тени пляшут на потолке, сплетаясь в прихотливые узоры.

От самой Москвы с ним в купе ехал чиновник Сапрыкин — маленький, тощенький человечек, болтливый и суетливый без меры. В вагоне было жарко, душно, сосед все время пил чай, поминутно вытирал клетчатым платком потную красную плешь, проглядывающую на макушке сквозь редкие волосы, и говорил, говорил без остановки, нимало не заботясь о том, слушают его или нет.

Он подробно рассказывал про свою супругу Олимпиаду Сергеевну, даму строгую и непреклонную, про деточек, которых оказалось не то пять, не то шесть душ — Саша не запомнил точно, — про интриги на службе, про столоначальника Арчибальда Андреевича, про то, что на должность экзекутора поступил совершенный осел (представьте себе, входящую от исходящей не отличает!), но — племянник самого! При этих словах Сапрыкин смотрел куда-то вверх и со значением поднимал указательный палец, словно нерадивый чиновник был племянником самого Господа Бога.

Уже через час Саша чувствовал себя совершенно вымотанным от его болтовни. Он быстро потерял нить разговора и не вникал в смысл слов, только кивал, словно китайский болванчик, и говорил время от времени что-то вроде: «О да!», «разумеется» или «совершенно с вами согласен».

Когда говорливый господин наконец-то сошел в Курске, Саша почувствовал себя совершенно счастливым и теперь наслаждался одиночеством, мерным, убаюкивающим покачиванием вагона, а главное — возможностью подумать спокойно.

Раскопки в Крыму были его давней мечтой. Еще на первом курсе, слушая лекции профессора Шмелева о древней скифской цивилизации, он с жадностью ловил и впитывал буквально каждое слово, радуясь и удивляясь, что современные научные изыскания подтверждают его видения о Золотом городе.

Профессор каждый год отправлялся в свои экспедиции и возвращался оживленный, загорелый, будто бы даже помолодевший лет на десять. Для любого из молодых ученых попасть туда было большой честью, хотя работать Шмелев заставлял от зари до зари, а порядки в лагере завел спартанские — ни тебе водки выпить, ни с местными барышнями погулять.

Студентов не брали вовсе — только аспирантов и диссертантов. Даже в качестве подсобной рабочей силы Шмелев почему-то предпочитал нанимать местных рабочих, а уж после того, как открывался культурный слой, и на пушечный выстрел не подпускал посторонних к своему драгоценному раскопу. «Что вы, что вы, как можно! Здесь даже пыль — свидетель времен! Захватают все, залапают, ищи потом…»

Но Саша не унывал. Он твердо верил, что рано или поздно своего добьется, а пока — сотрудничал в студенческом научном обществе и даже написал несколько статей, одну из которых опубликовал «Русский исторический вестник». В статье он высказал, пожалуй, спорную, но зато интересную и новую для ученого сообщества идею о том, что прототипом Ивана Попялова — героя народной сказки — был скифский герой, похороненный в зольном кургане. Помнится, ученый секретарь «Вестника» Комаров — длинный, сухопарый, похожий на птицу марабу — неодобрительно покачивал головой:

— Вам бы романы писать, молодой человек!

Однако статью все же напечатали, и несколько дней Саша ходил сияя как именинник. Видеть свое имя, набранное типографским шрифтом, вдыхать волшебный, пьянящий запах свежей краски было совершенно ни на что не похоже, почти волшебно. Даже папенька поздравил его серьезно и торжественно, подарил новый письменный прибор, купленный в писчебумажном магазине у Дациаро на Кузнецком мосту, и прекрасную тетрадь в коричневом кожаном переплете.

И вот, наконец, сбылось! Та самая статья и помогла. Приват-доцент Ященко — веселый, красноносый толстяк, верный друг и наперсник профессора — прочитал ее и уговорил-таки несговорчивого коллегу. «Что вы, что вы, юноша явно не без способностей!» И Шмелев сдался. К мнению Ященки он прислушивался, недаром их в университете звали Дон Кихотом и Санчо Пансой — они удивительно дополняли друг друга.

Так вожделенное разрешение было получено, и вот теперь Саша ехал в Крым. Постепенно он начал засыпать под мерный стук колес, и заветное кольцо на груди, кажется, пульсировало в такт.

Саша закрыл глаза — и тут же им завладело знакомое чувство полета сквозь бесконечность. Сердце радостно дрогнуло. Увидеть Золотой город сейчас, когда мечта становится явью, обретая постепенно зримые формы, — ну, разве это не прекрасно?

На этот раз взгляду его предстало небольшое помещение, выложенное грубо отесанным камнем. Ни окон, ни двери, потолок нависает низко… Будто замуровано! Посредине помещался богато украшенный алтарь. Саша разглядел затейливую резьбу, напоминающую неизвестные ему письмена. На алтаре горит огонь, освещая внутренность помещения неверным, колеблющимся светом. Он то почти потухает, то вспыхивает ослепительно ярко, будто цветок, вздымающий вверх оранжево-алые лепестки.

У алтаря, опустив голову и сложив руки на груди, стоит крепкий бородатый мужчина в богатом облачении. Высокая остроконечная шапка-башлык сплошь покрыта золотыми бляшками, могучую шею охватывает ожерелье с изображением сражающихся воинов, пальцы унизаны перстнями… Перед ним прямо на полу разложены странные предметы — маленький топорик, чаша и плуг. В свете огня они сверкают, словно отлиты из чистого золота. А может, так и есть?

Ах, как интересно! Саша вспомнил последнюю лекцию Шмелева о знаменитой «скифской триаде». Ну да, конечно же, это фарн — священный символ царской власти, обозначающий все сословия тогдашнего общества! Топорик символизирует воинов, чаша — жрецов, а плуг — тружеников. Принимая власть, царь должен был провести ночь в особом тайном помещении, скрытом от посторонних глаз. Скифы верили, что лишь самый достойный может обладать этим бесценным даром, по преданию некогда упавшим с небес. Любого другого, кто посмеет прикоснуться к огненному, солнечному золоту, оно испепелит на месте.

Вступая в символический брак с богиней Табити (олицетворением священного огня) и в права на престол, царь получал и власть, и супругу. Каким образом это происходило — история умалчивает, сведения слишком темны и противоречивы, но сейчас он может сам лицезреть это таинство!

Саша затаил дыхание. Он ужасно боялся, что видение исчезнет, хотелось удержать его подольше…

Из языков пламени возникает фигура прекрасной женщины. Она становится все отчетливее и отчетливее, вот уже видны очертания лица и тела, чуть прикрытого прозрачной, почти невесомой золотистой тканью… Царь-жрец смотрит на нее с удивлением и немым восторгом. Лицо его светится любовью и восхищением, словно отблеск божественного огня отражается на нем. Вот он тянется, будто пытается схватить, удержать видение, но пламя скрывает ее целиком, и царь отдергивает руки. Лицо его на мгновение искажает гримаса боли. А женщина, как будто дразня, то показывается, то исчезает в языках пламени…

Изображение затуманивается на мгновение, потом появляется снова. Теперь царь-жрец стоит перед алтарем не один — рядом с ним женщина, закутанная с ног до головы в тонкую золотистую ткань. Саша присмотрелся повнимательнее… Как она похожа на ту, огненную деву! Те же глаза, улыбка, лицо и фигура. Мужчина склоняет голову, и губы его шевелятся, словно произнося короткую молитву. Он снимает с пальца кольцо, и округлый синий камень вспыхивает на секунду разноцветными искрами в свете огня, потом надевает его на руку женщины и приникает к ее устам долгим поцелуем…

Огонь вспыхивает особенно ярко, рассыпая искры вокруг, и фигуры мужчины и женщины кажутся окруженными золотым сиянием, словно особой, волшебной аурой, соединяющей их.

— Вставайте! Вставайте! Так что к станции подходим.

Саша открыл глаза — за окнами вагона вовсю сияло солнце, а кондуктор в форменной тужурке и фуражке с околышем тряс его за плечо.