Больше в подземке Нэнси не ездила — вняла голосу рассудка (в лице Бена и самого Ника). Брала микроавто­бус или вызывала такси. Ник уже твердо решил, что ей надо иметь свою машину — останавливала мелочь: с рас­ширением гаража лучше было подождать до весны.

Пока же в гараже места хватало только для двух авто­мобилей: микроавтобуса, на котором обычно ездил Бен, и сделанного на заказ «мерседеса»-седана с ручным управ­лением. Ник обзавелся им четыре года назад, после чего понял, что это было, в общем-то, и ни к чему: зачем нуж­на машина, если человек сам не может из нее выйти? По кольцу, что ли, кататься? А с Беном ездить — так пусть он и ведет, тем более микроавтобус оборудован специальным пандусом и крепежом под кресло.

Вот и стоял «мерседес» все эти годы заброшенный и неиспользуемый — а теперь вдруг пригодился. Ник стал пару раз в неделю, а то и чаще по вечерам заезжать за Нэн­си на работу. Ехал — и чувствовал, что в потоке машин он — один из многих, такой же, как все, и едет по делу — это было приятное и непривычное чувство. Обычно он доезжал до автомобильной стоянки за зданием телесту­дии, останавливался и звонил Нэнси на сотовый: «Я уже здесь!» И они начинали разговаривать, и разговаривали, пока она спускалась вниз, и обходила дом, и появлялась — тоненький, подсвеченный сзади темный силуэт между дву­мя рядами машин. Не прерывая разговора, Ник сигналил ей, подмигивая фарами, и медленно ехал навстречу. Нэн­си говорила в трубку: «Да, вижу, вижу!» А потом садилась на переднее сиденье и целовала его, снимала перчатки — и только тут вспоминала и выключала сотовый. И они ехали домой...


Как-то Ник вспомнил и проверил, за что же все-таки сидел Бен. И не поверил собственным глазам, хотя написано было черным по белому: «Убийство второй степе­ни». Приговор — семь лет, отсидел четыре года и три месяца, освобожден условно-досрочно — за год до того, как они познакомились.

Конечно, можно было бы узнать подробности дела — попросить адвоката или просто поднять старые газеты, но Ник решил не делать этого. Зачем? Его вполне устраивало общество Бена, устраивали их отношения, и ни к чему лезть в душу и в прошлое другого человека. Хотя вопрос «Что же там все-таки произошло?» нет-нет да и мелькал у него в голове. Уж очень это не вязалось с Беном — с тем самым Беном, которого, казалось, нельзя было ничем уди­вить и который за все годы их знакомства ни разу не вы­шел из себя.


Почти каждый вечер Ник проводил теперь час-другой в мастерской. Он начал делать чашу причудливой формы из черного мрамора, с сидящими на ней бабочками из ри­сунчатой яшмы и агата. Кроме того, делал и еще одну вещь, но в основном тогда, когда, Нэнси была на работе.

Потому что, когда Нэнси была дома, как-то само собой получалось, что стоило ему отправиться в мастерскую, как вскоре там же появлялась и она со словами: «Я посмотрю немножко, ладно?» и усаживалась. Они сразу же начинали весело болтать о чем-нибудь, работать Нику это не меша­ло, и даже приятно было видеть радость в ее лице, от того, как хорошо и красиво у него получается.

Он заказал у поставщика еще несколько бразильских голубых топазов. Раз уж Нэнси не хочет пилить тот камень, который он ей подарил на свадьбу, — ладно, пусть будет центральным в каком-нибудь ожерелье. Несколько раз Ник за компанию посмотрел те самые фильмы, от которых Нэнси с Беном были в восторге. При­шел к выводу, что все эти вестерны и боевики предназна­чены для подростков (неужели и ему когда-то нравилось такое?!), но не стал высказывать свое мнение — в семей­ной жизни порой приходится идти на компромиссы.

Он практически перестал ругаться с Беном (очевид­но, это и называется «облагораживающее женское влия­ние») — заводиться из-за пустяков казалось неудобным перед Нэнси. А может, просто настроение было не то...

А настроение было странное — время словно замерло в каком-то светлом мареве. Как сказано у Гёте: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Вот это ощущение «остановив­шегося мгновения» и владело Ником: не хотелось, чтобы что-то происходило, не хотелось думать о будущем — и во­обще ничего не хотелось, только чтобы завтра все было так же, как сегодня. Ничего, кроме неосуществимых жела­ний, о которых он старался не вспоминать...

Между делом он сказал Нэнси, что перевел ей на счет деньги и собирается переводить регулярно, и удивился, когда она, сдвинув брови, с запинкой сказала:

— Ник, ну зачем?.. Ты же и так много всего для меня делаешь, даришь мне... и я же зарабатываю...

Зарабатывает она... Шубка и все остальное, что он ку­пил в тот день, стоили едва ли не больше, чем ее зарабо­ток за полгода!

— Ты моя жена! Я хочу, чтобы у тебя было все самое лучшее и чтобы ты могла себе купить все, что понравится!

Нэнси пожала плечами и не стала спорить, но мор­щинка еще некоторое время маячила между бровями.

Вот и пойми этих женщин — он-то думал, что она об­радуется!..

Почти всегда Ник мог определить, когда его жену что-то беспокоит, — по той самой морщинке. И как-то, в самом начале марта, стоило ей прийти с работы, он сразу обратил внимание на этот несомненный признак. Но спрашивать, демонстрируя свою проницательность, не стал — решил немного подождать.

Объяснила она сама, ночью, как всегда появившись в спальне вскоре после ухода Бена. Села на кровать и, вме­сто того чтобы снять быстренько халат и нырнуть под го­степриимно откинутое одеяло, задумчиво сказала:

— Ты знаешь, я хотела тебя спросить... Наш сериал за­канчивается...

— И ты становишься безработной? — рассмеялся Ник.

— Да нет, меня берут, я уже договорилась, — махнула ру­кой Нэнси. — Там же, на студии — ассистентом режиссера. Четыре дня в неделю, но по деньгам получится столько же.

— Если сорвется, не переживай, проживем! — продол­жая смеяться, посоветовал он и добавил: — Если у меня нет яхты и виллы в Майами — это еще не значит, что я бедный...

— Да нет, я не про это... Мы просто хотим устроить вечеринку по случаю окончания — и... и я хотела спро­сить — может быть, можно здесь?

— Где это — здесь? — в первый момент не понял Ник.

— Ну... здесь, у тебя, — смутилась Нэнси.

Первым желанием было отказать. Полный дом незна­комых людей, которые будут смотреть на него и шушукать­ся между собой... шум, разговоры... любопытные взгляды... он на секунду представил себе это все — и сразу стало тош­но. Ну как она сама не понимает?!

Хотя что она должна понимать? Она же смотрит на все с точки зрения нормального здорового человека... И наверняка ей хочется и похвастаться нарядами, и по­казать, какой у нее дом, и вообще — повеселиться...

— Не у меня... у нас. — Взял ее руку, поцеловал и повто­рил: — У нас... Когда это будет?

— В следующую субботу... А ты правда не против?

Что Ник не был «за» — это уж точно, но согласился — терпи, а врать не хотелось, поэтому вместо ответа он спросил:

— А народу много будет?

— Человек пятнадцать... ну, еще мужья и жены. — И, неправильно поняв его взгляд (он-то рассчитывал на человек восемь — десять), она пояснила: — Это же не вся съемочная бригада будет — только мы, так сказать «мелкая сошка».

— Ну... прикинь там, что нужно купить и сделать, и ска­жи Бену.

— Да почти ничего не нужно! Все привезут с собой — кто что. Только лед понадобится и... сейчас тепло, так, наверное, мы на лужайке гриль поставим и будем там все жарить? И еще я миссис Фоллет попрошу торт с безе сделать, в прошлый раз всем очень понравилось. Как ты считаешь?

Господи, да какое ему дело?! Как будто он собирается там присутствовать! Нет уж, обойдутся прекрасно и без него! Лишь бы в кабинет и в мастерскую не совались!

Следующие несколько дней прошли «под знаком» ве­черинки. Нэнси с Беном рылись зачем-то в чулане, бега­ли по десять раз в день на лужайку за дом, прикидывали вслух, хватит ли кабеля (интересно, зачем?!), и Ник ви­дел из окна, как Бен убирал граблями сухие листья и жух­лую траву.

Место и правда словно просилось для вечеринки: лу­жайка была защищена с трех сторон от ветра, на нее имел­ся выход и с кухни, и из гостиной, и через бассейн; поло­вина ее была покрыта мраморной плиткой — как раз для танцев, — а половина — травой. Да и погода стояла на удив­ление теплая, прямо весенняя.

У самого же Ника, чем ближе подступало это меропри­ятие, тем паршивее становилось настроение. Он до сих пор не сказал Нэнси, что принимать участие в вечеринке не будет, — собирался сообщить в последний момент и не знал, как это сделать, чтобы она не обиделась. «Впрочем, — мель­кала у него порой трезвая и невеселая мысль, — скорее все­го, она вздохнет с облегчением: не придется стыдиться мужа-калеки...»

В четверг вечером Нэнси вернулась домой позже обычного — в двенадцатом часу. Ник уже начал было беспокоиться и собирался позвонить ей на сотовый, когда услышал, как лязгнули ворота гаража, и поехал к двери. Через минуту она вбежала в дом, веселая, возбужденная, как всегда сунулась к нему поцеловать — и Ник сразу, безошибочно почувствовал легкий запах спиртного. И впер­вые отозвались вдруг болью собственные слова: «...я не буду допытываться...»

Внезапно Нэнси отступила на шаг, вгляделась в его лицо — и, прежде чем он успел понять ее намерения, нагнулась и ткнулась наморщенным носом в его нос. Потер­лась носом, как эскимос, и лишь после этого спросила, улыбаясь, но чуть удивленно:

— Ник, ты чего?!

— Ты поздно... (Если не скажет, в чем дело, — он не будет спрашивать... ни в коем случае не будет!..)

— Поздравь меня — мы закончили! Я думала, всего ми­нут на пятнадцать задержусь — Мэрион Креннер, звезда наша, с барского плеча всем ящик шампанского француз­ского кинула! И мы незаметно заболтались...

Он обхватил ее и потянул к себе — вдохнуть теплый свежий запах, омыться веселой легкой энергией... Пусть будет так... Наверное, так и было... Наверняка так и было...